– Простите, никак не запомню Ваше имя.
– Киакта.
Мужчина лет тридцати пяти в оленьей малице, высокий и светловолосый, совсем не походил на представителя местных народностей. Михаилу определили его в помощники. Он хорошо говорил по-русски. Впрочем, здесь это было не удивительно. По русски говорили практически все.
Михаил приехал сюда, на север, как журналист. Командирован был на собачьи бега – мероприятие солидное, международное и значительное. И конечно, как водится, должен был, дабы сэкономить средства редакции, привезти материала ещё на пару статей. Что это будет за дополнительный материал, решать он должен был сам.
Миша, не долго думая, заявился в управление поселка с просьбой – помочь, и вскоре уже гнал на собачьих нартах на стойбище, в табун оленей, который находился в открытой тундре. Гнал вместе с молодым каюром, имя которого никак не мог запомнить.
– Простите, никак не запомню Ваше имя.
– Киакта. Можно просто – Киак.
Каюр был не слишком разговорчив, но ловок и довольно услужлив. Большой отрезок пути они ехали вниз по реке. Вернее даже – по льду. Михаил с увлечением следил за поведением собак. Они бежали бок о бок с высунутыми языками-лопатами, время от времени поглядывая на каюра.
Перед подъёмами собаки останавливались, и тогда приходилось слезать с нарт, помогать. Михаилу нравилось делать это вместе с Киактой. Лишь с третьего раза запомнил он его имя.
– Киак, а о ком это говорили там оленеводы? Танат, кажется…, – Миша радовался отдыху, они спускались, собаки шли резво.
– Да, Танат, – каюр не дёргал собак, дорогу они знали.
– А почему ты ничего не перевёл мне о нем?
– Они говорили мне лично, – обернулся Киакта, – Танат – мой отец.
– Отец? А…, тогда понятно. Они знают его?
– Не все. Просто уважают, вот и передают поклон. Ну, по вашему…
– А по вашему?
– По нашему? По нашему, чтоб у собак всегда было мясо, у жены теплый очаг, а у детей теплый чум.
– Ух ты! Надо записать. Уважают, говоришь? А кто он?
– Кто?
– Ну, отец – кто? Работает кем?
– Оленеводом, таким же, как и они. Просто в другом табуне.
– Но вот другим оленеводам не передают эти поклоны, а его имя я сто раз услышал. Почему?
Собаки встали. Нужно было слезать с нарт и помогать. На некоторое время разговор этот приостановился, но вскоре Михаил задал опять этот вопрос. Сам внешний облик Киакты вызывал вопросы. Он больше походил на простого русского парня. Интересно, каков его отец.
– Так почему именно твоего отца так уважают?
– Мне повезло. У меня прекрасный отец, – начал каюр, – Когда-то он развозил по местным селениям и табунам почту, еду, зарплату и даже кинофильмы крутил. Он был тем, кто нес нашему народу свет. Порой он забирал детей, отвозил их в школу. Или наоборот, привозил из интернета детей матерям. Все его знали, все ждали. А он мечтал, чтоб его народ жил лучше.
– Да-а. Не мешало бы. А он из местных?
– Конечно. Его предки жили здесь. У нас весь род – оленеводы.
– Наверное, и сейчас мечтает о лучшем для народа?
– Не знаю. Скорее – нет. Он очень чтит наши традиции, и, мне кажется, даже боится перемен. Они с мамой уж не молоды, но даже в поселке живут мало, все больше на стойбище. И учиться нас отпускали с бо-ольшим трудом.
– У них много детей? Ваших братьев-сестер?
– Нет. Трое. Я чуть младше сестры. И брат младше меня на два года.
– Киакта, простите. Но выглядите Вы не как местные оленеводы. Я бы скорее принял Вас за гостя этих мест. Почему так?
– Так отец меня нашел в тундре. Я не родной.
– Что? Нашел?
– Да… Правда, мне не говорили долго. Отец не любит об этом вспоминать, а мама сказала вскользь, когда мне было лет шестнадцать. Но у нас не принято об этом говорить. Зачем? Знаете, у нашего народа нет сирот. Дети всегда будут выращены тут. Если погибли родители, возьмут родственники, если нет родственников, возьмут соплеменники. Я не один такой…
– Неужели Вам самому не интересно расспросить?
– Я боюсь ранить. Родители уж не молоды. А вдруг обижу их этим.
Михаил замолчал на какое-то время. А ведь интересно было бы узнать, как произошла эта находка. Может…
– Киакта, а если я попробую его разговорить?
– Кого? Отца? Не получится, да и пастбище их далеко. Полдня дороги.
– А если все же….А? Ведь и Вам, думаю, интересно…
И на следующее утро Михаил уже сидел спиной к упряжке, смотрел на леденящее оранжевое солнце и думал о том, как разговорить ему старика Таната. Сюжет для интересной статьи уже рисовался так отчётливо.
***
Дорога оказалась сложнее, чем мог представить себе Михаил. Взбесившийся холодный ветер носился по открытой тундре, неся с собой жёсткие колючие крупинки снега. Четыре с лишним часа тащили они нарты через перевал. Стоит ли журналистский материал таких трудов? Михаил уже сомневался. Да и будет ли дед разговаривать с ним? Тут сомневался и Киак.
Они вошли в чум, едва переводя дыхание. Сразу же попали в счастливые объятия пахучего дыма, идущего от костра, запаха вкусного варева и теплой заботы матери Киакты – Олине.
Отец Киакты, Танат, был на пастбище. Всю ночь Михаил просыпался и слушал, как за тонкой стеной чума яростно воет пурга. Киакта и его мать спали спокойно. Наверное, это их звуки – привычные, впитавшиеся в кровь.
Посреди чума горел костёр, а над ним висели почерневшие от копоти чайники и кастрюли. В стороне на длинной жерди были развешаны одежды и шкуры. Олине время от времени поднималась, подбрасывала в костёр мелко нарубленную древесину. Языки пламени стремительно вырывались вверх, и множество красных искорок исчезало вверху купола чума.
А утром вернулся Танат. Усталый, отдавшийся на волю жене. Та быстро его напоила горячим отваром и уложила в кукуль.
Танат был далеко не молод. Лицо морщинистое, руки почерневшие.
– Киакта, а разве отец не пенсионер?
– Пенсионеры оба. Но у них вся жизнь связана с оленями, не могут иначе.
Пришлось разговор отложить. Михаил времени не терял, бродил по стойбищу, снимал, беседовал с оленеводами. И лишь к вечеру, обходя основную тему, долго подбираясь к ней, заговорил со старым Танатом.
– Танат, уважаемый, а ведь самое интересное Вы утаиваете. Да… Историю находки сына Киакты. Он знает совсем немного. Но ведь человеку нужно знать о себе все. Он уже давно мужчина. Может расскажете?
Танат посмотрел на него внимательно, и Михаил почувствовал во взгляде укор. Ему стало даже неловко, хоть своим журналистским длинным носом приходилось не раз соваться в дела сугубо личные. Профессия обязывала. И как-то привык не особо переживать моральную сторону этого вопроса. А тут вдруг, от этого взгляда, стало нестерпимо стыдно.
Он положил руку на грудь и кивнул. И понял, что говорить что-то будет лишним. Ясно и так – он просит прощения за то, что сунулся, куда соваться не следовало.
А Киак попросил его остаться здесь на пару дней. Стойбищу нужна была помощь, и прибыли они кстати. И Михаил вдруг с неожиданным азартом для себя втянулся в труд оленеводческий и сложный здешний быт. Он научился запрягать оленей и управлять упряжкой. А местные женщины полюбили его за помощь. Он рубил кедрач, топил и носил воду, помогал всем.
Вечерами Олине долго говорила с сыном на своем языке, что-то рассказывала ему. Михаил не понимал, но то и дело слышал имя – Танат. Эти спокойные их семейные разговоры, да ещё мерцание искр костра убаюкивали его, он засыпал.
И лишь когда уж вернулись в поселок, Киакта признался, что мать, по поручению отца, рассказала ему историю Таната, историю о том, как нашел он сына.
Знать, разглядел что-то Танат в Михаиле, доверил. И велел самому решать: писать ли эту историю в газете.
***
Танат был тогда молод. Он не боялся пурги – частой гостьи их мест. Он был привычен, приучен ещё отцом к жизни здесь. Да и собаки его были проверены, опытны и выносливы. Им можно было довериться. Доверился он и в этот раз, когда они вдруг уверенно свернули с наезженного маршрута в небольшой перелесок.
Танат любил свою работу. Ему всегда казалось, что и мать и отец гордятся таким сыном, как он. И жена рада, что стала женою каюра, который возит почту, кино и деньги в далекие поселки в непогоду. Всегда – в непогоду. Потому как в хорошую погоду летают к ним вертолеты.
По натуре своей Танат был наивен. Впрочем, как многие люди его племени. Добро ему казалось добром, а зло – злом. И были они так ясны. Он делал хорошее дело – понятно же. А значит ничего плохого случится с ним не может.
Но на этот раз вьюжило сильно. Снежная пелена совсем не давала сориентироваться, начало смеркаться, вот Танат и доверился собакам. И не зря. Собаки встали возле снежного холма под деревьями – это был одинокий заброшенный чум, поставленный для пастухов и охотников.
Танат сразу в чум не пошел. Он достал из нарт топорик и пошел рубить деревья. Прежде всего нужно было отогреть и осветить застывший чум. С делом этим справился он довольно ловко.
Когда вернулся, собак уж не было видно. Они лежали под снегом, и только черные точки их носов торчали из-под бугорков.
У него был фонарь, но пользовался он им исключительно редко. Танат чиркнул спичкой в темном чуме, удивился, что на очаге осталась сетка и посуда, наполненная застывшим варевом, а рядом лежала соленая рыба. Никогда местные так не оставляли чум. И когда разгорелся очаг, осветил жилище, огляделся.
Оленьи шкуры? Он сделал пару шагов и вдруг увидел, что прикрытая шкурами лежит в чуме женщина. На ней – пестрый малахай. Предки их одежду вышивали ярким бисером. Но это был не их национальный малахай. Одежда была совсем нездешней. Она скрючилась, длинные рукава кухлянки спущены, ноги в кукуле завалены шкурами.
Он встал на колени приподнял ее за плечи, уже понимая – безнадежно … Неестественно окостенелое тело было холодно. Он осторожно опустил его.
И вдруг почувствовал что-то живое в шкурах. Зверек? Да, в заброшенные чумы могли забрести зайцы, бывало и волки… Но тут что-то мелкое…
Он осторожно вытащил из кукуля длинные рукава, но никто не выскочил. Тогда он сбросил шкуры, оттянул край кукуля и заглянул туда. Сразу и не понял, просто сунул туда руку и потянул за край чего-то, боясь укуса какого-нибудь шустрого зверька.
Вскоре руку он отдернул – наткнулся на шкурку, мягкую и очень теплую, живую, явно не оленью. Кто там? Он похлопал по окоченевшему телу, в надежде, что зверёк выскочит, и вдруг услышал звук, похожий на кошачий писк. Но пискнуло лишь раз, и опять всё затихло.
Любопытство одолевало. По закону тундры женщину надо было из чума вынести, лучше бы отвезти к своим. Но можно и оставить, прикрыв от зверья, сообщить близким. Он присмотрелся к женщине. Нет, это не старуха, ушедшая отбывать последние свои дни в одиночестве, это совсем молодая женщина.
Танат раскрыл, наконец, кукуль. И увидел то, что посчитал зверьком. Это был сверток из хорошо выделанной мягкой соболиной шкурки. Он осторожно перевернул его. Красное отечное личико, закрытые глазки, чуть приоткрытый ротик – ребенок.
Ребенок был жив. Тепло матери какое-то время, видимо, ещё грело его, чум оградил от вьюги, а оленьи шкуры – от лютого мороза. Стены чума были покрыты белесым налетом инея, который начал на глазах исчезать.
Танат взял ребенка на руки. Тот приоткрыл ротик, вдохнул, как будто с облегчением, и больше не проронил ни звука.
Совсем недавно Танат сам стал отцом. Рыжебородый русский учёный Сергей, приехавший к ним для каких-то исследований, посоветовал ему отвезти жену для родов в больницу, и Танат так и сделал. Он нахмурил лицо, когда семья его запротестовала – не по традиции так… Все рожали в чуме, звали шамана, всей семьёй потом осматривали младенца, а тут…
Но Танат отвёз. Ему казалось, что жизнь их в скором времени должна измениться. И дети их должны быть похожи на тех людей, которые приезжают к ним издалека, и города должны быть похожи на те города, которые видел он лишь в журналах, и для этого поступать надо примерно также, как поступают они – высшие, очень умные люди, так непохожие на его народ.
Этот ребенок был как раз из тех людей, да и женщина точно была издалека. Это понял он по ее одеждам. Так у них женщины не одевались. А ещё по особому разрезу закрытых ее глаз. Наверное, была она очень красива, когда была живою.
И этот ребенок был другим, совсем не таким, как его дочка. Кожа, хоть и красная сейчас, но светлее, волосы русые, да и глаза – не те.
Танат поднес ребенка к огню. Ребенок отогрелся, начал тихонько поднывать. Когда Танат скипятил чайник из талого снега, он растворил в кружке сахар, набрал в рот воды и начал поить ребенка. Ребенок хватал воду ротиком, пил, обливался. Когда холодный чум прогрелся достаточно, Танат развернул дитя. Это был мальчик. Пуповина его была перевязана, отрезана, наверное, слишком высоко. Ребенок был в черной скатанной, наверняка материнской родовой крови. Вероятно, он родился всего день или два назад.
Но кто оставил тут женщину одну? Нет упряжки, на которой могла бы она приехать, заметены следы… Да и понятно было, что такой женщине не под силу было бы приехать сюда одной. Ее кто-то привез. Беременную привез сюда рожать? Но зачем?
Танат не сильно старался ответить на эти вопросы. Возможно ее мужчина пропал в пурге, или тот, кто должен был увезти, погиб… Здесь привыкли жить на грани и в опасности.
Он вынес женщину за чум, включил фонарь. Долго укрывал ее снегом и ветками, чтоб не почуяли звери.
Утром пурга стихла. Старательно и неумело оберегая, пряча то за пазуху, то в овечий кукуль, вывозил Танат в поселок мальчика. Он подгонял собак, всем своим сердцем желая, чтоб ребенок выжил.
И довёз. Довёз до больницы, отдал в руки медиков, объяснил, где нашел, и отправился к совхозному начальству. Он и сам уж еле держался на ногах, но был счастлив, верил, что спасает ребенка тех самых людей, близких к идеалу – образованных, умных, ведущих и его народ за собой.
Он объяснял директору совхоза, и даже написал заявление о своей находке участковому. Танат писал печатными буквами, с ошибками, но он умел писал и читать по-русски.
А потом его начали отправлять в другие дома. Он раз десять уж пересказал о том, где нашел женщину, как отыскал ребенка, но его все вызывали и вызывали, требовали рассказывать опять. Ему не верили. Задавали странные вопросы, разговаривали грубо – утверждали, что врёт.
Когда в поселке приземлился вертолет, Олине уж знала – это за мужем. Прилетели несколько мужчин, очень солидных, хорошо одетых. Его опять вызывали, опрашивали и обвиняли.
То ли он вспомнил что-то и вернулся, то ли те люди просто не принимали в расчет малограмотного жителя, но Танат совершенно случайно услышал однажды то, что слышать был не должен.
– Это ты виноват! Ты! Ты обещал мне, что ее никогда не найдут, – гремел грозно прилетевший на вертолете мужчина.
– Это вообще невероятно, понимаете. Она была в такой глуши. Она…, – отвечал другой.
– Твоя вина, ты и исправляй. Ее уже нашли?
– Ее не найдут, мы всё сделаем. Не переживайте, Федор Ефимыч.
– И этот ребенок… Сделай так, чтоб его не было. Есть кто у тебя в больнице?
– Сделаем. Он слаб…
– Вот и ладно. И этот ваш земляк, как его…. Пусть замолчит. Надеюсь, ты понимаешь…
Танат на ватных ногах вернулся домой и рассказал все Олине. Оба они плакали, как дети. Потому что боялись, потому что не понимали, как теперь быть? Долго думали, к кому идти за советом – к шаману или к русскому учёному? Совершенно неожиданно Сергей пришел к ним сам. Он уже прослышал о случившемся, знал о прилете «важных гостей».
Именно он и предложил выход. И вскоре Олине бросилась в ноги директора совхоза.
– Мой это ребенок. Спрятала от мужа, потому что не его это мальчик. Но он готов принять. Наврал он, что нашел в тундре. Во дворе его спрятала, вот он и сказал, чтоб от меня подозрение отвести.
Сказка эта в поселке бы не прижилась. Не бывать тому, чтоб местная женщина ребенка своего куда-то спрятала. Но кому-то эта история очень даже приглянулась и подошла. Танат написал, что было всё именно так. Ребенка они забрали, назвали Киакта – бледный.
А Танат перестал мечтать, чтоб его народ тянулся за этими людьми. Он отказался развозить почту, кинофильмы. Он ушел в оленеводы. И с трудом позже соглашался, чтоб дети его получали образование – теперь ему казалось, что чем больше они будут походить на людей идеальных, образованных, тем ниже они будут падать душой и духом, тем холоднее станет их сердце.
Михаил с Киаком расставались друзьями. Историю эту журналист сохранил до поры до времени. Теперь хотелось Михаилу провести свое личное журналистское расследование.
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ
