– Семёновна, ты что ли?
– Нет, баб Шур, это я – Галина Давыдова.
Баба Шура выходила из дому по утру на свет Божий, потому что не спалось, и потому что хотелось повстречать односельчан. А ещё потому что света белого она уже не видела, давно была слепа, но хотелось ей быть внутри всей этой жизни, как и прежде, хотя бы слухом.
– Давыдова? – баба Шура лишь на секунду окунулась в глубины своей не по годам отличной памяти, – Это Нюры Кузнецовой дочка что ль?
– Она, она, – Галина аккуратно поставила ведро с молоком и присела на скамью рядом с бабой Шурой. Век бы вот так сидеть, отдыхать, но дома ждали дети и хозяйство.
А на улице май – теплынь и горький запах тополя.
– Это у тебя ведь двойня-то?
– У меня, баб Шур, Митька да Витька, уж четыре им года. И старшая у нас – Надюшка. Она уж взрослая совсем. Мой-то Иван в сорок втором вернулся, без руки только. Да вот не давал Бог детей. Думали и не будет боле, одна Надя. А вот на тебе…народили.
– Счастливая ты, а моих вот троих убило…
– Помню, баба Шура, помню… Как не помнить.
Баба Шура жила со старшей невесткой.
– На площадь-то пойдешь нынче? – баба Шура утирала платком глаза.
– А чего там?
– Так ведь праздник сегодня – победа ведь.
– Ох! И верно. Забыла я с делами этими. Надюшка, чай, точно побежит, а мы посмотрим. Дойка ведь вечерняя…
– А моих-то троих….
– Помню, баб Шур…
Шла Галина домой, несла молоко и думала, что права баба Шура – счастливая она.
Муж живым вернулся, дети растут на радость. Надюша вон какая помощница, да и в школе ее хвалят. Через два года уж семилетку кончит. Давно б закончила, если б не война. Косы свои русые в баранки плетет, верёвочками цветными вяжет до сих пор – чисто дитя. Ей бы уж жениха искать, а она все стихи читает, да о комсомоле своем думает. Не пересидела бы в девках!
Ну, да ладно, пускай семилетку кончит, а там и замуж. Красивая она, чай, не засидится. Подбородочек острый, нос аккуратный, глаза голубые как озерца. Загляденье. В Ивана пошла, в его масть.
Да и времена голодные уж проходят. Урожая бы хорошего им, чтоб в пае совхоз не обделял. А то война уж закончена, а жить ещё нелегко.
Шла и думала обо всем этом Галина. Весенний воздух наполнял легкие, проникал в сердце чем-то волнующим, добрым и радостным. А ведь и верно – хорошо все.
А на площади, и правда, движение. Помощница председателя Люся Завьялова стояла над крыльцом на лестнице, прилаживала красный флаг. Одной рукой то вязала узлы веревки, то придерживала подол. Лестницу держал ухажёр её Сашка. Все наоборот у этой молодежи!
Но не успела Галя подойти, не успела сделать замечание, как они уже скрылись в здании правления. Красное полотнище флага развернулось, вспыхнуло на утреннем солнце и ещё добавило радости. Наверное, надо б сходить вечером на площадь.
Надюшка уж во дворе намывала в чугунке очищенную картошку.
– Мам, я всё. Мальчишек только не покормила, все валяются. Да и каша горячая шибко. Но папка ел. Я пойду пораньше, сегодня же праздник на площади. Приходите. А мы плакат рисуем и стихи читаем.
– Беги, беги. Управлюсь я. Пирог испеку, раз праздник.
Ярко и светло было и в доме, лишь в полусумраке сеней – прохлада. Рдел в комнатах рыжий пол. Мальчишки, ещё ленивые и не шаловливые, потягивались на жарких подушках, сбивали простыни ногами в задранных кальсонах.
Надюша умчалась, только пятки сверкали по свежей зелёной траве.
– Эй! Братия! Встаём, к рукомойнику, одеваемся и за стол! – привычным командным голосом крикнула в комнату Галина.
Дел, как всегда, было много. Весна, некогда отдыхать. А ещё Галине вдруг очень захотелось надеть свое любимое нежно-голубое платье и сходить вечером на площадь. Хорошо бы, чтоб и Иван вернулся с работы, и непременно надел белую рубашку, и самой бы с дойки успеть, и ребят нарядить.
Дойку, в связи с праздником, разрешили произвести чуть раньше. Иван, правда, не вернулся, но Галина все равно собралась. Прибегала Надя, взбудораженная и свежая. Взбередила мальчишек, сказала, что там, на площади, будет вся их школа, что приедет ещё кто-то. В общем, праздник ожидался большой.
Галина задвинула пирог в печь, чтобы не остывал, умылась сама и обмыла извалявшихся мальчишек, надела на них светлые рубахи. Что-то особо торжественное появилось и в их глазах. Светловолосые, мокрые челочки набок.
Уже за палисадники вышли старушки в новых нарядных платках. На площадь они не шли, им и тут хорошо праздновалось. Уже где-то гармонь напевала » На позицию девушка провожала бойца», уже слышался смех молодежи, гул подъезжающий грузовиков.
Галина с детьми пришла, когда митинг уже начался. Выступал председатель, уполномоченный в полувоенном руководящем кителе, какие-то приглашенные.
– С праздничком!
– С Победой, Галь!
– С Победой, теть Лид!
Сквозь спины Галина разглядела в школьных рядах свою Надюху. Конечно, была она во главе школы, держала с одноклассниками плакат «Да здравствует наша Победа!»
Сбоку ряды детей в одинаковых рубашках, юбочках и брючках. Отдельно по росту мальчики, отдельно – девочки. Стоят так дисциплинированно и ровно, что школьникам поучиться. Среди них и совсем маленькие, такие как Витька и Митька, но тоже стоят в строю.
Детский дом – сразу догадалась Галина. Этот детский дом появился у них в сорок втором, ещё до приезда с фронта Ивана. Эвакуированных детей сначала разместили по домам, а потом им выделили здание школы в соседнем селе. Тогда помогали они этим детям всем селом. Вообще эвакуированных у них было очень много, но в последнее время почти никого не осталось, разъехались по домам.
Сейчас детдом снабжался неплохо. Местные кумушки даже поговаривали, что совхозные дети не видят того, что имеют детдомовцы. На такие разговоры Галина возмущалась – и пусть, они же сироты. Какого это остаться в войну без родителей!
Но ей говорили, что таких детей там уж мало, а, в основном, дети пьяниц, да непутёвых мамаш, кинувших своих детей уж после войны. А снабжение там во сто крат лучше. Сейчас Галина любовалась дисциплинированным строем детдомовцев.
Но вот на площади показался знакомый грузовик. С кузова спрыгивали совхозные рабочие-строители, в том числе и Иван. Эх! Чуть бы пораньше, белую б рубашку…
Галина наблюдала за мужем. В толпе он её не видел, хоть и огляделся, хоть и махала она рукой, но взгляд его проскользнул мимо.
И Галя наблюдала, как подошёл он со спины к немолодой уже воспитательнице детдомовцев, как мило переговорил с ней, а потом пробрался за спинами ребят и постучал по плечику курносой круглолицей девочке с густыми черными косами и красными бантами. Она оглянулась, улыбнулась, но, боясь нарушить строй, отвернулась опять, слушала выступающих, периодично невзначай приветливо и немного стыдливо поглядывая на Ивана.
Галя повела мальчиков к отцу. Он был рад, водрузил Митьку на плечи, Витька захныкал, пришлось наладить очередность.
Надя читала стихи, а у Галины вдруг засела в сердце какая-то тревога. Ей казалось, что все знает она о муже, но эта девочка…
– А что это за девочка из детдома, к которой ты подходил? – когда возвращались домой с митинга спросила легко, как бы невзначай.
– Да так. Ремонтировали мы там. Вот и познакомились.
У Галины как-то отлегло. Пирог, праздник. В домах весело. Окна раскрыты, гармонь, песни хором, репродуктор на площади. Забегала Надя с подружкой Олей, тараторили о школьных делах. А потом умчались в клуб.
Галина с Иваном прошлись по хозяйству, а потом еще долго сидели на скамье в ожидании Нади. Закатное солнце плавилось за огородами, играло в окнах домов. И не понять было, где внутренний свет горит, а где блещет в стеклах солнце. И было так хорошо на душе. Права баба Шура – счастливая она, – думала усталая уже Галина.
Но этот случай с девочкой на площади вспомнить пришлось. Нагнала её у двора как-то Катерина, соседка, через два двора.
– Галь, а чего это твой Ваня в детдом шастает? У меня тетка Зина там нянькой. Так говорит, частенько он там, к девочке какой-то ходит…
– Ремонтировали они там, вот и познакомился… Жалеет…, – ответила Галина, невольно краснея. Об этом она не знала.
– А-а…Ну, раз жалеет, – Катерина быстро пошла по тропе в магазин поселковый.
Стало все ясно. Село решило, что гульнул Иван, что девочка в детдоме – его дочка. Уж, поди, давно говорят, вот до Галины только дошло. Так всегда у них со слухами.
В глазах потемнело, она не помня себя зашла во двор, уселась на скамью. Скамеечка слажена была удобно, с завальцем назад. Она запрокинула голову, глядела на перистые облака. Жизнь расслаивалась, как эти облака. Скрытая гордость подступала к горлу так, что в нем запершило, она схватилась руками за шею.
– Мама, ты чего? – перед ней стояли Витька и Митька, удивлённо смотрели на мать.
– Хорошо все. Идите вон, воды курям подлейте, – пришла в себя.
Мальчишки убежали, а у нее в голове уже рисовался образ разлучницы – непременно чернявой, крепкой и распутной, оставившей своего ребенка в детдоме. И кто она, эта курва? Чужую семью рушит, ребенка бросила, мужика закружила!
Доверие строится годами, а ломается за секунды. И сейчас оно вдруг дало трещину, вот-вот разлетится вдребезги.
Сглазила, видать, её счастье бабка Шура, назвав счастливой. Может и была она до сегодняшнего дня счастлива, а теперь уж…
Вечером, когда гремели кастрюли звонче прежнего, когда миски стучали по столу чрезвычайно громко, когда масло плеснуло на картошку лихой струёй так, что осталось на скатерти, когда полотенце полетело в Митьку за безобидную проделку, семья притихла.
– Маам, что с тобой? – ширила свои огромные глаза Надежда.
Иван молчал, хлебал суп, смотрел из-под бровей. Дети улеглись пораньше, быстро и безоговорочно, лишь бы не возмущать и без того грозную нынче мать.
Надежда не спала, прислушивалась. Что-то произошло между отцом и матерью, вот только что, понять не могла. А так хотела понять. Долго лежала, вертелась в постели, слышала, что родители вышли во двор.
Голоса их сначала слышались, но глухо, неразборчиво. Надежда не выдержала. Встала, натянула теплую кофту, сунула ноги в незашнурованные отцовские ботинки, потихоньку вышла из дому.
Голос отца раздавался из-за сарая. Наверное, сидят на завалинке. Нехорошо подслушивать, но Надя не удержалась. Подкралась к сараю со стороны огорода – так родители точно не пойдут обратно, здесь колючий крыжовник.
В ночной зеленоватой мгле слышно было все довольно отчетливо. Отец, видимо, курил, говорил медленно, с паузами.
– А я сижу, штукатурю, а она на другом конце скамьи. И все ближе и ближе подвигается ко мне. И так, знаешь, осторожно, чтоб я не заметил. А я, навроде, и не замечаю. Когда совсем придвинулась, вроде как испугался, говорю: «Ой! А кто же это?» А она: » Я – Вера Кузнецова». А я возьми да ляпни по глупости: «А у меня жена тоже Кузнецова, только Галя». А она как глянет на меня, вскочила, на колени ко мне перебралась, ручонками худыми обняла, и шепчет: «Так значит она и есть мама моя. А ты значит – мой папа». А я сижу, держу в руке инструмент, а правой её обнимаю. А она все шепчет: «Я тебя все равно любить буду, хоть ты и однорукий такой».
Надежда затаила дыхание. Отец молчал, молчала и мама.
– Знаешь, наши-то с нами. Надька, уж считай, скоро отрезанный ломоть. Где трое, там и четверо…
– Что говоришь-то, Вань… А меня ты спросил? – выдохнула мама.
– Вот и спрашиваю… Я с заведующей говорил, нет у нее родителей наверняка. Вера из эвакуированных. Ей ещё и года не было, когда ее привезли. Там записка с ней в тряпье с именем и фамилией была «Верочка Кузнецова». А больше ничего не знают, ни откуда она, ни как мать звать. В этот детдом не сразу она попала, а уж когда три ей было.
Надежда тихонько пробралась домой. Села на кровать, накинула на себя одеяло и долго так сидела, глядя в одну точку и обдумывая, что же скажет мама, и что решила бы она на ее месте?
Жилось им нелегко. Папа без кисти с фронта пришел. В совхозе положение с каждым годом улучшалось, но всего приходилось добиваться тяжёлым трудом, потом. Почти все держали скотину, огороды, это было основным подспорьем. И брать ещё одного ребенка…
Двойственные чувства обуревали Надежду. Какая-то ревность к этой незнакомой Вере, которую почему-то вдруг так полюбил и захотел удочерить её отец, и, в то же время, гордость за родителей, если возьмут ребенка, оставшегося без родителей в войну.
Она слышала, как родители вернулись, как погремели чуток на кухне, как скрипнула их койка. Заснула Надя только под утро. А утром почему-то проснулась с ясным решением, что девочку нужно взять. Интересно, что же решит мама?
Но разговоры при детях об этом не велись. Родители были мирны, и казалось, ничего и не происходит.
Пока посреди лета папа не привел домой черноглазую девочку с густыми смолистыми волосами. Ей было восемь лет. Она очень стеснялась, прятала глаза, говорила шепотом и только с папой. В руках держала старого потрепанного маленького медвежонка.
– Знакомьтесь, это Вера. Она из детдома, но теперь будет жить у нас, – сказал отец.
Галина посмотрела на Надю. Ждала реакцию. Надежда немного потерялась. Всетак неожиданно, засуетилась, метнулась сначала к мальчишкам, но потом подошла к девочке, присела перед ней.
– Здравствуй! Мы с тобой теперь сестры. Я – Надя.
Вера кивнула, вздохнула, подняла глаза на Галину.
– У нас сегодня пирог с капустой. Будешь? – спросила Галя девочку.
– И я буду, – закричал Митька.
– И я…, – Витька.
Верочка улыбнулась мягкими ямочками и кивнула опять.
Такая она и была. Верочка. Бормотала что-то своим куклам, мишке или просто себе под нос. Все время проводила рядом с Галиной. Отлично помогала на кухне, оказалась заядлым любителем готовить. Она чистила овощи, резала салаты, месила тесто. Конечно, немного по-детски, но многое ей уже можно было поручить.
Она порой ворчала на мальчишек, как старушка, учила их жизни, укоряла за плохое поведение, мальчишки обижались, жаловались на неё. Но и тянулись, увлекались её игрой. Она не давала им мишку, они звали ее жадиной. В общем, все, как в обычной семье.
Слухи по селу ходили разные. Предполагала, конечно, Галина, что не верит народ в то, что не родная Вера Ивану. Но и не доказывала, не оспаривала. Главное – она верит. А как жить-то в семье без веры? Как ребенка любить без веры?
– Клавдия, ты ли это?
Опять слепая баба Шура остановила Галю случайно. Встречались они не часто. Баба Шура стала выходить реже.
– Нет, баб Шур, это Галя Давыдова.
– Давыдова? – баба Шура опять на секунду окунулась в глубины своей не по годам отличной памяти, – Это Нюры Кузнецовой дочка?
– Её, её, – Галина остановилась, надо поговорить, уважить старость.
– Это ты что ли девочку-то из детдома взяла?
– Я. Я и муж мой.
– А своих-то ведь трое, да? Двойня ведь.
– Да. Теперь уж четверо. Две дочки да два сынка. И все свои.
– Верно! Верно говоришь. Чужих-то детей и не бывает. Бог-то ведь он все видит. И мужа своего люби. Верь! Добрый он. Не слушай никого.
– А я и не слушаю, баб Шур.
– Вот и правильно! – баба Шура положила морщинистую руку на колено сидящей рядом Гали, – Бог наградит тебя, так и знай. Счастливая ты! Такая счастливая! Нюра бы видела! Царство небесное матери твоей … А моих вот троих убило…
– Помню, баба Шура, помню… Как не помнить.
***
И все обернется не совсем так, как предполагает село…
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ
