Когда произошло это страшное событие, Ефим во дворе мастерил полку для баньки. Занялся этим специально, чтоб прийти в себя после отъезда дочки. С вокзала сообщили, что Машу нашли, адрес московский передали, это немного успокоило.
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
Он съездил к Вере, поговорил, взял письмо Маши, перечитал его несколько раз. Ефим надеялся, что дочка справится, гнал от себя отцовское волнение, которое нет-нет, да заставляло биться сердце уж слишком часто. Он шлифовал доски для полки, покрывал их лаком. Это отвлекало.
А в доме тем временем произошла ссора. Агнесса сама завела этот разговор о Маше. Она ворчала, ругала ее, винила, была обижена. Глеб сидел за столом, неторопливо жевал.
– Мам, а ты сама зачем ее обманывала?
– Я? Ты о чем?
– Ну, мать ей писала, а ты письма прятала.
Агнесса покраснела лицом, смяла в руках фартук.
– Что ты понимаешь! Что? Мать бросила ее! Бросила! Оставила в холоде, на веранде! Она – негодяйка, кукушка. Она использовала меня. Ты знаешь, сколько ночей я не спала, обдумывая это? Ничего ты не знаешь! Как смеешь обвинять меня? Как?
Она заплакала, обиженная на сына. А он не стал просить прощения, просто встал и ушел к себе на мансарду.
Но Агнесса минут через пять пришла к нему сама, она оправдывала себя, говорила и даже кричала, убеждая сына в своей правоте.
– Мам, иди отсюда. Надоела…
– Что? Надоела? Тебе надоела мать! Да как ты смеешь! Я кормлю тебя, я жизнь на тебя положила…
– Мам, тогда уйду я…
Агнесса спустилась, она была уже на взводе. И тут зазвонил телефон. Агнесса сняла трубку и остолбенела от того, что услышала.
– Вы ошибаетесь, в эти дни сын был за городом….. Какое огнестрельное оружие? Вы что! Мой сын совсем ещё ребенок …. Говорю же вам, его там не было. Это ошибка! … Едете к нам? Зачем? Обыск? Вы с ума сошли! Вы знаете, кто мой муж?…
Агнесса минуту постояла в оцепенении, уставившись на трубку телефона, издающую короткие гудки. А потом рванула было на улицу к мужу, но передумала. Быстро поднялась по лестнице к сыну. Сейчас она была очень зла на него.
Она ворвалась в комнату, начала кричать, открывать ящики, вытряхивать оттуда всё на пол.
– Ты где был седьмого мая? Где? Мы уезжали с отцом, а ты? Ты ездил в город, признавайся! Признавайся, стервец!
– Что ты делаешь? Что…, – вытаращил глаза Герберт.
– Где оружие? Где оно? Сюда едут с обыском.
– Кто? Зачем?
Агнесса копалась в вещах, кричала, искала пистолет, ругала сына. Он уже всё понял, ему нужно было взять пистолет и перепрятать его. Но делать это при матери он не хотел.
– Мам, уйди! Перестань! Что ты делаешь? А ну не тронь! Уйди из моей комнаты! Уйди!
Но Агнесса уже ничего не слышала, она была на взводе. Она сейчас была зла на всех: на дочь, на сына, на всю эту жизнь, такую несправедливую к ней.
– Ты – неблагодарный, ты – гаденыш. Мы столько тебя спасали, а ты…
И тут она полезла под кровать. В ту коробку, где лежал пистолет.
– Не трожь! Не трожь, я сказал, – он выдернул у нее из рук коробку, Герберт тоже уже психовал.
Но Агнесса нападала, лезла в драку, пыталась коробку отобрать.
– Я тебе покажу, покажу, как с матерью разговаривать. А ну, отдай…
Коробка упала, и тогда разгоряченный Герберт вытащил из нее пистолет, нажал на спуск и прицелился в мать. Она завизжала так, что у Герберта заложило уши…
– Ты достала, достала уже! Достала…
Когда завизжала жена, Ефим помчался в дом, но на лестнице услышал выстрел. Он успел сделать ещё два шага, и острая боль пронзила сердце. Схватившись за грудь, он упал.
Когда приехала милиция в этот большой красивый и богатый дом элитного района, с цветущими растениями в кашпо по всей веранде, богатой мебелью и коврами, картина открылась страшная: на лестнице нашли хозяина дома, от него шли следы крови наверх.
Молодой человек в комнате сидел на полу перед матерью, пытаясь перевязать обильно кровоточащую рану, он и сам был весь в крови. Он ревел, говорил, что отец его умер. Женщина дико выла от боли и горя, истекая кровью. Рядом в крови валялся пистолет.
Вызвали скорую. Пульс хозяина дома был слабый, но прощупывался.
***
Жить Агнесса не хотела. Обессиленная, омытая слезами она лежала на больничной койке и не хотела подниматься.
Рана ее была сквозной, пуля пролетела по бедру, вырвав кусок плоти. И с этим куском вырвала душу.
Сын, которому посвятила она свою жизнь, нежданный, поздний, невообразимо любимый стрелял в нее. А раз так, зачем жить?
Ее не интересовало ничего, она собралась умирать, отказывалась есть, плотно прикрыв рот, не интересовалась состоянием мужа, хоть ей и сказали, что лежит он в реанимации с сердечным приступом, не хотела знать, как обстоят дела у сына. Первое время она выла методично, постоянно, глядя в потолок, как только заканчивалось действие снотворного.
Ее поддерживали, лечили и кормили медикаментозно, и дня через два прекратилось вытье. Она стала похожа на выжатую тряпку, слабая, безразличная и не откликающаяся ни на какие просьбы.
Рана Агнессы была совсем неопасной. Но ясно было, что вскоре пациентку придется переводить в психиатрическую клинику. Ее убеждали, что так нельзя. Говорили, что все живы, что сын ошибся, что он вернётся, после отбытия срока, что жизнь продолжается.
Она никого не слышала. Пронзительная боль, заставляющая выть, ушла, на ее место пришла слабость и опустошение.
К ней приходили подруги. Пришла и Ольга. Она умоляла Агнессу прийти в себя, подумать о муже, дочке. Она ругала сына, называла его недочеловеком. А потом плакала, выйдя в коридор. Ольга поговорила с врачом тоже со слезами на глазах, посоветовалась, купила и передала хорошие успокоительные лекарства.
В больнице побывали и работники Обкома. Такая беда в семье! Об этом случае уже ползли слухи по городу, обрастая невероятными домыслами. Обком запретил врачам и медперсоналу давать хоть какую-то информацию о состоянии этих больных журналистам.
***
– Вы кто ей? – спросила Риту и Машу дежурная на посту, когда приехали они в Волгоград.
– Я – дочь, – ответила взволнованная Маша, – А это…это… сестра, – указала она на Риту.
– Документы давайте. А то ходят тут всякие! – медсестра имела в виду пронырливых журналистов, – Дочь пущу. Двадцать девятая палата.
Когда шла Маша по длинному больничному коридору, почувствовала напряжение, услышала:
– К той, да? Она ж никого не узнает…, – шептали за ее спиной.
В палате было душно, мама лежала одна. Маша даже не сразу ее узнала.
Немощная и белая, как мумия, она спала на спине, повернув голову набок. Лицо одутловатое, губы ее отвисли, из уголка рта стекала слюна, дыхание с тихим бульканьем вырывалось из приоткрытого рта. Волосы слиплись, и казались сейчас, что их очень мало на маминой голове.
Маша поставила сумку, подвинула стул, присела рядом, потрогала маму за плечо. Агнесса открыла мутные глаза, не сразу повернула голову, а когда повернула, скользнула по дочери безразличным взглядом и закрыла глаза опять.
– Мам, мама! – дёргала ее Маша за плечо испуганно, – Ты что, не узнаешь меня? Это же я, Маша. Мам!
Агнесса открыла глаза опять, посмотрела сквозь Машу, отвернула голову, прикрыла веки.
Тогда Маша решила говорить с мамой прямо так. Она рассказала о поездке, о том, что нашла Риту в Москве, о том, что к папе пока не пускают. Умолчала только о Гере. О нем они ещё ничего не узнали. Не успели, заехали домой и помчались сюда. Миша остался с Дусей. Да и нельзя было маме говорить о Гере, Маша боялась ее растревожить.
Она говорила и говорила, пока не обнаружила, что мама спит опять. Маша расплакалась, так, плачущая, и вышла к Рите.
– Не плачь, Маш. Это лекарства так действуют. Не плачь. Мы поставим маму на ноги, вот увидишь.
– Она такая…такая… Рит, она как старушка совсем.
– Скажите, мы можем поговорить с врачом? – обратилась Рита к дежурной.
– Дочь, да… А у Вас совсем другая фамилия, я не могу Вас пустить.
– Пустите, это мама моя родная. Я – приемная дочь. Посмотрите на нас…
Медсестра переводила взгляд с одной на другую, видела явное сходство, мало что поняла, но рукой махнула:
– Да идите уже…
Их провели в ординаторскую. Говорили они с хирургом. Тот пояснил, что его работа с пациенткой практически окончена. Осталось снять швы. Да, на бедре останется след, немного поболит, но никаких особых последствий не будет. Рана не глубокая.
Он сказал, что беседовать им теперь нужно с психиатром, потому что пациентка не хочет жить. Сказал, что поддерживают ее, как могут, но долго так она не протянет.
Психиатра на месте не оказалось. Они вышли в коридор.
– Рит, как это – не хочет жить? А как же я? А Гера? А папа? – Маша совсем растерялась.
– Маш, побудь тут. Я схожу…
В палате было душно. Рита шагнула к окну и распахнула его. Свежий воздух заполнил пространство.
Она наклонилась над Агнессой.
–Агнесса Ивановна, подъем! Агнесса!
Агнесса открыла глаза, ещё не успела сообразить, что к чему, как Рита стащила с нее одеяло, обхватила ее двумя руками и усадила, потом сбросила ее безжизненные голые ноги на пол. На Агнессе была надета застиранная больничная рубашка.
Она закричала, больно было бедро. Но Рита того и добивалась, теперь Агнесса точно не уснет.
В палату заглянула медсестра, но Рита махнула рукой, и та исчезла за дверью.
Размякшее тело Агнессы не держалось, Рита села рядом, обняла больную за плечи, та привалилась к ней, чуток ещё постанывая от боли.
– Больно? Знаю, больно, – постукивала она ее по плечу, – А помните, как рожали? О-ох! Вот тогда было бо-ольно! Да? – она дернула плечом, голова Агнессы подпрыгнула, – Орали Вы тогда, ох, и орали. Так ведь уж за сорок Вам было, поздний Герка-то. А я всё думала, вот имечко дурацкое – Герберт. Надо ж так назвать!
Рита почувствовала напряжение, Агнесса приподняла голову, а потом опять размякла.
–А теперь ему, нежданному Вашему, срок влепят. Вот, гаденыш! На мамку родную с ружьём! А чего он вдруг, а? Совсем что ль крыша поехала?
И опять Агнесса, казалось, хотела что-то сказать, губы ее зашевелились, но она ничего не произнесла.
– А я завидовала тебе, Агнесса, – перешла Рита на «ты», – Думала, все-то у человека есть для счастья, а она ходит и дуется, вечно чем-то недовольная. Чего недовольная-то была, а? – прижала она к себе больную, – Счастливая ты.
– Гера, – прошептала Агнесса и заплакала.
– Дурак твой Гера, видать. А все равно он сейчас мамку ждёт. Мамку все дети ждут. Вон смотри чего я натворила – бросила дочь, а она все равно меня нашла. А простить его надо. Никто так не умеет прощать, как прощают матери.
– Он… он не хотел, думаю, – задыхаясь, сказала Агнесса, приподняв голову, повернув к Рите лицо. Голос ее был хриплым.
– Ну, расскажешь потом. А пока… Давай-ка.
И тут Рита подняла Агнессу на ноги. Та ойкнула, но на ногах устояла, ухватившись за Риту.
– Шагаем, шагаем, – Рита подтащила ее к окну и повалила на подоконник. Агнесса перегнулась, упала широкой грудью на широкую опору, смотрела вниз на кроны деревьев под окном. Она постанывала, болело всё, она сердилась на Риту, но именно этого Рита и добивалась. Рита встала рядом, не давая коленкам Агнессы подкоситься, ухватившись за подоконник держала Агнессу, не давала той сползти на пол.
– Пусти!
– Не пущу. Давай воздухом подышим.
– Уголовница ты, – шипела Агнесса, но без злобы.
– А ты – хлюпик. Первая большая беда, ты и сопли распустила. Тряпка, а не баба…
– Тебе б такую беду!
– Нет уж, спасибо. Сама расхлебывай. А у меня, между прочим, адвокат знакомый имеется. Очень хороший, немолодой, но опытный. От срока не отмажет, но скостить поможет. Надо встретиться вам, значит. Но колония Гере светит, так и знай. Но я там была, не так уж там и страшно. Отсидит. А балка, что на меня упала, так это же тоже случайно.
– Не хочу ничего…
– Вот и правильно! Я тоже так считаю, пусть Герочка по полной получит. На всю катушку, так сказать!
– Дура ты!
–Да где уж мне до Вашего ума, Агнесса Ивановна.
– Устала я, пошли на койку, – уже миролюбиво попросила Агнесса.
–Ну, пошли. Вот так, вот так. Шею мою обхватывай. О! Мы с тобою на одну ногу калеченные, даже хромаем синхронно…
Они уселись на кровать, Агнесса сразу повалилась на подушку, Рита закинула ей ноги, подложила подушку повыше.
– За Машу спасибо тебе, Агнеш. Хоть и солила ты мне… Не давала с ней видеться. А сейчас думаю, верно всё.
– Да, Маша хорошая выросла. Вот и скажи… , – Агнесса всхлипнула, вспомнив сына, – Ее Фима очень любит. Рит, как Фима-то? Он ведь… Не выживет…– Агнесса заплакала.
– Не пускают. Плохо, говорят. Вот сейчас пойду разбираться, но сначала тебя накормлю. Че-тут? – Рита полезла в сумку, оставленную Машей, – О! Бульончик, лапша-баланда от Дуси. Неуж кормить тебя?
– Сама…, – и Агнесса взяла ложку, кружку и начала хлебать лапшу.
– Так-то лучше. А к кардиологу сходим сейчас. Ты не тужи. Я ж в лучшей клинике Москвы работаю. Мужа моего там помнят, – вздохнула Рита, – Он врач был от Бога.
–Муж?
– Да. Вдова я. Так что, коль что, к московским докторам Ефима Палыча отправим. Но ему поддержка нужна – жена здоровая, а не в психушке. Дурочка ты, Агнесса. Ох, дурочка!
– Сама ты дурочка, Рита, – вдохнула носом Агнесса. Но говорила она мягко, во все глаза смотрела на Риту. Больше тут и смотреть-то было не на что, и надеяться ей было не на кого.
***
Рита дозвонилась в свою клинику, упросила местных врачей о консультации с московским кардиологом Журавлевым. Было назначено время, врачи Волгограда и Москвы созвонились по вопросу лечения Ефима Павловича.
Теперь нужно было, чтоб Ефим стал транспортабельным, а для этого требовалось время, лечение и силы. Рита ушла в отпуск и все время находилась в больнице, меняя Машу и потихоньку приходящую в себя Агнессу.
С Герой тоже переговорили. На переговоры пошла Рита. Агнесса ещё никак не могла простить, боялась, что будет бесконечно плакать, увидев сына, Маша была растеряна, и только Рита, сидевшая и много знающая о делах судебных, могла принести парню пользу.
Да и понимала Рита, что шмон, который придётся перенести Агнессе, порядки следственного изолятора произведут на нее ужасное впечатление.
Приехав домой, глянув на фото любимого сына, который трогательно невинно смотрел с каждой фотографии на стене, Агнесса Ивановна чуть было опять не впала в депрессию. Пришлось тормошить, отвлекать, ставить перед ней задачи.
Они получили разрешение на краткосрочное свидание. Пошла Рита.
Герберт смотрел в цепкие и глубокие глаза Риты, ей он верил.
– Майдан мы тебе соберём, не дрейфь. Я знаю, что нужно. Борис Николаич не смог, но уже едет в Волгоград его компаньон. Он сказал – лучший. Зовут Игнат Тимофеевич Савёлов. Я не знаю его, но Борису Николаичу верю. Ему расскажешь чистую правду во всех подробностях! Пока тут, вспоминай. А он уж сам решит и скажет тебе, чего говорить, чего утаить. И не грусти. Везде обычные люди, не звери. Виноват же? Виноват… Так учись отвечать.
Хорошего адвоката из Москвы Агнесса оплатила. До суда жить он будет в их городской квартире. По сути Герберта должны были поместить в специальное учебно-воспитательное учреждение закрытого типа. Вопрос в сроке…
Ефим оклемался. Сначала рассказали ему не всё. Агнесса просила утаить о ее ранении.
Рита с Мишкой вынужденно уехали, прошел месяц, закончился отпуск. Ефим был уже дома, уже пытался доказать, что он практически здоров, но все знали, что это не так.
Маша осталась с родителями. Теперь она волновалась за обоих. Взяла на себя хозяйство, следила за отцовскими лекарствами, диетой, заставляла вечерами гулять.
Она застегивала обоим сандалии перед выходом, обоим трудно было наклоняться.
– Дожили! – шутил Ефим Палыч, – А когда-то я матери обувь надевал. Когда она вас с Геркой носила.
– Чего говоришь-то? Чего? Когда это я их носила?
– Ой…, – охватывался Ефим.
– Ай, – беззлобно дразнилась Агнесса, – Прям, пару раз застегнул и всю жизнь вспоминает! Тебя вообще на месте никогда не было, когда ты нужнее всего был. Вечно куда-то исчезаешь! Мне рожать, а он исчез …
– Так ведь женский день, за цветами…
– Вот и рожала тогда с Ритой. Если б не она, уж и не знаю… И сейчас опять, хлоп и свалился, а я одна с бедой этой Геркиной. Опять Рита спасла …
– Значит, традиция такая, – улыбался Ефим.
Маша стояла у калитки и смотрела родителям в спины. Мама в начале прогулки ещё старалась высоко держать голову, светлый ее пучок с пластмассовым гребешком стал совсем седым, она ещё хромала, и пучок этот дёргался в сторону. Возвращаясь, она оседала, как-то вся сплющивалась, сутулилась, больше хромала и опадала в лице.
Отец ходил с остановками, с одышкой, мелкими шажками. Ходить он не желал, поэтому ворчал всю дорогу, а мама его уговаривала. Но он аккуратно обводил мать вокруг преград, придерживая ее за локоть.
Они оба берегли друг друга так, как могут беречь любящие супруги, прожившие друг с другом много-много лет. А разве можно столько лет прожить и не насовершать ошибок? Они были обычными, не святыми, ее родители, они вырастили ее, и Маша очень жалела их и любила.
***
На суд приехала Рита, Мишу оставила на подругу. Пока шел процесс, как-то незаметно и быстро сблизилась она с адвокатом Геры.
Игнат был в разводе. Он совсем не походил на известного московского адвоката. Он был высок, сутуловат и скромен. Мягко улыбался сквозь небольшую бородку, извинялся при каждой неловкости, и казался каким-то недотёпой.
Впрочем, в вопросах бытовых таким и был. Он не менялся и при разговорах с подследственными, они разочаровывались, требовали других адвокатов. Но постепенно к Савёлову пришло Имя… «О, Савёлов…» – морщили лоб прокуроры. Игнат Савёлов умел развалить дело в крошки…
– Рита, я тут постирался. А погладить… Вы, случайно, не умеете гладить мужские рубашки? Уж простите, пожалуйста, что обращаюсь…
В октябре состоялось первое слушание. Судили не только Геру. Были на суде все члены семьи, кроме Ефима. Ему категорично нельзя было волноваться, да и поездки ещё были нежелательны. Герберта судили за незаконное приобретение, хранение, ношение и применение оружия.
В тот день, когда Маша нашла пистолет, Герберт с друзьями учинил разборки. Он стрелял на пустыре. Правда, стрелял в ноги, никого тогда не ранил, но факт применения был на лицо.
Стрельбу в мать адвокат умело перекроил в несчастный случай, непредвиденный выстрел. Агнесса это подтвердила.
Она не смотрела в сторону сына, не могла. А он во все глаза смотрел на мать, ждал ее взгляда и не дождался. С того случая она ни разу не поговорила с ним, не взглянула в его сторону. Сердце ее ныло. Чтоб помочь сыну, она делала все возможное, но говорить с ним не могла.
– Дай маме время, Гер, – уговаривала его сквозь решетку Маша.
– Да я понимаю, – опускал глаза Герберт.
Мать Герберту сейчас заменила Рита. Она прибегала на свидания, давала дельные советы, приносила передачки.
Вот только на последнем слушании с Гербертом были только адвокат и Маша. Остальные вынужденно уехали в Москву – подошла очередь на операцию Ефиму.
Агнесса, конечно, жила у Риты. Хотя, можно сказать, что в этот период жили они в больнице. Мишка был предоставлен сам себе.
Операция Ефима прошла успешно. Теперь требовалась реабилитация.
– Тёть Агнесса, а Вы хорошая.
Агнесса прилегла на диване, они с Мишкой смотрели телевизор. Сегодня у Ефима в больнице дежурила Рита.
– А почему я должна быть плохой?
–Ну, я раньше думал, что все мачехи обязательно плохие. Вы же тоже – мачеха. А потом появилась у меня Рита. Она очень хорошая. Вот и Вы…, – болтал Мишка.
– Ох, Мишенька, может не такая уж я и хорошая была для Маши. Это у нее надо спросить.
– Я спрашивал, она сказала – очень хорошая, сказала, что ей повезло.
– Да? Спасибо ей… И нам с ней очень повезло.
Герберту прокурор требовал – семь лет. Стараниями адвоката дали три года.
Рита звонила из больницы, Маша сообщая, визжала от радости.
– Уф, ну, слава Богу!
Все были довольны, а Агнесса плакала. И не понять было то ль с горя, то ль с радости.
А усталый и немного продрогший адвокат Игнат Савёлов прямо с вокзала приехал тоже к Рите. Он рассказал им подробности, поел и уснул у них на диване, хоть и имел свою собственную жилплощадь в Тушино.
Рита уже понимала – они будут вместе.
***
В Москве ударили морозы, припорошило улицы снегом. Теперь светящиеся окна казались уютным пристанищем. За каждым из них жили семьи. По своим законам жили, по своим традициям, с ссорами и примирениями, с радостями и бедами, с обидами и прощениями.
Агнесса и Маша повезли слабого ещё Ефима домой.
Маша училась – последний год в школе. Готовилась к экзаменам, налегала на науки.
Ефим выздоравливал. В обкоме суета по этому делу осталась позади. Ему уже не светила должность первого секретаря, о которой так когда-то мечтала Агнесса. Судимость сына перечеркивала карьеру.
Но даже Агнесса совсем не расстроилась. Что-то другое после этого случая стало для нее важным. Здоровье мужа, его покой, их уютный дом и счастье детей. Детей, а не только сына. Да и веяло в стране какими-то изменениями. От этих перемен было немного страшно.
Она уже интересовалась учебой Маши, обсуждала дела школьные, много говорила о будущем. И была совсем не против обучения Маши в Москве.
А Маша хотела поступить в Мединститут. И именно в Московский. Жило в душе чувство, которое тянуло в Москву магнитным волоком.
Герберт находился в исправительно-трудовом учреждении под Пермью. За отбытием срока неустанно следил Игнат и Рита. Они писали в колонию письма, заставляли и Геру не сидеть сложа руки. Маша и Ефим Павлович ездили к нему. А он ждал мать. Агнесса внимательно прислушивалась к новостям от сына, но ехать к нему на свидание не соглашалась.
В комнате свидания он, отвернувшись, с ухмылкой, спросил Машу о матери.
– Чего? Ненавидит меня мать теперь, да?
– Она тебя любит, Гер. Очень любит. Больше всех на свете любит тебя. Только она не идеальная совсем. Они не идеальные, наши родители. Возьми хоть мою мать. Она меня оставила, понимаешь? Так как я ее сейчас должна ненавидеть? Как? А? – этот вопрос Маша задавала себе уж сто раз.
Герберт слушал ее, опустив голову.
– Но я простила даже это. Простила, потому что понимаю, что идеальных людей нет. А ты из мамы слепил в голове какого-то монстра и возненавидел его. А чего она плохого-то уж такого тебе сделала? Чрезмерно любила? Чрезмерно многого от тебя ждала? А ты стрелял в нее.
– Я и сам не понял как… , – Гера тёр переносицу, чтоб не разреветься.
И Маша сейчас подумала, что несмотря на то, что родились они в один день, она взрослее его, взрослее. Как будто она – старшая сестра.
– Подумай не как подросток, а по-взрослому подумай, Гер.
***
– Мам, а если к нам на новый год один человек приедет?
– Человек? Кто это?
Уже по смущению дочери Агнесса поняла, что ждут кого-то особенного.
–В общем, это парень, – выдохнула Маша. Его Васей зовут. Он в Москве учится… в Бауманке.
–Ого… Ну-у, – Агнесса огляделась, – Тогда нам надо уборку…
–Конечно! – затараторила Маша, – Я все сделаю. Ты не переживай, он простой совсем, он родом из деревни …
– Эх, Маша… , – немного разочаровалась Агнесса, все ж таки приверженность ее к элите осталась в крови, а Бауманка и деревня никак не сочетались в ее голове, – Зови уж, веселее праздник будет.
Ефиму Павловичу Василий сразу понравился. Был он умён, серьёзен, с хорошим чувством юмора и хозяйственной жилкой. Он вырос в деревне, в своем доме, и они сразу нашли общий язык.
Новогодним вечером суетились, накрывали стол в зале перед телевизором. Агнесса перестаралась, Маша помогала, наготовили …
Раздался стук в окно.
– Эге-гей! Дед Мороза не ждёте?
В дверях, занося зимнюю свежесть, показались заснеженные Рита, Игнат и Мишка в шапке Деда Мороза.
Радости и беготни добавилось, гостям были рады все.
– Это моя мама, Вась…
Эти слова уже звучали сегодня утром, но Вася был готов. Историю Маши он уже знал, и шутил, что когда они поженятся, у него будет две тещи. Маша от таких его слов краснела.
Все говорили наперебой, знакомились. Стол уже был накрыт, но Агнесса что-то вспоминала, бегала на кухню, переживала, что утка немножко пригорела. Телевизор тоже был включен. Шел фильм «Ирония судьбы или с лёгким паром».
К телефону в коридор то и дело бегал Игнат, Рита разводила руками: работа…
– Маш, подойди к телефону, – вдруг крикнул он.
Маша помчалась. Она уже была нарядной, в голубом шелковом платье порхала по дому бабочкой.
– Гера!? Ооо …, – услышали все и притихли, – Вам разрешили позвонить? Спасибо! И тебя с наступающим. Как я рада, что ты позвонил! … Маму? – Маша протянула провод, заглянула в зал на притихших родителей, – Сейчас позову, – она прикрыла трубку рукой, протянула Агнессе, – Мам, это Гера. Тебя зовёт.
Растерянная Агнесса поднялась со стула медленно, зачем-то стряхнула юбку и направилась к телефону. Остальные говорили тихонько, чтоб не мешать, но Маша без зазрения совести, не стесняясь, подглядывала в щель. Стесняться тут было некого – семья.
Мать держала трубку, закрыв глаза, слушала долго. «Ну, скажи ему что-нибудь! Скажи!» – молила про себя Маша. Агнесса вздохнула волнительно и, наконец, произнесла:
– Ничего, сынок. Всё прошло. Все раны не затянулись, но они затянутся. Я надеюсь. Как ты там? … Держись. Мы с папой и Машей ждём тебя домой … С наступающим и тебя, Гера … Спасибо тебе… спасибо, что позвонил.
Агнесса дрожащими руками передала трубку отцу, привалилась к стене, послушала разговор отца с сыном и заплакала. Она плакала и улыбалась.
– Нельзя было рожать его восьмого марта. Нельзя! Он же мальчик! – вдруг сказала она, утирая нос.
Прыснула Рита. И все дружно рассмеялись.
***
ПРОЛОГ
Наступал новый год. А за ним и следующий. И каждый год был хрупок и неповторим, так же, как узор снежинок. Он точно так же таял, оставляя в памяти хорошее, затягивая рубцы на теле и в душе.
А ещё каждый год чему-то учил. Учил прощать, учил дружить, любить, принимать людей такими, какие они есть, подмечая хорошее.
Забегая вперёд, скажу, что Машу с Васей занесет через годы в Новосибирск, в академгородок. Вернее, занесет туда Васю, а он прихватит и жену. Там они проживут большую часть своей жизни. Маша станет хорошим педиатром.
Рита будет счастлива с Игнатом. Мишка станет военным, пройдет через пекло новых локальных конфликтов.
А Герберт не оставит свою страсть к делам рискованным. Он станет обладателем малинового пиджака, сколотит бизнес на делах полулегальных, будет всю жизнь стараться доказать родителям, что он многого в жизни добился сам.
Агнесса Ивановна и Ефим Павлович будут ждать детей в своем большом, но немного уже не современном доме. В доме с мансардой, гэдэровскими коврами, хрустальными люстрами, чешской мебелью и цветущими кашпо.
Доме, где прошла целая жизнь…
Жизнь их детей – это уже другая история….
А эта подошла к концу…
Автор Рассеянный хореограф
