Сказать – не сказать Ивану?
Галина потушила лампу в большой горнице, направилась спать. Иван уснул. И хорошо. Нечего ещё и говорить-то ему, ещё не ясно и самой ничего.
Галина поспешно разделась, залезла под одеяло осторожно, чтоб мужа не разбудить. Руки привычно гудели телеграфным гудом. Дойка – дело не хитрое, а вот поди ж ты…
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
Этой весной выделил им совхоз корову. Потому что детей четверо, потому что взяли год назад они Верочку. Ну, и потому что дела в совхозе шли уже лучше. С коровой дел прибавилось значительно, но хорошо помогала Надюша, да и Верочка подрастала, стала тоже помогать по хозяйству.
Иван, хоть и напридумывал себе приспособлений для больной руки, но все равно мог далеко не все. Тяжело копал лопатой сырую землю, стирал свою культю до крови. Галина посмотрела на перевязанную больную руку мужа. Подумала, что картошки ещё и половину не выкопали…
Ох! Нелегко им живётся. А тут ещё она со своей проблемой…
В селе отремонтировали школу. Надюшка заканчивала на следующий год семилетку. Галина уж ждала, когда закончит. Девке семнадцать лет, а она все с бантиками. Пора уж и работать, и замуж пора, и своим хозяйством обзаводиться. Вон у них на ферме как руки нужны.
Все лето Надюшка и ее одноклассники в полеводческих бригадах или у них – на ферме. Надю хвалит заведующая, хорошей дояркой будет, аккуратной.
Хорошо училась и Верочка. Но другая она. Замкнутая, тихая. Обидят – уходит в себя, а потом плачет. А дети ведь глупые. Не раз уж и Надя, и Галина гоняли дразнящих Веру детей.
– Ты ему, сучонку, садани мешком по башке, чтоб отстал, – учила её в школе Надежда.
– Драться не хорошо. Я же девочка, – поднимала на сестру удивлённые глаза- бусины Верочка.
– Ох, и что тогда делать? Ладно, я его сама тогда поколочу…
А в августе возле самого их дома услышала Галя крики:
– Детдомовка! Детдомовка ты. Брошенная…
– Тетка Галя ненавидит тебя, потому что ты от полюбовницы родилась. Папка твой тебя пожалел – забрал…
Галина выбежала из калитки, дети кинулись врассыпную, а посредине Вера застыла. Галя её за руку тянет и никак не может сдвинуть с места. Вера смотрит в одну точку, фарфоровая шейка вытянута, и на ней пульсирует голубая жилка часто-часто.
– Верунь! Вер! Да брось ты…Плюнь на них! Пущай себе болтают, дураки они и есть дураки. Пошли, пошли домой…
Вера подняла на неё глаза.
– Я и правда от полюбовницы папиной родилась?
– Да что ты! Нашла кому верить! Говорили ж мы тебе. В войну твои родители погибли, вот ты в детдоме-то и оказалась. А отец там тебя и встретил. Сплетни все это, Вер. Я уж наслушалась, видать и тебе придется.
– Только не обманывай меня, ладно? – и просьба такая серьезная, как от взрослой.
– Не буду, Вер, слово даю.
– А в то, что ты меня ненавидишь, я и сама не верю. Это они точно врут. Дураки они и есть дураки.
– Ну, вот и ладненько. Пошли домой. Я киселя там наварила из смородины. Пошли.
Верочка не похожа была на местную ребятню, ранимая. Здесь в селе все к слову относились легко. Легко дразнились, легко обижались, дрались, если надо, но не принимали каждое сказанное обидное слово близко к сердцу.
«Мой козел ободранный…»– можно было услышать от баб о мужьях, «лахудра моя» – о жёнах. И никто не обижался, так было заведено, привычно и как-то даже традиционно.
А Вера так не умела, поэтому выделялась, становилась белой вороной.
В сентябре, только началась учеба, прибежала в дом с белыми губами, воздух хватает, слова сказать не может, как будто задыхается.
Галина бросила ложку со стекающим горячим вареньем прямо на стол.
– Что ты! Вера! Что с тобой?
Вера, как рыба, открывает рот и показывает за окно. Галина испугалась, решила, что случилось что-то с Витькой или Митькой, но не успела выскочить, как в дверь вбежал Витька.
– Мам, они там Веркиного мишку в колодец кинули.
Ох ты, Господи. Отлегло. А потом посмотрела на Верочку. Вот у кого горе неподдельное. И что ей этот старый медвежонок дался!
Галина с детьми побежала к колодцу. Там уж тетка Дуся пытается ведром игрушку достать, но вода выплёскивается, мишка не поддевается. Хорошо хоть пока не тонет.
– А давайте меня привяжем, – предлагает Митька.
– Я тебе привяжусь! – огрызается Галина.
Прибежал сосед Петя Ильин, принес крюк, но и крюк не помог. Медвежонок был маленький, с крюка сваливался.
– Ладно, не переживай, девка. Папка тебе нового купит, – успокаивал Веру сосед.
Но Верочка окаменела. Галина посмотрела на неё.
– Петь, а Витьку крепко привяжем?
– Да привяжем, чай! Я-то тяжеловат для этой веревки, а он-то…
– Привязывай.
Ох, и нанервничалась мать. Но Витька был счастлив. Совершил героический поступок – спас медвежонка для сестры.
Галя и сама не понимала, как решилась тогда на это. Вечером рассказывала Ивану и не верила, что так смогла рискнуть. И ради чего? Ради потрёпанной игрушки. Видимо, глаза Верочки заставили.
– Вер, а откуда у тебя он, этот медвежонок? – Галя отжимала игрушку в таз, клала сушиться на печь.
– Его мне няня дала, когда я маленькая была и меня в другой детдом отдавали. Я помню.
– Хорошая была эта няня, да?
– Я не помню. Помню только, как мишку она мне давала.
Витька и Митька к медвежонку относились давно по-особенному. И пальцем не трогали. А уж теперь мишка стал героем.
Второй год Верочка жила с ними. Текла жизнь, как ручеек под горку – ходко и резво. У Нади в школе – новая учительница. Надя дома хвалится – из Москвы самой, в научной библиотеке до войны работала, человек хороший, строгая, но выдержанная и очень умная, интересного много рассказывает. Надюшка то и дело дома говорит об Инге Константиновне.
– Только мне кажется болеет она, – как-то с грустью добавила Надя.
– Почему это? – удивилась Галина.
– Ну, круги под глазами, усталость. Иногда вижу, что плохо ей, но виду она не подает, старается держаться.
О чем говорит дочь, Галя поняла, лишь когда увидела учительницу сама. Никогда в школе их, родителей, не собирали, а тут объявили – родительское собрание. Даже на улицах села только и разговоров было, что об этом новшестве.
Собрали их в актовом зале, куда дети снесли стулья из классов. Народу пришло много. Галина с Ириной, матерью Ольги, Надиной подружки, долго выбирали места, здоровались на разные стороны. Наконец, уселись.
Вошли и учителя, уселись на первые ряды лицами к родителям. Старая учительница Клавдия Павловна выкрикнула в зал:
– Семечки на пол не лузгать, убирать заставим!
Директор Игнат Трофимыч попросил открыть окна, он все время тяжело дышал, говорят, в войну было ранение, и жил он с одним лёгким.
Ингу Константиновну Галина угадала сразу. Учителя были знакомые и лишь одна – чужая. Но даже, если б Надя её не описала, Галя б поняла– она не местная.
Аккуратное темно-синее платье, с белым кружевным воротником. Да такой вычурной вязки, что Галя утонула в его узорах. Прическа вроде простая – коса по кругу убрана в пучок, но густые темные волосы уложены волосинка к волосинке, не придерешься.
Да, подглазины на округлом лице, темные губы как будто воспалены, но во всем облике какой-то покой и радость. Казалось, она охватывает взглядом весь зал и жалеет тут всех, но не той жалостью, которая гнетет, а другой – просветленной и обнадеживающей.
Выступали и директор, и учителя. Говорили много, ругали нерадивых учеников, порой уж слишком не по делу. Народ уже шумел, переговаривался, слушал вполуха. И вот, наконец, слово предоставили Инге Константиновне.
Она начала говорить совсем негромко, и зал притих.
– Я вот ехала к вам сюда и думала: как я тут буду жить, какие тут дети, какие люди? Я же всю жизнь почти в городах жила. А сейчас пожила тут, поработала, и как же я счастлива.
Она говорила о том, какие светлые живут тут люди, какие правильные и трудолюбивые растут здесь дети, какие крепкие тут семьи, как уважают все стариков. Говорила и о простоте человеческой, о душевности, об открытости и доверии, живущих здесь людей. Говорила обо всем со светлой улыбкой, откровенно и вдохновенно.
Сидящий в зале народ распрямил спины, засмотрел по сторонам по-другому. Было почему-то уже стыдно шептаться или лузгать семечки в карман, закрутилась память мешаниной хороших моментов жизни, росла в груди уверенность в том, что права учительница, ведь именно такие они. Ей со стороны виднее. И дети у них хорошие, и трудолюбивые все, и стариков не обижают… А как иначе-то? Положено же так.
Лишь чуточку, кончиком пера, коснулась Инга моментов, которые она подметила, как негативные. Сказала, что не научены дети выражать словами любовь свою, забывают говорить слова хорошие, но это все исправимо. Ведь души у них чистые, а это – главное.
И Галина очаровалась учителем. Поняла теперь почему так восхищается ею Надюха. Она б и сама слушала и слушала эту женщину, хоть была она, наверняка, Галю моложе. Но какая-то жизненная мудрость учительницы заставляла не обращать внимание на её возраст, а учиться, как у старшей.
И было что-то отдаленно знакомое в глубине этих глаз, как будто знала Галина её когда-то очень-очень давно. Может быть, в прошлой жизни.
Потом они перешли в класс, забрав стулья в зале. Инга рассказала об учениках. И обо всех с любовью, даже о самых заядлых прогульщиках и бездельниках. Обещала помочь ситуацию исправить. О Наде говорила с полным восторгом. Галина только улыбалась и кивала.
Вот только заметила в один момент, как взялась учительница за край стола, как присела ненадолго, как будто от головокружения, но вскоре опять встала на ноги и продолжила разговор.
Болеет, все же…
Через месяц Инга Константиновна уехала. Говорили, что в Москву на лечение. Все уже решили, что не вернётся она в их края, но через месяц она вернулась. Надя прилетела домой, как на крыльях.
Стояли уже морозы, село занесло снегами. Избы вздымали широкие столбы дымов. Иван часто находился дома, зимой работы в строительстве приостанавливались.
– Смотри, чего Надюха принесла, – не успела Галя отряхнуться от снега, а Иван демонстрировал.
Перед ним Верочка, как маленькая барыня – в рыжей пушистой лисьей шубке и такой же шапочке.
– Откуда это? – Галина оторопела.
– Из Москвы. Надя сказала учительница подарила. Эта, как ее…
– Это с какой это стати? – Галина была удивлена.
Она зашла в дом, помыла руки. Надежда разогревала обед на печке.
– Мам, не сердись. Инга Константиновна очень тебя просила не сердиться. Говорит, что у её подруги выросла дочка из этого, вот ей и подарила. А она решила, что нашей Вере подойдёт. Тебе нравится, Вер?
Вера кивнула.
– Мало ли кому чего нравится, а мы не нищие, чай, – Галина не понимала таких подарков, поэтому нервничала, а нервничая, начинала хлопотать. Она наливала ковшиком самовар и говорила, – Есть у Веры пальто. Второй год всего носит. Чего, мало кому отдать что ли у нас? Вон у Семеновых дети совсем раздетые. Бездельники совсем Глашка с Колькой, работать не работают, детей одеть-накормить не могут. А наши что? Разве раздеты? Не надо нам таких подарков…
Вера расстроенно уже снимала шапку и шубу.
– Она сказала, если нам не подойдёт, чтоб сами кому хотим подарили, – сквозь зубы процедила Надежда.
– Сказала же – нет. Ты хошь знаешь, сколько денег это добро стоит?
Шубу и шапку положили на скамью, чтоб завтра Надя захватила это в школу и вернула. Вера, проходя мимо, гладила мех и демонстративно вздыхала, косясь на мать. Галя позже убиралась, решила переложить вещи, взялась за шубку и удивилась ее лёгкости. Ох! Распахнула, разглядела получше, пока никого рядом не было. Не похожа она на ношеную. Да и шапочка, как новая.
Больно кольнуло, что, вероятно, чья-то девочка скоро в селе будет бегать в этой шубке. Они отказались, значит, вещи другим отдадут. Ещё не пришло решение, но назревало. Утром Галя махнула Надежде рукой:
– Ладно, оставляй! Вере же понравилась. Но больше никаких таких подарков чтоб.
Верочка надела новую шубу в школу, подняла на неё свои темно-карие глазки:
– А шапку можно надену?
– Надевай уж…
Нахлобучила, глянула из-под пушистой шапочки… Глаза, как черные бусины.
Но сюрпризы от Инги Константиновны не заканчивались. В феврале Надежда заявила, что ей надо учиться дальше.
– Это где это?
– В школе рабочей молодежи, мам?
– В районе что ли такая школа?
– Есть и в районе. Но лучше в Москве.
– Где-е? – пропела Галина и даже усмехнулась. Это ж надо – в Москве! Молодо-зелено. Да кому они в Москве-то нужны?
– Мам, Инга Константиновна говорит, что там есть школы прямо при институтах. Так потом легче поступить. Понимаешь?
Галина вытерла сырые руки о передник. Нужно было поговорить с дочерью, объяснить, что это невозможно. Но на все материнские объяснения у Нади были доводы.
– А жить можно у Инги Константиновны. Квартира у нее там большая, и сейчас пустая стоит. А учиться я хочу при медицинском институте.
– При медицинском это что же?
– Я врачом хочу стать, мам.
– А сколько там на врачей-то учат?
– На врачей – пять лет, но до этого ещё три года школы надо.
– Чего-о? Да ты с ума сошла? Это ж сколько тебе лет-то будет? Посчитай-ка? А когда жизнь-то строить, семью, детей рожать? – Галя подскочила, задвигались кастрюли, миски. Для неё разговор был окончен.
Надежда ушла в свой закуток, отгородилась шторой.
А у Галины внутри все клокотало. Так понравилась ей эта Инга поначалу, так понравилась! Да что ж она в семью-то лезет! То подарки странные, то вот девчонку с панталыку сбивает. Учатся ведь и у них девчата. Вон и на ткачих в районе учат, и на лаборанток для производства молочного. Но это ж можно и на вечернем. А она – в Москву, на врача. И где ж, интересно, они денег-то возьмут на Москву!
Теперь вот лежит Надька вся в расстройствах и слезах вместо того, чтоб матери помогать или в клуб бежать. А все из-за нее, из-за этой Инги. Нет, надо с ней поговорить. Да что же это такое!
И так Галине захотелось все сказать учительнице прямо сейчас, чтоб не вмешивалась, не лезла, не будоражила душу девчонке, что она не стала даже ждать Ивана, засобиралась в школу.
В пальто с богатой чернобуркой, в черной пушистой шапке Инга Константиновна попалась ей навстречу.
Галина слегка оробела, но все же решилась.
– А я к Вам ведь иду, Инга Константиновна.
– Я догадалась. Как увидела Вас, так и подумала. Вы, наверное, насчёт Нади…
– Насчёт, – и из-за мягкости голоса учительницы, из-за прямоты и какой-то усталой доброты в её словах, остыл у Галины пыл желания ругаться, – Лежит Надя в избе, ревёт. Надумала в Москву учиться. Жаль мне ее.
– Способная она у вас очень девочка, Галина Дмитриевна. Очень способная. А поговорить нам с Вами надобно, и не так вот, на морозе. Приходите ко мне сегодня вечером, чаю попьем и поговорим. Я вот тут, за школой живу, – она махнула рукой, – Сможете?
Лицо округлое мягкое, укутанное в мех шапки, слегка курносый нос. Галина вдруг мысленно вспомнила, как поднимает Верочка на неё свои глазки-бусины, смотрит из-под шапки пушистой.
– Сможете? – подняла свои глаза-бусины Инга, и Галю охолонуло.
Она на секунду оцепенела, потом кивнула, сделала несколько шагов по узкой тропе и чуть не села в сугроб от лёгкого головокружения.
Оглянулась на Ингу. Та медленно и устало, опустив низко голову, удалялась, не оглядываясь.
Неужели?! Неужели Инга – мать Верочки? Но как? Из Москвы же? И как она раньше не заметила их поразительное сходство. Не заметила, потому что даже предположить такое не могла.
Она зашла в дом, занялась делами, и вскоре ей уже казалось, что это было затмение, что никакого сходства и нет. Просто, ей почудилось.
Вернулся Иван, она опять стояла на своем.
– Ты подумай, чего Надюха учудила! В Москву надумала учиться ехать после семилетки. И все её Инга эта с толку сбивает…
Иван слушал внимательно, слушал и ел. Молчал. А потом вдруг выдал:
– А почему бы и нет?
Галина аж задохнулась от возмущения. А жить-то когда!
В общем, вечер был беспокойный. Отдоила, накормила своих и решительно направилась к Инге Константиновне, как и обещала.
И опять, при виде домашней такой Инги – в шали, накинутой поверх вязаной кофты, Галина оттаяла. Нельзя было ругаться с этой женщиной.
В избе-времянке было прохладно, не очень уютно. На подоконниках и полках книги, на столе – тетрадки.
Галина села за стол, и пока Инга убирала тетради, носила чашки и блюдца, спросила ей в спину прямо.
– Скажите, Инга Константиновна, а Вы тут, случайно, не из-за Верочки?
Инга застыла спиной к Гале на мгновенье. Потом шагнула дальше за чашками, взяла их с полки, вернулась к столу, посмотрела на Галину:
– Да, я тут из-за Верочки. Вероятнее всего, она – моя дочка, но я не буду ее у вас забирать.
– Господи Иисусе! – только и смогла сказать ошарашенная Галина.
– Я и позвала Вас, Галя, чтоб поговорить об этом, чтоб признаться. А Вы вот сами уже почувствовали.
– Это как же так-то? Не понимаю я ничего…
– Объясню, не волнуйтесь. Все объясню.
За окном хлопьями тихо падал снег, казалось время вернулось назад.
– Мы в Минске были, у родителей мужа, когда война началась. Как Верочка родилась в Москве, я из науки своей ушла, дома сидела, вот и поехали летом навестить родню. Мужа тогда сразу на фронт забрали. Погиб он этим же летом. А мы со свекрами эвакуировались, вернее собирались в Москву ехать, к нам домой. Но эшелон наш бомбили. Я помню, что когда везли меня, раненую, Вера со мной ещё была, лежала рядом, на руке. А потом потом ничего не помню. Очнулась в медсанбате, в Минске. Веры уже рядом нет. Свекровь моя, когда собрались мы в дорогу записку сунула с именем и фамилией ей в одеялко, а я ещё вынуть хотела ее, думала – ну, и глупости. Но в суете забыла.
Галина не могла пить чай. Она слушала Ингу, сцепив руки, наморщив лоб.
– Свекр погиб тогда, а мы со свекровью, с мамой Лидой моей дорогой, нашли друг друга. Вернее, она меня нашла. Я тяжёлая была, рваный живот, а она искала Верочку. Все инстанции оббегала тогда. А потом туда пришли немцы. Нас угнали, Галь, вскоре, на работу в Германию.
Долго рассказывать не буду. Трудно там было. Мама Лида заболела и умерла там, но все говорила, что найду я Верочку, до последнего в это верила.
А когда наши пришли, нас освободили. Но потом осудили. Работали же мы на немцев. В общем, пошла я по этапу. И доказать, что ребенок есть у меня не могла никак. Тогда амнистии все хотели, а у кого дети через три года отпускали. А у меня и есть, и нет ребенка.
Мне помогали друзья, Верочку искали, я писала во все инстанции, в детдома. Но писем недостаточно, а ездить я долго не могла. И вот уж после амнистии начала нормальные поиски. Знаешь, сколько Вер Кузнецовых мы нашли? Девять…
– Она похожа очень на Вас!
– Да, похожа. И это единственное доказательство нашего с ней родства. Я ведь и до сих пор ни в чем не уверена. – Да как же. Это ж видно…ай на «ты», Галь. Я ещё о главном тебе не сказала. Я болела сильно в лагере. Подхватила болезнь неизлечимую. Как узнала, что удочерили Верочку, так и решила… В общем, я приехала не для того, чтоб ее забрать, а просто, чтоб посмотреть на дочку, убедиться, что все хорошо у неё. А у нее все хорошо, Галь. Благодаря тебе, благодаря Ивану, Наде…благодаря вашей семье у нее все хорошо. Я не смогу ее вырастить, а вы сможете.
– Как же так? Как же так, Инга! А доктора…Там же у вас в Москве такие доктора!
– Да-да, – Инга улыбнулась, – Доктора отменные. Особенно – мой. Он отца моего друг. Профессор. Мой папа был известным врачом. Меня лечат лучшие доктора. Но… Не расстраивайся так, Галя. Просто есть у страха людского плоды, а на мою долю выпало его, видимо, слишком много.
Галина упала на руки, головой на стол и горько разрыдалась.
– Ну, как это! Ну, что ж это делается…
Инга погладила её по спине.
– Сердце доброе у тебя уж слишком, Галя. Не плачь. Я так благодарна тебе за Верочку.
Галина разогнулась, утерла глаза рукавом, махнула рукой.
– Да за что… Мы любим её, как свою.
– Я уж и то все думаю. Ведь своих было трое, а вы вот ещё Веру взяли. Значит, душа большая.
И Галине сейчас так жаль было Ингу, молодую, умную, красивую женщину без будущего. Хотелось раскрыть этой женщине всю душу.
– Инга, а сколько проживешь-то? Сколько? – она наморщила лоб, умоляюще прижала кулак к груди.
– Поживу ещё годок, может два. Да только по месяцу и больше в больнице лежу. Разве это жизнь. Скучаю я там очень.
– А я ведь ребенка жду…
– Правда! – Инга расцвела, – Счастливая ты, Галя!
– Не спорю, счастливая. Только вот Ваня мой ещё об этом не знает. У нас после Надюхи-то долго детей не было, а потом вот – двойня, а теперь опять беременна… боюсь и говорить ему. Ещё ведь думаю: рожать али…
– Рожать! Рожать, Галечка. Даже не думай. А Ивану скажи, скажи… Надо сказать. И не думай, рожай. Пей чай-то, а то остынет.
Галина хлебнула чай, подцепила ложкой мед, ей полегчало. Завтра же скажет Ивану о беременности. Разве это горе? Вон что такое горе…. Она тяжело прерывисто от нахлынувших слез вздохнула.
– Так чего ты там говоришь про учебу-то в Москве?
Инга улыбнулась.
– Доучу детей в этом году и уеду. Верочку мне не вырастить. Больницы бесконечные, а у меня нет никого. А вот Надю я бы с собой забрала, – она хитро посмотрела на Галину, – Надя и без меня справится, она у вас самостоятельная и серьезная. Ей учиться надо дальше, Галь. Закончит школу рабочей молодежи, потом институт. Жить со мной будет, пропишется. Квартира вам останется. Я же все с умыслом делаю. А потом, если захочет Верочка, тоже в Москву приедет, да и мальчики. Есть у нас ещё загородная дача. Ее на Веру перепишу. На вашу дочку. У меня ведь так и нет никаких доказательств, что Вера – моя.
Инга немного переживала, говоря все это, стряхивала с клеёнки невидимый мусор.
– Но я ведь не из меркантильных побуждений все это. Захочет Надя остаться, так пусть. Не отпустите, так больше ей и слова не скажу. Решение родителей – закон. А может Вера вырастет и не захочет село оставлять. Это тоже будет её решение.
– Ох, Инга Инга, как же так-то! Как же так вот жизнь хороших людей обижает. А? Отпустим мы с тобой Надю. Думаю, не простит она нам, если не отпустим.
Как-то в жизни Галины все стало сложно. Надя теперь летала ещё выше, чем прежде, собиралась в Москву. А Галя все думала – как она без нее с хозяйством справится, да ещё и в её положении. А родится малыш… Надя была очень шустрой. Верочка была другой. Помогала, но была медлительней.
Ивана отправили на неделю на дальнюю стройку в леспромхоз. Все никак не могла сказать она ему о беременности. Пока крутилась, пока дети рядом, смотрит, он уж спит. А теперь и вовсе уехал.
Верочка с Галей стали частыми гостями у Инги. А Инга бывала и у них в доме. Она брала Верочку и мальчишек, нашла всем лыжи и учила их ездить. Галина все ждала, что Инга расскажет Вере о материнстве, но Инга не спешила.
Наконец, вернулся Иван. Новость о ребенке принял спокойно.
– Так ведь нам уж почти по сорок, Вань.
– Ну, и будет радость на старости. Чего ты…
– А вдруг опять двойня. А Надя уедет, как я… А ты вон весь уработался… рука твоя …
– Ничего. У нас для полного комплекта Любови не хватает. Должны же быть Вера, Надежда и Любовь. Вот и будет – Любовь…
В конце апреля Любовь родилась. Больше всего Любови радовалась Инга. Надарила подарков, пелёнок, распашонок. Любовь как чувствовала, что родилась в горячий сезон, была спокойной. Верочка оказалась чудесной нянькой, приходя из школы брала Любу на себя.
Однажды, когда у Нади шли экзамены, когда готовилась она в поте лица, оказались Инга и Галя с детьми, малышкой Любой на руках, Верой и мальчиками, на берегу реки. Ушли, чтоб не мешать Надюшке готовиться. Инга завела историю о потерявшемся черепашонке, в панцирь которому бабушка черепаха спрятала записку с именем. Эта история была лёгкой и сказочной, но отдаленно напоминала историю Инги и Верочки. И когда Инга закончила, когда записка нашлась, Верочка вдруг призналась.
– А у меня тоже есть такая записка.
–У тебя? И где же?
– Тут, – Вера подняла мишку, – Дайте что-нибудь острое.
Старые нитки поддались легко. В тельце медвежонка лежала сложенная пожелтевшая и выгоревшая бумажка, на ней с трудом просматривалась надпись: » Вера Кузнецова».
Инга взяла ее в руки, прижала к глазам и заплакала. Плечи ее мелко тряслись, она никак не могла успокоиться, Галя обняла ее, прижала. И теперь казалось, что это она взрослее и опытнее этой заблудившейся в перепитиях войны молодой маленькой женщины, потерявшей все, что было у нее ценного, искавшей и нашедшей, но отдавшей за это всю свою будущую жизнь. Мальчишки удивлённо хлопали глазами, а Галина не выдержала, обещала ж говорить правду.
– Вер, это мама твоя настоящая. Она тебя в войну потеряла, но вот нашла.
– Я знаю. Я догадалась давно, – вдруг ответила Вера, – Теперь у меня две мамы.
***
На май гуляло все село. Любаша уже убежала по красной от флагов улице на площадь. Она читает там стихи на митинге.
Иван в сарае. Вечно он, как праздник, так дела себе находит. Галя тоже кружилась все утро. Салаты, пирог.
Мимо окон народ тянется на площадь.
– С праздником, тёть Галь!
– Взаимно и вас!
В доме в праздник одной так непривычно. Она сделала погромче звук телевизора. Шум Красной площади гулко раздался в безлюдной избе:
– ….колонны прославленных «катюш» сменяют ряды самоходных установок!
Комнату наводнил гул моторов и лязг гусениц. Он звучал среди знакомых родных предметов так громко, что казалось дрожит на подоконнике герань.
– Это парад наших доблестных вооруженных сил.
Галина присмотрелась. Там, в доблестных вооруженных сейчас два её сына – Витька да Митька. А скорее, если судить по росту да ширине их плеч – Виктор и Дмитрий. Понятно, что служат они далеко от Москвы, но так хотелось вдруг увидеть их среди этих воинов. И представляла Галина, что там, в строю, они и есть.
Она позвала Ивана, дала ему отглаженную рубашку. Он ворчал, что идти не хочет, но одевался. Галина налила ему стопочку для настроения.
– Ну, давай. За отцов наших, за Ингу, тоже война унесла, за всех односельчан, не вернувшихся. За Победу.
Иван выпил аккуратно, до дна. Пригубила и Галина. Тихой печальной волной приходил этот праздник.
Она надела новое платье, которое прислали ей девчонки из Москвы. Направились они на площадь. Любаша читала стихи звонко и волнительно. Иван до конца не устоял, пошел домой.
Галина возвращалась с соседкой, но возле дома слепой бабы Шуры, уже умершей, оказалась одна. Присела на знакомую скамейку.
– Нет, баб Шур, это я, Галя Давыдова.
– Да, Нюры Кузнецовой дочка. С Победой тебя, баба Шура.
Галина молчала, как будто слушала, что отвечает ей баба Шура.
– Сейчас только Люба у нас, дочка. Надюшка наша – врач. В Москве живёт и работает. Замужем она, муж тоже врач, хирург, операции людям делает. Дитё растет, внучек у нас Ванюшка. Привезут летом. Надя-то до последнего ведь с Ингой была, ну, с матерью-то Веры, помнишь? В больнице тоже. Так вот там с будущим мужем и познакомилась.
Верочка заканчивает учиться в институте. Диплом сейчас. Она у нас переводчик. Уж где только не была. Ездит по странам зарубежным. И не больно разговорчивая была, а вот в языках сильна оказалась.
Мальчишки техникум закончили, а теперь в армии оба. Вот только Любаша – школьница. Радость наша. Чтоб мы делали без неё, не знаю.
Галина помолчала, посмотрела на закатное солнце. Оно окрасило крыши, сделало село сказочным.
– Права ты, баб Шур, была. Бог награждает. Вот и нас наградил с Ваней. Все у нас есть. И дети хорошие, и внуков будет много. Гордилась бы мама Нюра моя, гордилась бы.
Она помолчала ещё, положила руку на то место, где сидела обычно баба Шура.
– И твоих троих погибших сыновей помним. Помним, баб Шур. Как не помнить…
***
От души благодарю, друзья, за прочтение…
Благодарю Смолянинову Ольгу Сергеевну за жизненную историю, на основе которой случился этот рассказ.
Автор Рассеянный хореограф
