— Одумайся! Детей погубишь, сама сгинешь… не дождусь я от вас и весточки-и…
Бабка сидела на табурете посреди прохода и смотрела на то, как Тамара упаковывает последние вещи. Женщина выла белугой, причитала, умоляла дочку одуматься.
— Помёрзнете тама! Руки-ноги — всё отморозите! Себя не жалеешь, так хоть над детьми сжалься!
— Мама, хватит катать истерику, не пугай детей, — отрывисто бросила Тома. Она оценивающе вертела в руках ситцевое платьице младшей дочери. Брать, не брать? Отбросила в сторону… Зачем оно там, на морозе. А до следующего года девочка из него вырастет.
— Вот вернётесь назад без ушей и носов — не приму! — продолжала устрашать бабка, — Ой, что делает заполошная! Я не могу!
Она наклонилась к полу, подняла чистый, но дырявый детский носок (из тех, что были лёгкими, летними) и высморкалась в него. Дети тоже, испугавшись, что мать везёт их на верную смерть, притихли и спрятались за бабку. Младшенькая, семилетняя Саша, спросила:
— Бабушка, а куда наши уши и носы подеваются?
— Отморозите вы их, унученька! Там на Северах знаешь морозы какие? У-ух! А плакать вообще нельзя, слёзы на щеках замерзают. Сплюнешь ежели на улице, так пока долетит слюна до земли, то уже в лёд превращается.
— Ах! — пугались её больше дети. Бабка только раззадоривалась, говорила, натирая носком переносицу:
— Или же видишь — сидит воробушек на ветке, ты думаешь, что он живой, а как подойдёшь ближе, то понимаешь, что он словно ёлочная игрушка — блестит от корки льда, замороженный, мёртвый, — закончила она дрогнувшим голосом и опять заплакала. Притянула к себе внучек, представив и их в таком положении, как у воробушка, а те уже сами реветь готовы.
— Ну сочиняешь ты тоже! — возразила со смехом Тамара, — тебе-то почём знать как там на Севере? Ты там никогда не была, всю жизнь просидела в нашем селе.
— Дядька твой служил, он рассказывал!
— Ну по крайней мере уши и нос у дяди Вити на месте, вернулся живым-здоровым, — заметила справедливо Тамара. — Не слушайте, девочки, бабушку. Там, говорят, зима настоящая! — сделала она круглые и весёлые глаза, — снега как наметёт под крышу, хоть на сани садись и катись от самой печной трубы вниз! И слякоти нет, как у нас, и сырости. Будем с вами пельмени лепить и хранить их в сугробе, а не в холодильнике, я слышала, что местные так делают.
Бабка крякнула с сарказмом:
— Ага, утащат собаки твои пельмени на раз-два, тоже мне радость.
— А мы их, бабушка, спрячем в клетку, не дурные же, — возразила старшая внучка Ира.
— Правильно, Иришка, умница! — поддержала дочку Тамара, — и папа ваш никогда-никогда нас там не найдёт, ни одна душа не знает куда конкретно мы едем, кроме бабушки.
Все разом притихли, опустив глаза. Бабка сказала, глядя в сторону:
— Зря ты на это надеешься, Тома. Дети-то его, захочет — найдёт. Есть милиция, органы разные…
— Его лишили родительских прав! Да и не нужны ему дети… Он меня искать будет… И не найдёт!
— Меня бросаешь… Внучек увозишь. Совести нет совсем, — упрямилась бабка.
— Ты ещё молодая, хоть и называешь себя бабкой — шестьдесят лет всего. Другие у тебя есть дети и внуки. Да и в присмотре ты не нуждаешься, сама за кем угодно ещё приглядишь. А я жизнь хочу начать заново, мама! — взмахнула на плечо свой медицинский халат Тамара, — Надоело мне здесь всё: не позавидуют, так кольнут, не схитрят, так пожадничают. Ругань надоела, зависть, радость от чужой беды. Вот мне Машка, подруга вроде бы, и та говорит на днях с предвкушением: «Скоро твой выходит, я слышала. Нагулялась ты на свободе вволю! Ох и разомнёт он об тебя вновь кулаки! Ха-ха-ха!». Прямо ржёт, лошадь.
— Да ну тебя, не может быть, — не верила бабка.
— Как есть говорю. Поедешь в город, стоишь себе спокойно в очереди, так кто-нибудь, бывает, толкнёт и саму тебя виноватой сделает. Раз, два — и свалка, крики, оскорбления… и самое удивительное, людям это словно в радость, как норма у нас…
— Ну не все же такие. Есть и у нас люди хорошие. Просто мы темпераментные.
— Конечно есть, но в целом… Устала я от этого, чувствую себя белой вороной. Я верю, что есть места, где на рынке тебя не обсчитают, на работе пациенты не нагрубят, никого при тебе не обсудят… Ой, не могу больше! Сбежать хочу от всего! А тем более Миша из тюрьмы выходит! Не хочу я его даже видеть! Натерпелась!
Посидев ещё немного, бабка встала наконец и прошлёпала на кухню, чтобы собрать на стол. Хотела она накормить путешественников до отвала, ехать-то ого-го: до самой Москвы, а там пересадка до Архангельска, и потом ещё до посёлка или что оно у них там, в холодине той. Бабка тот посёлок представляла стоящим на льдине, вокруг чёрный лес, из которого выглядывают медведи и волки. А как ещё представлять север человеку, который всю жизнь прожил на южных землях?
Тамара же собиралась решительно, поезд был в ночь. Уже и вещи крупные вперёд отправила, через неделю должны доехать. Было как-то радостно уезжать, волнительно. Работу ей предложили в посёлке, фельдшером. Обещали жильё и северные надбавки. Тамару всегда завораживали картины настоящей зимы, её суровые, но такие потрясающие виды. Кто знает, может именно там она найдёт свой уголок покоя и счастья, раз уж здесь не срослось?
Муж у Тамары скатился в пьянство… Если поначалу просто мог слегка наподдать ввиду горячего нрава, то с выпивкой становился всё злее. Терпела Тамара, как и всякая баба в те времена. Лицо напудрит, синяки скроет под одеждой и вперёд. Миша ведь, когда трезвый и в хорошем настроении, совсем другой человек. Любила его Тамара за харизму и силу, за, казалось бы, вечную молодость на розоватых, бархатистых щеках. По-настоящему он начал бить жену, когда та заговорила о разводе. Напьётся — и давай… Тамара раз обратилась в милицию… А на следующий раз муж избил её настолько сильно, что попала она в больницу, месяц лежала с переломами рёбер и травмой головы. Всё зафиксировали. Мать была свидетелем. Мишу посадили на три года. За это время Тамара с ним развелась и добилась лишения родительских прав. Три года почти прошло, младшей дочке уже семь лет, а нет-нет, да вспомнит:
— Мама, а помнишь как папа тебя бил? Мне было страшно…
Долго ехали они в неизвестный край. В Архангельске сделали ещё одну пересадку — на автобус. Два часа любовались величественной природой, удивлялись бескрайним пейзажам суровой земли, которая сейчас, в августе, казалась такой нежной и целомудренной, такой отстранённой от человеческих сует и в то же время приветливой, что казалось, нет в ней ничего лишнего, ни единой травинки и деревца, а убери что-нибудь, и нарушится вековой покой.
Их высадили у дороги. За лугом виднелись первые дома посёлка. Тамара знала, что чуть дальше, вдоль реки, есть ещё поселения одно за другим, потому что её назначили фельдшером сразу на три населённых пункта, рядом были две небольшие деревеньки. Дети сразу заныли — холодно. Достали кофты. Распределив сумки по мере возможностей, они пошли по направлению к посёлку. Через несколько шагов младшая дочь опять подняла вой — тяжело, она устала с дороги. Вдруг что-то треснуло по левую сторону в невысоких и редких елях и на дорогу стал выходить мужичок. Роста он был небольшого, бородатый просто страсть, шапка-колпак набекрень (и где он взял такую? От прадедов что ли? — подумала Тома). Возраст его из-за лохматости определить было сложно: то ли сорок лет, то ли все шестьдесят. Оказалось — охотник, устанавливал силки для зайцев. Вперёд него выбежала небольшая собака, обнюхала путников.
— Что это ты, дочка? — обратился он к Тамаре, — никак к нам?
— К вам, наверное, здравствуйте. Фельдшером местным.
Мужичок мотнул башкой, оценив расстояние.
— Давай-ка сюда свою поклажу, — выхватил он из рук Тамары пузатый чемодан. — И вторую сумку тоже. Что же вас не встретили?
Мужичок пошёл вперёд так бодро, что компания еле за ним поспевала. Тамара забрала большую часть вещей у детей. Отвечала:
— А вот и мне интересно, обещали в письме, что автобус заезжает в посёлок, а он высадил нас…
— Этот — нет. То другой, после обеда. Этот прямехонько шпарит, как укушенный волком заяц.
— Но тут недалеко вроде? Мне в сельсовет для начала.
Вопрос остался без ответа.
— А фельдшер нам в посёлок нужен. Никифоровна, кочерга старая, совсем плоха — не видит ничегошеньки, катаракта её заела. Бедная женщина…
— И работает?
— А что делать? Нет человека с образованием, не едут к нам. Недавно пришёл к ней по нужде — наступил на какую-то ржавую гадость, нога подгнивать начала. Дело в том, что я за волнушками босиком хожу, у нас тут все так делают, прощупываем землю ногами, так и ловим их. Так вот говорю ей: погляди, Никифоровна, что с ногой у меня? Помазать чем? А она, накося, всего меня общупала. Я ей говорю: что ты меня щупаешь, Никифоровна? Смотри, не заигрывай, у нас разница в возрасте. Ну какую-то мазюльку мне дала, бинтами велела заматывать. Прошло. Умная женщина! То-то рада она будет пост сдать!
За такими нехитрыми разговорами они и вошли в посёлок. Дома в нём — сплошь из дерева. Высокие стоят, глядят окнами на прохожих с безразличием. Доски их и срубы посерели от времени, все серые, как один, но тем не менее… до чего же органично они вписывались в местную природу. Проходят мимо, а из окон и дворов люди смотрят на них. Интересно, кто такие?
— Здорова, Семён! — говорит ему другой мужик и подходит.
— Доброго дня, Емельян.
— Закурить есть?
— Найдётся…
Мужик наклоняется над спичками с папироской, а сам спрашивает, кивая на Тамару:
— Это кто с тобой такой заморский?
— Да вот дочку встретил. Будет у нас фельдшером.
Тамара что-то подавила в горле от удивления. А мужик, казалось, совсем не удивился. Оставив папиросу во рту, он улыбнулся Тамаре и молча забрал у неё все сумки. Одну из сумок отнял у Саши.
— А то внучки, значит?
— Можно и так сказать.
— Ну пошли, помогу вам.
Семён (как оказалось его зовут) перестал совсем обращать внимания на Тамару и детей, а разговорился с приятелем об охоте да о том, что морошки нынче видано-не видано, а комарья ещё больше, так и норовят сожрать.
— Как там твоя берлога в лесу? — поинтересовался Емельян.
— Стоит, что ей сделается. Печурку новую на зиму обмазал. Погребок начал обсыпаться, я его подколотил. Картошка хорошая вышла, в бабкином огороде не растёт так, как в лесу. Зиму пролежит, не замёрзнет, будет мне питание.
Пока прошли две улицы до центра, здоровались с ними ещё люди и им уже сам Емельян радостно объявлял, что к Семёну, дескать, дочка приехала. Все поздравляли Семёна.
В сельсовете у Тамары приняли документы, дали адрес выделенного ей дома. Мужики как услышали какой это дом — взбунтовались.
— Не будет моя дочка в развалюхе жить! В свой дом забираю! — ворвался Семён в кабинет начальства.
— Твоя дочка? — не поняли там.
— Да, я на дороге её встретил, дойти помог, вы же не пошевелились бабе с двумя детьми помочь.
Тамара подумала — всё. Сейчас председатель раскраснеется от злости и начнётся обычная свалка. Но к удивлению перед ней извинились, пообещали выделить машину, чтобы на днях забрать вещи с вокзала.
— А что же вы не сказали, что отец здесь живёт у вас?
— Да я как-то и не… — промямлила вконец растерянная Тамара.
— Пусть у меня живёт, — опять встрял Семён, — чего пустовать избе? Я из леса не выхожу почти, а если и возвращаюсь, как сегодня, то дальше балока не хожу, мне в той избе без Маруси делать нечего. Вот как померла она, так я и… Уии… — махнул шапкой-колпаком Семён.
Председатель только руками развёл. Тамара же до того в шоке была оттого, что вдруг обзавелась отцом, что согласилась на всё, тем более, как сказал Семён, выделить ей хотели развалюху.
И никто не интересовался откуда дочка у Семёна взялась, ни единого вопроса не задали. Сказал дочка — значит дочка. И неважно, что Семён всю жизнь в посёлке с женой прожил, в город почти никогда не выбирался, да и детей у них не было, Бог не дал. Захотят — сами расскажут, никто не лез с вопросами в душу.
А изба у Семёна оказалась не изба, а просто прелесть! С высоким крыльцом, хорошая, крепкая.
— Сам строил, на совесть, — признался хозяин. — Пылью заросла, конечно… Ну ничего, вы в три руки здесь…
Но втроём убирать не пришлось: явился вскоре Емельян с женой, дочкой и ещё одной женщиной, принесли гостинцев, еды ещё тёплой в котелках и давай новой хозяйке помогать с уборкой. До вечера всё вылизали, подушки с матрасами выбили, постельного белья и посуды одолжили на время, пока не приедет основной багаж Тамары. Как их благодарить, Тамара не знала… Такой щедрости и простоты, желания помочь, такой поддержки от незнакомых людей она ещё никогда не видела.
— Что вы, что вы, я сама, мне совестно… — бегала она от одной помощницы к другой.
— У нас здесь все друг другу помогают, так и живём! — объясняли ей.
Появлялись ещё мужики и бабы какие-то: одни с косами, чтобы траву во дворе выкосить, другие просто поглазеть, познакомиться с новой жительницей. И выпить успели, и закусить.
Вдруг, когда уже и расходится надо бы, Семён откуда-то с баяном выполз и кричит:
— Давайте, бабоньки, споём, частушки вспомним. И заиграл. Выбежала молодая, крепенькая бабёнка, тряхнула подолом юбки:
Я пою, а ноги пляшут,
Будто мне семнадцать лет:
Дали премию в колхозе –
Дорогой велосипед. У-у-ух!
Тут и Емельян запел под общий смех, размахивая руками:
На болоте ел морошку,
думал вроде бы немножко,
ведь меня предупреждали,
еле еле откачали.
И женщины подхватили: у-у-у-ух!
Прощаясь, говорили ей люди:
— Мы так рады! Мы так рады! Наконец-то у дяди Семёна появилась семья!
Тамара в этой кутерьме, казалось, не день провела, а неделю — столько впечатлений. И духу не хватило ей признаться, что Семёна она впервые в жизни видит, что он никто ей. Все разошлись, и он исчез — вернулся в свою лесную избушку. С каким-то ощущением невиданного счастья засыпала Тамара. Завтра ждал её новый день.
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ
