Петр Кузьмич сам позвал сюда немцев. На правой руке Кузьмича – повязка. Вообще-то носить ее надо было на левой руке, но ее у Кузьмича не было – придавило его ещё в молодости на лесоповальных работах, рукав старого пиджака его был засунут в карман. До войны числился Кузьмич в селе помощником председателя, ответственным за хозяйство.
ВСЕ ЧАСТИ РАССКАЗА — ЗДЕСЬ
И когда пришли немцы, мужиков-то, считай, по пальцам… назначили его старостой. Считай – принял новую власть. Односельчане приняли это по-разному, были такие, кто в спину ему плевал, угрожал, что пришьют его скоро партизаны.
В избе Кузьмича жил немецкий унтер-офицер.
А Кузьмич во всей этой катавасии понял лишь одно – выжить надо селу, баб да детей надо сберечь, чтоб вернулись мужики домой к женам и детям, а не на обугленные головешки. Для того и спрятал свою ненависть до поры до времени. Надеялся он, что к осени немцев погонят. Да только вот не случилось – надо было думать о зиме, зимовке с немцами.
Об этой заброшенной деревушке знали все. Вот и сказал он о ней унтеру – мол, не чем лес валить, поехали за дровами в Клементьевку, уж не раз разбирали они старые избы ее на дрова. Далеко, конечно, но зато работы меньше.
Чуть засветло шесть телег потянулись туда. Сам Кузьмич, рьяный молодой полицай Серёга Ломакин, две бабы крепкие, парнишка-подросток Колька и два вооруженных немца.
Застучали топоры, пошла работа. А во время передышки Колька и бабоньки отправились за яблоками по ближайшим огородам.
– Ах! – Колька сквозь жердины забора вдруг увидел ребенка. Голенький совсем пацаненок сидел, прислонившись спиной к стене сараюшки.
Мертвый? Колька быстро перемахнуть через забор, подскочил туда, взял ребенка за ручку и вдруг тот открыл большие голубые свои глаза. На грязном, сером личике ребенка – они казались чистыми озерцами.
– Ээй, ты живой? Ты откуда?
Мальчик с трудом шевелил языком, но Колька все же понял:
– Я из Пскова, мой адрес…
– А ты один тут? Один?
– Там сестла…
Кольку звали, звали настойчиво – пора было начинать работу. Он, перемахнув кусты, помчался к своим.
Что делать? Сказать всем? Но там же немцы, полицаи. А если они из Пскова, значит беглецы. Кольке почему-то представилось, что сестра примерно, как он – ровесница.
Колька взялся за пилу вдвоем с Серёгой. Серёга рвал, орал на него, выпендривался перед немецким обером. Нет, Серёге сказать о своей находке Колька не решился. Потихоньку шепнул тётке Оле. Она округлила глаза.
– Молчи! Ховаются они тут, вот и пусть. Выдашь – постреляют, – испуганно шепнула тетка Оля.
– А если жрать у них нечего? Мальчонка чуть жив, в коростах, голый весь, грязный, – шептал Колька.
– Молчи, говорю! – нахмурилась она, озираясь на немцев.
Она взялась за тачку, покатила к телеге. Ещё часа два Колька работал молча. Уж понял, что Ольга шепнула о находке тётке Тане, та тоже глядела на него хмуро. Боятся…
Но что-то не давало Кольке покоя, и уйти в тот дом, глянуть не было никакой возможности. И он решился. Дед Петя всегда ему нравился, неуж выдаст?
Улучил момент возле телег.
– Дядь Петь, там дети.
– Где?
– В избушке вон там. Мальчонку я видел годов трех. Из Пскова, говорит. С сестрой он. Только сестру я не видел. А вдруг померла… Уж больно грязен, ссадины, коросты, спит за сарайкой. Маленький совсем, дядь Петь…
– Ясно. Молчи пока, – Кузьмич задумался,– Вот чего… Хлеба и харчей им снеси, скажу – яблок обожрался, живот у тебя. Но молчи. Прячутся оне… Вот и не выдавай. А я нашим сообщу – найду способ.
В этот день вечером на крыльце маленький Гена нашел узелок. А там хлеб, сало, сахар, картошка. Он заполз в дом, ходить он уж не мог. Ели дети лениво, уж особо и не хотелось есть. Валюшка сунула в рот сахар, на глазах выступили слезы от чрезмерной сладости. Она выплюнула его, трогала пальчиком и лизала палец.
Детские силы ее покидали. Ничего не хотелось. Наваливалась дрёма.
А Кузьмич уж в ночь направился в дом к Клавдии Потаповой. Сел за стол, сложил руки накрест. Сколько раз плевала она ему в спину, называла прихвастнем немецким. А в последнее время притихла. Ходили слухи, что старший сын ее – Кондрат партизанит в местных лесах. Клавдия отрицала это, но были у Кузьмича подозрения, что связь у Клавдии с партизанами есть.
Открыла в ночной рубашке, закутанная в широкую шаль.
Зачем Кузьмич пришел к ней в дом так поздно, Клавдия не знала. Чего ждать? Неуж прознал? Неуж – конец ей?
– Ну, вот что Клава. Дело есть. Ни к тебе, а, коли можешь, передай…
– Кому-у? Кому передать-то? Говорю же – одне мы с Борьбой, никого…, – она чуть не плакала.
Кузьмич хлопнул единственной сильной рукой по столу.
– Замолчи! – он выдержал паузу, Клавдия притихла, Кузьмич продолжил,– Дело такое: в Клементьевке в третьей избе с краю дети прячутся. Видать убегли. Забрать их надобно и нашим переправить. Али матери вернуть – уж сами там решат. Голодные, видать, истрепанные. Немцам не стали мы говорить – мало ли.
Клавдия смотрела на него, хлопала глазами.
– Какие дети?
– Из Пскова, вроде. Забрать их надо, холода уж скоро.
Клавдия утерла нос тыльной стороной ладони.
– Некому мне передавать это. Одне мы…, – сказала уже как-то по инерции.
– Да, и поспешите. А то голодные ведь, как бы не померли…, – оглянулся Кузьмич уже в двери.
Клавдия долго смотрела на уходящего со двора старосту, прихвастни немецкого, а потом разбудила Борьку.
– Собирайся. Надобно записку на колокольню отнесть. Вставай, вставай… дети там…
Колокольней они называли развалины за ветхой церковью на краю села – там и держала Клавдия связь с партизанами, со старшим сыном Кондратом.
***
Тик-так, тик-так… Валя окончательно проснулась от громкого тиканья часов. Открыла глаза. Она лежала под одеялом в белой ночной рубашке на диване с высокой спинкой. Повернула голову – голова закружилась, и она опять закрыла глаза. В памяти всплывали какие-то мутные воспоминания – голоса, скрип телеги, мотор машины… Гена!
Она тут же открыла глаза и спустила ноги. Где Гена? И где это она сейчас?
Последнее, что отчётливо помнила Валюшка – так это дом в «ненастоящей деревне», где жили они с Геной много дней. А сейчас…
Она огляделась. Комната со светлым рисунком на стене, красивый шкаф, часы с маятником, диван, коврик с лебедями на стене над ним…
– Аи… Ты проснулась, девочка моя! – в дверь вошла совершенно незнакомая молодая и красивая тетенька в сиреневом платье, – Марта, Марта, вине памодас…, – крикнула она в коридор.
В комнату прибежала девочка лет восьми, светленькая, худенькая, бухнулась рядом с Валей и начала щебетать что-то непонятное, обращаясь к ней. Валя хлопала глазами.
– Марта, айзверис, – сказала женщина девочке,– Ты помнишь, как сьюда попала? – женщина наклонилась, спросила Валю.
Валя покачала головой.
– О! Скумьес! Горе, да… , – покачала головой женщина, – Бедная девочка.
Говорила она странно, совсем не так, как говорят обычно, растягивали слоги. Валя немного испугалась: неужели она уже у немцев?
– А Гена где? – спросила она хрипло.
– Гена? Твоего брата зовут Гена?
Девочка, сидящая рядом с Валей, переспрашивала мать, мать отвечала ей, они говорили не по-русски.
– Твой брат остался в больнице. У него не ходьят ножки. Но ты скоро его увидишь. Не волнуйся. Неужельи ты совсем ничего не помнишь?
Валя сомневалась – покачала головой и заплакала. Обе бросились ее обнимать.
– Ну, надо же! Как же не помнить? Ведь, вродье, должна….должна помнить…
Муж Софии работал в железнодорожной мастерской на далёкой станции. Там, на территории мастерских организовалась большая подпольная группа, которая поддерживала связь с партизанами. Дети у Софии оказались случайно, но сейчас она была рада помочь хоть чем-то. Гену пришлось вести к сочувствующему подпольщикам доктору, тот оставил его в больнице.
А девочку сразу забрали домой. Ее покормили бульоном, как велел врач, ее искупали, обработали раны, одели в рубашонку Марты. Она была вялая, не разговаривала, лишь изредка кивала. А теперь говорила, что ничего не помнит. Как же так?
У Софии было одно объяснение – война. Ребенок перенес шок. Она радовалась, что хоть сейчас девочка пришла в себя. Дочка Марта щебетала, пыталась девочке Вале показать свои игрушки, но Валя ещё была совсем больна. Пришлось покормить ее, смазать ее ранки и снова уложить в постель. Валя уснула мгновенно.
Марта расстроилась, она так ждала, что проснется девочка и станет с ней играть. А София потихоньку от дочки утирала слезы…
Что же пережила девочка? Как же страшно… А если б это была ее Марта?
А мать? Что сейчас делает мать? Рвет на себе волосы? Сходит с ума, не зная, где ее дети?
Надо! Надо сообщить матери о том, что дети ее живы. Надо!
***
Родной Псков со знакомыми улочками и домами в одночасье стал чужим. Кругом плакаты на двух языках – на русском и немецком. Октябрьскую улицу переименовали в Хауптштрассе, аж произносить было неприятно, улицу Ленина – в Плаунер. И даже те улицы, что название сохранили, сменили таблички на немецкие и сразу стали чужими. Для немцев работала Гельдтова баня, для русских – баня на Плехановском посаде.
В октябре Мария заболела – горе, нахлынувшее черной волной вылилось в болезнь. Она слегла, горела, начался жуткий кашель. Но в больницу ее не отправили. Хорошо хоть Катерина, подруга, была рядом, забегала – не дала пропасть.
– Не хочу я жить! Не хочу…, – задыхалась Мария.
– А коль вернут их? Коль вернут детей из Германии ихней? Чего тогда? Вон, говорят, укрепляют Москву-то, не сдают.
Мария уже не верила ни во что. Сгинули ее детки. Если не померли в дороге, так дальше помрут. Нет рядом матери – как жить-то? Она выла ночами, бросалась на стены. Один раз схватила нож, замахнулась на себя, подняла обессиленная голову, а взгляд упал на иконы – осуждали они ее, грустно смотрели и осуждали.
– Чего? Чего? – хрипела она, – Чего смотрите? – отчаяние охватывало.
Нож выпал из рук, сползла и Мария по косяку. Напал на нее в ту ночь кашель – страшный, до рвоты, долгий, непроходящий. Думала – умрет. Так и провалялась на полу до утра.
А утром переползла в постель и постепенно начала поправляться. Долго ещё не проходила слабость, но болезнь ушла.
Вышла уж на другую фабрику, перевели всю их бригаду. Они шили рукавицы и тужурки немцам. Знать, собирались немцы и зимовать. Через Псков гнали колонны наших пленных солдат. Они были очень длинные — тянулись по сторонним улицам. Мария тоже бегала смотреть. Ее Сашу взяли на фронт в первые дни. И лишь одно письмо было в самом начале.
Она брала хлеб, бежала, когда шли колонны, высматривала. Если его тоже гонят туда, где дети, если… можно было б крикнуть… Хлеб отдавала пленным в самом конце колонны. Где уж тут – увидеть Сашу.
А в начале декабря вдруг прилетели вести – погнали немцев с Москвы, отстояли…
Но они шили и шили рукавицы. А куда деваться? Дисциплина на фабрике держалась страхом наказания. Да и везде – особый порядок. Место жительства покидать нельзя, введен комендантский час. Мария возвращалась в пустой дом, молилась, перекусывала и ложилась до следующего трудового дня. Ещё держалась болезненная слабость, но надо было жить…
Мария ненавидела немцев. Внутри закипало всё, когда были они рядом. На фабрике смотрела на тонкую шею прикреплённого к ним немца Штейнера. Казалось, схватить бы его за эту шею, и никто ведь уж не оторвет, потому что она мать, а горе материнское сильнее всякой боли.
Иногда срывалась, ругала немцев почём зря. Правда, при своих лишь…
– Тихо, Маш, тихо… Бог терпел…, – уговаривала ее тетка Шура, старшая швея.
– А я не могу, тёть Шур, не могу терпеть.
– А ты помолись, деткам в помощь помолись…
– Ой, – Мария махала рукой, но придя домой опять и опять падала на колени.
– Помоги моим деткам, Господи. И мне помоги… Убей меня или верни их.
В Пскове лежал снег. Зима наступала морозами. Мария возвращалась с работы вместе с Верой, живущей по соседству, когда услышали они позади топот копыт и скрип саней. От боков лошади шел пар. На санях возница, два немца и старик – пустой левый рукав фуфайки в кармане.
Сани обогнали женщин и встали напротив дома Марии. Старик спрыгнул с саней, что-то сказал немцам и направился в ее двор. Женщины остановились.
– Тёть Маш, – юная Вера испугалась, – К тебе это. Зачем? Неуж…
Кто-то доложил, – сразу подумала Мария. Доложил, что ненавидит, что болтала лишнее… За ней приехали. А куда прятаться? Везде найдут.
– Ты поди, Вера, поди. Той стороной только. А мне уж терять нече, я и так все потеряла.
И Мария смело шагнула к дому. Старик тем временем со двора вышел, стоял возле саней.
– Ко мне чё ли? – крикнула Мария ещё издали.
– Ты Борисова будешь?
– Ну, я…
– Мария?
– Точно так, господин полицай, – язвила Мария, терять уж было нечего.
– В дом зайдём, – кивнул головой старик.
– А чего? Тута и арестовывайте, вота я – вся пред вами. Али вещички собрать дадите?
Она язвила, но приглядывалась к немцам. Вели они себя как-то не так, как при арестах. Они равнодушно и устало сидели на санях, оружие в стороне. Казалось, их и не интересует происходящее. Да и на санях какие-то мешки, коробки. Не похоже, что ехали они за людьми.
– Пошли! – подтолкнул ее старик к дому.
Они зашли, Мария прислонила руки к охолодевшей печи, а старик сел на скамью, что-то поискал под фуфайкой, видать найти не удалось, и он встал, начал расстёгивать одной рукой ремень. Делал он это аккуратно, придерживая пальцами, чтоб ремень не упал, но то ль рука замёрзла, то ль железный ремень – ремень все же упал, ударился бляшкой о пол.
Мария подскочила по инерции, просто жаль стало однорукого. Обхватила его вокруг, чтоб ремень застегнуть, тут он ей и сказал тихо:
– Дети твои нашлись, Маша…
Они стояли лицом к лицу, Мария держала ремень, а старик смотрел на нее в упор.
– Как нашлись? Их же… Их же… в Германию…
– Видать, убегли. В Клементьевке мы их нашли случайно, а теперь они в Латвии. Туда их переправили… Там вот женщина и передала тебе адрес, – он опять полез единственной рукой под фуфайку, наконец отыскал, вынул какие-то бумаги.
Мария уронила ремень, бросилась на шею старику, начала целовать. Целовала его в шею, в уши, в глаза, в колючую бороду…
– Ну, тихо, тихо, мать. Чай, я не жених тебе, чтоб лобызать-то, – уже улыбался старик, отстраняясь.
Мария не находила слов, она подняла ремень, обхватила своего гостя и опять упала ему на грудь, расплакалась.
Здоровой рукой старик постучал ее по плечу.
– Как они? – Мария, наконец, пришла в себя, упала на табурет с ремнем в руках, выдохнула.
– Так ведь, откель мне знать. Я их в глаза не видел.
– Как же…?
– С немцами мы там были, Колька их нашел. А лет-то им сколь?
– Валечке– шестой, Гене – третий.
– Ох, матерь Божья. А мы ведь поначалу подумали, что постарше сестра-то. А Клавдия, ну, баба, что партизанам сообщила, не поверила мне. И сын ее не поверил, решили – засада немецкая. Следить полезли, а там и нет никого. А они уж лежкой обое. Вот и не заметили сразу-то.
Петр Кузьмич здесь в хате этой матери как-то размяк, разговорился. Ушла привычная собранность. Все ответы на вопросы были тут, под этой крышей. Что принесли им немцы? Вот оно – настоящее живое горе, исковерканные судьбы, сожжённые заживо люди, разлученные с детьми матери, смерть…
– Клавдия сказала, что думали уж и не довезут. Ревела потом, рассказывая, – старик махнул рукой, долго было объяснять, а потом хватился, – А теперь о главном. Бумагу я тебе немецкую выправил. Из-за нее и задержался. Вот, смотри, – он аккуратно развернул бумагу с немецким гербом, – Ты паспорт-то немецкий получила? Давай-ка его… Завтра утром ты должна быть у фабрики «Пролетарий». Там машины поедут в те края. Выйдешь в Алсвики, запоминай, а там уж недалече. Вот адрес… Обратно эти же машины через день пойдут. Спросишь там…
Мария плакала. Старик этот, как ангел Божий, принес счастье.
– А с работой чего? Как быть-то? – возвращалась она в реальность.
– Беги туда. Улаживай… Тут уж я не помощник, – старик встал, собираясь уходить.
– Погодьте, – Мария начала собирать провиант, чтоб отблагодарить, чтоб…
Старик остановил ее.
– Да неуж возьму? Есть у нас, оставь это… Тебе ещё детей кормить. Ты лучше ремень мне застегни. Вот всему научился, а ремень этот поганый одной рукой…
Мария обхватила старика ремнем, застегнула и не удержалась, опять обняла.
– Ну, хоть нацеловался с молодухой нынче, – шутил он, а потом уж в двери серьезно добавил, – А ты осторожней будь. Детей береги, думай. И не сомневайся – вернутся наши. Вон уж – гонят сволочей.
Мария смотрела из окна на уезжающие сани, утирала слезы. А потом забегала, засуетилась. Надо было бежать на фабрику – улаживать с работой.
***
София забрала и мальчика Гену, как только того подлечили. Она выполняла трудовую повинность на станции. Их предприятие с приходом немцев закрыли, и сейчас она работала стрелочницей. Марта оставалась дома за старшую.
– Племянники, – сказала она о детях соседям.
Здесь, в Латвии, немцы не были столь строги в учёте людей. Мальчик Гена ей понравился. Ребенок, как ребенок, только ножки его ещё очень уставали, и он больше ползал, чем ходил. Но врач сказал, что это временно.
А вот Валя ее волновала. Она сидела, держала в руках куклу, теребила ей волосы и смотрела в одну точку. Ожила она всего раз, когда привезли брата. Она усадила его на диван и никак не давала Софии им заняться.
– Пусть со мной будет, – говорила.
А когда София все же повела мальчика купаться, стояла рядом. Она не спускала с брата глаз дня три, пока не поняла, что никто тут плохого ему не причинит.
Марта, дочка, изо всех сил старалась девочку разбередить, заигрывала с ней, болтала без умолку на непонятном для гостьи языке, тащила играть. Но Валя была вялой, разговаривала мало, казалось, ушла в себя.
С продуктами было худо, но они не голодали. В деревне у Софии жили родители, держали подсобное хозяйство. Немцы забрали много, но не все. Но даже еда Валю не радовала.
– Вальечка, наверное, тебе скучно у нас?
– Нет.
– Тогда почему ты так грустишь? Скучаешь по маме? Я угадала?
– Нет. Маму убили, наверное, – сказала просто, легко, как об обыденном.
– Не, не, что ты! Мама жива.
Девочка подняла на нее глаза, полные недетской совсем безнадёжности.
– А где она, где мама?
София обняла девочку, поцеловала в светлый пробор.
– Мы найдем ее, найдем.
Уж давненько Марта через подполье передала информацию о детях, а ответа все не было, как будто и правда – нет уж матери в живых…
А как-то одним зимним днем вообще испугала Валя Софию. Марта прибежала на станцию – Валя умирает.
Дети решили покататься на санках. София уж выправила детям одёжку. Что-то дали соседи, что-то женщины со станции, а что-то осталось от дочки. Дети выходили гулять, Гена уже бегал, играл снегом.
София была на работе. Дети гуляли. Марта толкнула санки с Валей с пологой горки, и тут из-за высокого дома выбежала маленькая собачонка, бросилась с лаем на санк с девочкой. Пока Марта подбежала, пока отогнала собаку – у Вали начался приступ – она задыхалась, синела на глазах. Помогли простые прохожие, притянули ребенка в дом, позвали врача и отправили Марту за Софией. Валя тяжело дышала, была бледной. Марта не понимала по-русски, она подробно рассказывала, что случилось, и сама не понимая – в чем дело.
– Она собак боится, – пояснил Гена, – А я не успел.
***
Как материнское сердце чует? Загадка…
София очень устала. Немцы бушевали, злились на неудачи войны, на «русишен фрост», на самих себя. Она намерзлась сегодня на станции, пришла усталая, накормила детей. Она очень переживала за мужа – работал он далеко, угнали, и о подпольном их движении уже, похоже, прослышали немцы.
Но за несколько минут до стука в дверь София замерла. Она почуяла – кто-то идёт к ним. Вот сейчас захрустит снег под окнами, и он захрустел, скрипнет дверь подъезда, и она скрипнула… София подошла к двери – прислушалась.
Нет, это не беда пришла, она почуяла это и распахнула дверь. За дверью стояла женщина в пальто, пуховом платке с котомкой. Наверное, была она молодой, но лицо ее было совсем серым, лишь нос покраснел от мороза. Взгляд испуганный, дрожь.
– Ту эсси мамма Валя ун Гена? Пайрези? – София говорила по-латышски.
– Да. Они у Вас? – две матери не могли не понять друг друга.
София шагнула назад, приглашая Марию.
– Они в комнате с Мартой. Марта – это моя дочка. А Вы, кажется, Мария?
Мария не раздевалась, смотрела на следующую дверь. Шагать туда было страшно. София все поняла – дрожит женщина не от холода. Она сама по-хозяйски забрала у гостьи котомку, начала расстёгивать ее пальто, стягивать платок, вешать на вешалку.
– Марта! – крикнула и повела за холодную руку Марию на кухню.
Марта прибежала, удивлённо глянула на гостью – в дверь ведь никто не стучал.
София сказала ей что-то на латышском. И вскоре из комнаты выбежал Гена, наткнулся на мать, обошел стороной, встал, прижавшись к шкафу спиной. Мать он не видел почти полгода, присматривался. Мария смотрела на сына. Худой, но все равно вырос. Совсем другой. На кухне показалась Валя, за ней и Марта.
Валюшка застыла в проёме двери, вытаращила на мать глаза, а потом звучно и судорожно сглотнула какой-то ком, издала грудной звук и бросилась к матери. Валя плакала громко, а Мария начала кричать в слезах в голос ещё громче. Заревел и Гена, узнав, наконец, мать.
София махнула Марте рукой, чтоб ушла в комнату.
Мария и не думала, что увидев своих детей, так себя поведет в чужом доме. Но только прекращала выть, и накатывала очередная волна. Вся боль, что скопилась, что лежала на сердце каменной глыбой, выходило этим криком, вырывалось наружу не зависимо от ее сознания. Вот они, ее дети, в руках. Живые….живые…
София ждала. Не успокаивала, не вмешивалась. Лишь сунула Гене сахар. Сахар Гену успокоил, он всхлипывал, но сахар грыз. София понимала – Валю сахаром не возьмёшь, так пусть поплачет.
Наконец, Мария взяла себя в руки.
А Валюшка сквозь всхлипы бормотала:
– Нас не убили. И тебя не убили, мама…
– Не убили, нет, – гладила и гладила дочку Мария, – Живые все, живые…, – она посмотрела на Софию, – Как мне благодарить Вас? Я не знаю…
София смахнула слезы.
– Какое… , – и отвернулась к чайнику, – Сейчас покушаем. Вы с дороги. Я так рада, лаймэ, лаймэ, Мария.
– Сколько они у вас?
– Они…они два месьяца, даже больше. Я давно искала Вас.
– Мне вчера сообщили.
– Вы расскажете мне всё, хорошо? Я должна знать… Я… Вы когда назад?
– Завтра…
Дети спали, а женщины говорили и плакали долго, пока усталость не свалила обеих. Утром София и Марта проводили Марию с детьми до селения Алсвики, и долго махали немецким грузовым машинам, на которых уезжали Мария и дети. В кузове, рядом с ящиками, сидели двое немцев.
Валюшка испугалась, но немцы улыбались ей, помогали Марии, угощали детей шоколадом. Трудно было разобраться ребенку в этой войне…
– Мам, ты говорила, чтоб мы живыми остались. А вдруг у меня бы не получилось? Что тогда?
– Что тогда… Что тогда, Валюшка, – обнимала дочку Мария, – Я думаю, ты не могла б не справиться. Я верила в тебя!
Грузовик трясся на ухабах, дети уснули, а Мария все думала – верила ли она? Нет, скорее, нет. Перевешивали отчаяние и безнадежность. Слишком силы не равны: тяжёлый железный лязг войны и маленькие дети. Где уж тут тягаться!
Но ведь надежда в ней жила. Жила-а. Если б не было надежды, разве б она вынесла? Надежда жила-а…
И перед глазами пронеслись лица тех, кто помог эту надежду удержать, кто помог уцелеть: подруга Катерина, бабка Шура, староста-полицай Петр Кузьмич, какие-то незнакомые ей партизаны и подпольщики, Марта. А ещё та женщина Анна из церкви, о которой рассказала ей Валя.
И в конце всплыл ещё лик – лик Богородицы.
***
Валентина с племянником Романом первый раз зашла в церковь Святых Петра и Павла уж в возрасте пожилом. Боялась переступить черту памяти, которую старалась лишний раз не переступать.
Молилась. Со стен и образов смотрели строгие лики Святых. Храм в Пскове отреставрировали, восстановили колокольню.
И вот в один момент молебна вдруг зазвонили колокола. Колокол гудел и гудел, заполняя собою пространство церкви и души.
И вдруг так ясно всё вспомнилось, пришло в сознание.
Старушка, приложившая руку вот к этой стене, говорила тогда:
– Вот была бы сейчас колокольня, зазвонили б колокола на округу, что беда такая, и спасли бы нас. Но Бог все видит, все… Придет он и поможет нам. Вы только верьте. Слышите? Зазвонят ещё колокола…
Как наваждение, побледнели, пожухли стены церкви, и пришла картина из детства. Не закрывая глаз, как будто откуда-то сверху, Валентина видела: измученные люди на полу, у стен, за этими широкими колоннами, несчастная старуха, бьющаяся в ворота, завалы мешков, хриплый кашель, немецкая речь, лай псов, духота и мать ее Мария – мечущаяся где-то рядом…
Огради, Господи!
От видения ее качнуло, она чуть не упала, быстро вышла из Храма.
Роман, племянник, наклонился над ней.
– Не волнуйся. Просто… , – она полезла в сумку, достала платок, утерла глаза, – Просто, знаешь, я ведь с тобой вот первый раз внутрь и зашла. С 41-го не была. Боялась.
– Это как? – Роман был удивлен. Знал, что на этом погосте тетка бывает часто. Он присел рядом.
– А вот так. Видать, трусиха я. Или память не отпускает. Гена бывал, а я – нет.
– А папа тут при чем?
– Так ты не знаешь что ли? Отец не рассказывал?
– О чем? …
***
🙏🙏🙏
Автор рассказа этого – сама жизнь. Историю прислал тот самый сын Гены – Роман Борисов. Как дети такого возраста смогли выжить – Роман сам рассказывает, и сам же спрашивает…
Как вообще все это могло произойти в обществе человечьем? Хочется спросить…
(Автор Рассеянный хореограф)
