– С тебя уж не песок, а опилки сыпются, Царица!
– Это из тебя они сыпются, а я вам не пылесос. Пошел ты! Сами и убирайте.
На лесопилке работала она уборщицей – грузная, крикливая до истерики тетка, умеющая ответить мужикам-работникам так, чтоб отстали хотя б на этот раз.
Женщина лет шестидесяти со странным именем – Царина.
Вот и шутили мужики, что убирает за ними сама царица.
Мужиков Царина не любила. Предлагала всех их кастрировать, чтоб жизнь не портили да лишнего не жрали. В жизни не везло ей с мужиками совсем.
Родилась она в маленьком городке, отец ее беспробудно пил, бил мать. Насмотрелась. В молодости работала на птицефабрике, за красоту и молодость присмотрел ее женатый бригадир. Влюбилась, надеялась, а он попользовал, бросил, да ещё и грязью облил. Правда и она в долгу не осталась – всё его жене тогда выложила, славу пустила на всю фабрику. Мстила гаду.
Пришлось из городка уезжать. Куда ехать? Поехала к морю.
Устроилась там на дело разделочное рыбное. И даже вышла замуж за молодого рыбака. Счастье мелькнуло на горизонте, да закатилось – погиб ее муженёк в рейсе, когда траулер их чуть не затонул.
А потом уж работала кем придется: и прачкой, и официанткой, и уборщицей. Мужики у нее были, но все ненадёжные, дурные, пьющие. Да и не бывает их – хороших-то.
Детей у Царины не родилось. Абортов она тоже не делала, в больницу не ходила, почему не беременеет – не выясняла. Не дал Бог, так может и к лучшему.
А когда померла мать, продала старый домишко на окраине за копейки и купила себе маленькую комнату в коммуналке, как раз недалеко от этой лесопилки. Работа ее вполне устраивала, по договору с начальством – опилки мужики должны были выметать сами, а она – уж по чистому.
Но споров и ругани с мужичьем хватало. За словом в карман она не лезла, отпор дать умела.
И как-то так повелось, то ль от скуки, то ль сам острый язык Царины тому способствовал, что за увлечение стало у мужиков с ней повздорить, поговорить, побраниться. День скучен, если с Царицей не цапнулись. Они подначивали, раззадоривали ее на ругань довольно безжалостно, воспринимая это, как клоунаду.
– Твоя Галка много хочет уж больно. Вон Царица у нас ниче не хочет, ей бы такого мужичка, так пылинки б сдувала. Верно говорю, Царица? А?
– Дурак ты, Веня! Ещё не хватало с вас пылинки сдувать. Мало мне и без того пылюки-то!
– Да не трогайте ее. Она уж сама пылью покрылась. Вон – платок-то сыми, так увидишь.
– А ты кобель лысый уж вообще без волосни. Уши только и торчат прозрачные, да лопатки. Прям, не могу, влюбилась бы, – парировала Царина.
– А чё? Он мужик холостой. Поднажми, Царица, твой будет.
– Так если она поднажмет, у него кости хрустнут. Есть чем поднажать-то! Вон…
– Да как поднажму метлой по харям всем, так вмиг раздавлю, – замахивалась она, – Тоже мне, нашлись благодетели. Только хохмить да жрать и умеете! А в бабах ниче не смыслите.
– Ну, просвети нас, не просвещенных.
– Больно надо. Всё равно без толку, – огрызалась она, но потом, обдумав за монотонным маханием метлы, продолжала, – Любая баба – она ж женщина. Она защиту в вас, дураках, ищет. А вы сами, как чумные, по жизни пляшете: не стержня в вас, не силы, не надёги. Только баб и осуждаете. Нету уже мужиков-то хороших, повывелись.
– Да ты – философ, Царица.
– Да пошли вы лесом! Говорю ж – какой толк?
Как раз лысый и ушастый Леха Виноградов, маленький мужичок – к шестидесяти, изощрялся в этих шутках-нападениях особенно остро.
– Да мужику баба совсем и не нужна. Одна канитель от них. Живёшь один – кум-королю, а как с вами свяжешься, жди беды. Я и сына ругал, когда тот женился. Говорю: не живётся тебе нормально-то, сам себе петлю с камнем на шею вешаешь.
– Это кто кому ещё вешает, – огрызалась Царина.
Лехе тоже с женщинами не везло – на троих детей платил полжизни алименты. Когда на последнего выплатил, гулял неделю так, что чуть не уволили. Благо, начальник знал его как работника давнего, надежного, махнул рукой – повод у человека, чего уж.
В нападениях Лехи, однообразных и угловатых, чувствовалось, что хохмит и шутит он порой через силу. Шутки его частенько были пошлыми, такими, что краснели молодые работяги. Но Царина не робела, отбрехивалась ловко. И в этих переругиваниях частенько одерживала верх.
Как только уборщица появлялась в помещении, Леха все свое внимание обращал на нее. Все ждали – сейчас начнется представление. Мужики присоединялись, и не всегда к Лехе, порой, чисто для интереса, вставали и на сторону уборщицы. А она держала оборону, бранилась и ругала мужское население.
Царина замахивалась метлой или шваброй, могла и толкнуть. Леха провоцировал, изображая страх и ожидание кары. Казалось, что он был бы рад, прилети ему метлой – лишний повод пострадать и подзадорить. И пару раз, и правда, прилетало, на радость Лехе и окружающим.
– Постреляла б это мужичье проклятущее! – ворчала Царина.
Юбка ее колыхалась, грузный зад и полные ноги в стоптанных тапках привычно глазу мелькали на складе лесопилки.
Но вот однажды шутейность Лехи превзошла даже ожидания мужиков. Никто и не обратил внимания, что не появилась в помещении цеха Царица в свое определенное время, что отлучался Леха ненадолго в нужник.
А дело в том, что Леха, встретив Царину возле туалета, решил пошутить по-крупному. Он припёр туалетную дверь доскою так, что открыть изнутри ее не было никакой возможности.
Царина порядок в туалете навела, направилась обратно, но дверь не поддалась. В чем дело, и кто виноват – догадалась сразу. Припала задом на подоконник, ругая про себя шутников ещё не злобно, долго ждала, когда же шутке придет конец. Но, как назло, время тянулось, а в туалет никто не шел.
Тогда она начала колотить в дверь, стучать шваброй и железным ведром. Но этими шумами не удивишь шумную лесопилку, да и туалет находился в помещении полуподвальном. Кричащую нецензурно, бушевавшую уборщицу никто не слышал.
– Туалет не работает внизу, засорилось че-то, в уличный сегодня ходим, – с серьезной миной объявил всем Леха.
И народ потянулся в дощатое строение на улице, вниз никто не спускался. Прошло больше часу, прежде чем кто-то услышал рыдания уборщицы за приперной доскою дверью. Она вышла оттуда зарёванная, некрасивая, в красных пятнах, спокойно отнесла швабру и ведро на место, сняла рабочий халат и направилась домой.
Весть об этом событии по лесопилке разнеслась быстро. Все примолкли, косились на шутника Леху.
– И чего? Пошутил чуток. А как она прошлый раз доской в меня швырнула, еле ускользнул! Так ничего, да? Так и надо ей …
Но и сам Леха уж понял – перегнул. Настроение у всех стало пакостным, работа клеилась хуже, мужики рявкали друг на друга, и в конце концов поругались сильно.
На следующий день работали хмурые, поглядывали на дверь – ждали свою Царицу. Правда, молча. О ней не говорили ни слова.
Кто она такая – пожилая сварливая тетка-уборщица, чтоб о ней говорить. Не говорили, но ждали.
Но Царица не шла. Дверь хлопала, ходила туда-сюда, и каждый раз мужики подымали головы, отрывались от работы, а потом разочарованно вздыхали.
Леха работал усердно, взвалил на себя самое тяжёлое, делал вид, что на дверь не смотрит вообще, отмалчивался. Мужик он был хоть и маленький, но жилистый, ловкий и толковый. Дело в руках его спорилось, но на сердце лежала камнем тяжесть вины.
Ближе к обеду подошёл к ним водитель Серёга.
– Мужики, я тут о Томы Сановны спросил. А Царица-то наша, оказывается, уволилась.
– Как уволилась?
– Из-за вчерашнего?
– Почем мне знать. Наверное … Довели бабу.
Мужики пожали плечами, покосились на Леху, принялись за работу дальше. А он сегодня и работал за двоих, и помещение убирал чище обычного. Грустил Леха. Не хохмил, не оправдывался. Даже когда спрашивали его о чем-то, отмахивался и посылал подальше. Мужики его затрагивать перестали.
А на следующее утро на работу он не вышел. И на следующий день – тоже. Говорили – запил Леха. Начальник ругался, грозился – уволить.
А Леха и правда пил. Старая полуслепая его мать горевала, ворчала, но поделать ничего не могла. Она уж и сама по дому передвигалась с каталкой.
Жили они вдвоем, с семьёй сыну не повезло, хоть и рукастый он очень. Увлеченно отделывал он их старый дом, давно построил хороший сарай, сам поставил резной забор. Да вот беда – уходил порой Лешка в запои. И ничего с этим поделать она не могла, кроме как ворчать и просить его – не пить больше.
Вот и на этот раз проснулся Леха на пороге дома поздно вечером. Рядом – мать. Упала, а встать сама не может. Тревожная, больная, раздетая, сидит прямо на досках. Вспомнил – по дороге из магазина уж начал глотать он водку прямо из горла бутылки.
– Чего ты, мать? Упала? Сейчас я…
Сам еле встал, но мать поднял, на постель перевел – потрогал, не сломала ль чего. Вроде, цела.
– Не пей, Лешенька! Помру ведь …
– Не буду больше. Прости… Покормить тебя, может?
Мать махнула рукой, заплакала, отвернувши голову к стене, прикрыв глаза морщинистой ладонью.
Леха сполоснул лицо, огляделся. Взялся убирать со стола, выпил водицы и уснул до утра с твердым намерением – завязать.
Утром он натянул кепку на лысую голову, надел свежую рубаху и направился к Царице домой, думая, что если и прилетит ему сковородой, то пусть будет сковорода эта полегче.
Дни стояли осенние теплые. Величавые торжественные тополи шумели возле двухэтажных жёлтых оштукатуренных домов. Леха знал, что Царица живёт где-то тут, а где точно – не знал.
Старушка на скамейке указала подъезд.
– Вона там. Направо сразу, – а потом у самого подъезда окликнула, – Так ведь она на огороде, Ринка-то.
Нашел он ее быстро – среди кустов увидел знакомый зад в серой юбке. Рядом – тачка, а в ней земляные корневища кустов и сорняков.
Он подошёл тихо, окликнул, по привычке и назхлынувшему волнению – с шуткой.
– А ты всё раком? Не ймется?
Она оглянулась, на лице – интерес. Увидела его и интерес пропал, пришла обида.
– Чё припёрся? Звали? – она опять наклонилась, повернувшись к нему задом, выбирая корни, давая понять, что говорить им не о чем.
А Леха просить прощения не умел. Не знал с чего начать. Перелез через проволоку, встал рядом, взялся за поручни тачки.
– А куда вывозишь-то?
Она опять разогнулась, посмотрела недоверчиво, но рукой махнула.
Леха рванул тачку, повез ее к далёкой куче общего мусора, к обрыву. И по дороге так и не решил, с чего начать разговор.
Царица корчевала какие-то кусты. Он просто встал рядом и начал помогать.
– Шел бы ты отсель! – гнала она мягко, – Без тебя управлюсь. Вон уж спотел весь, трясешься.
Леха пил несколько дней, а когда он выпивал, то совсем не ел, ослаб. И сейчас, и правда, руки его тряслись.
– Ты-то управишься, а вот нам без тебя худо. Возвратилась бы, Цариц.
– Тебе-то чего с этого? Колька Матвеев сказал – нету тебя, пьешь.
– Пил. Завязал. Завтра вернусь, коль не выгонят.
– Лучше б выгнали. Работничек!
– Пусть. Только ты вернись. Мужикам там без тебя скучно совсем.
– Ага, доставать некого.
– А я это … С туалетом-то зря. Думал, посмеемся. Вроде, сильная ты, не пугливая. А ты – в слезы. В общем, баба она и есть – баба.
Царица разогнулась, возвысилась над ним.
– А ну, пошел отсель, лопоухий!
– Да чего ты опять?
– Пошел, говорю! – она замахнулась корневищем с увесистым комом земли.
– Да ладно, – он перелез за проволоку на тропу, но не уходил. Прошёлся туда-обратно, а потом подхватил лопату и начал корчевание с другой стороны, подальше от нее, шел ей навстречу.
– Не понял, что ль? Пошел вон, говорю, – махнула она рукой.
– Помогу чуток и уйду, не сомневайся. Тут много корчевать-то.
Она промолчала. И откуда взялись силы – копал он ловко, корчевал, сделав больше ее вдвое.
– Расширить хочешь? – спросил, когда встретились, закончили.
– Ага. А чего, вон ее сколько, смородины -то, а эти кусты уж выродились, – она тяжело дышала, – Считай два ряда картохи сунуть можно.
– А у нас с матерью пологорода бурьяном заросло. Она занималась, так уж старая.
– А сколько ей?
– Восемьдесят семь. Но сама всё. Ходит только плохо. А так-то молодец, мать у меня хорошая.
– А я думала у тебя, что не баба, то сучка.
– Не-ет. Не каждая. Хотя встречаются, – с языка чуть не слетело по привычке «Типа тебя», но он сдержался.
– Я, например, да?
Леха молчал. Проще всего было кивнуть, позубоскалить. Сложнее было сказать правду. А правда в том, что Царица ему нравится. Не пойми и чем. Самому непонятно.
Вроде, уж немолодая, не особо приглядная, а вот нравится и всё. Может нравится тем, что не поддается ему, что умеет заткнуть любого мужика, постоять за себя, что умна в суждениях. Но уж и внешне она ему стала мила – и лицо ее округлое, белое, и ноги полные, и волосы из-под платка выпадающие.
Один раз чуть было не поправил их, да вовремя сдержался.
А когда расплакалась она в туалете, и вовсе защемило – защита ей нужна. Почему и смелая такая, что одинокая.
Так ведь и он…
И такая тоска на него тогда нашла, что не запить он не мог. Получается обидел ту, ради которой уж в последнее время и на работу-то ходил.
Поэтому Леха молчал. Не умел говорить он слов добрых. Этому тоже ведь надо учиться. Он подхватил тачку с корневищами, повез к обрыву.
– Ещё чего делать будешь? – спросил он, моя руки в тазу.
– Нет. Домой пойду. Разе сама-то я б управилась, – она опустила глаза, стало стыдно, что вроде как поблагодарила. Она вздохнула и выпалила, – Коли хочешь, пошли чаю выпьем. У меня пироги есть из кулинарии. А то вон худой, аж уши солнце просвечивают.
– А пироги-то твои прям на уши повлияют, – начал было он, но испугавшись, что примет она эти слова за отказ, скорее исправился, – Пойдем. От чая не откажусь. Завязал я сегодня.
В воздухе сладко пахло гарью, кострами – и на душе было хорошо сейчас.
В комнате Царины совсем девичий уют. Скатерти, занавески, коврики. И Леха понял все. По ее мягкой грубости, по тому, как убирает волосы за ухо, понял – простила она его. И не против того, чтоб был он рядом.
Вечером принесла она ему обещанный мед для матери. А на следующий день оба вышли на работу, на лесопилку. Восстановилась Царина на работе.
А вскоре окреп слушок, что Леха и Царица живут вместе в его доме. Особо они не изменились, так же посмеивались друг над другом, но немного по-другому, без грубостей. А молодые работники посмеивались над их неожиданной пожилой любовью.
Леха стал уверенней в себе, благосклоннее к молодым, спокойнее. Появились в его речах новые нотки. Мол, семейное счастье – дело нужное. Особенно, когда жена – не дура набитая. Пить он бросил.
А Царица плавала со своей метлой уж не так агрессивно. Поглядывала на Леху с неким уважением.
Старуха-мать Лехина поначалу испугавшись грубоватого напора избранницы сына, вскоре поняла все. Да, жизнь девку сделала такой. И ответить может, и Лешку на место поставить, в руках удержать. Но баба Царица добрая, и Леху любит, и ее, мать старую, не оставит.
Прошло немного совсем времени, и матери уж стала Царина дочкой.
– Вот ведь. Никак не думала, что Леха мой такую царицу отыщет. А он вот… Поди ж ты…
И дом украсился резными наличниками, и палисадник – беззубыми штакетниками и всяческими оградками. И появились мещанские совсем интересы, от которых так уютна бывает обыденность.
– Я ж – царь, раз жена у меня – царица. Вот и жить нужно по-царски, – шутил Леха.
А Лехина жизнь как будто встала на место, угнездилась, заимела свой смысл.
Потому что сблизились два обиженных огорченных жизнью охладевших сердца, чтоб согреть друг друга оставшейся неистраченной любовью.
Ваш Рассеянный хореограф)
ПРИЗРАЧНЫЙ ШЕФ
-Подожди! Не убегай! — послышалось за спиной. — Остановись! Пожалуйста! Эй…
Аделина против собственной воли замедлила шаг. У входа в подъезд она и вовсе остановилась.
-Я буду кричать, — запыхавшись, предупредила Аделина. — Весь дом разбужу.
-Не нужно никого будить, — попросил преследователь. — Я не собираюсь причинить вам зла. Просто… Чёрт возьми, так круто, что вы меня видите!
-Что простите? — не поняла Аделина.
-Ну вы меня видите, — ответил мужчина. — Видите же. . . ДОЧИТАТЬ>