– Товарищ капитан, разрешите обратиться? Я слышал Вы запросы делаете. А мне можно?
– Проходи Воюшин, – капитан Ефремов сегодня расположен был к беседам с курсантами.
У него радость – жена родила сына. Настроение было философским с грустинкой. Уж очень тревожным было нынче время.
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
– Кстати, поздравляю Вас с рождением сына! – торжественно-парадным голосом рапортовал курсант.
Ефремов Воюшиным был доволен. Детдомовец, из беспризорников, не всегда из таких получаются хорошие бойцы, но этот радовал.
– Спасибо, Воюшин. Чего там у тебя?
– Можно запрос на родителей сделать. Вы вот Никитину помогли…
– Запрос? Ну, попытка не пытка. Почему б не сделать? Сейчас эта контора нормально работает, – он взял в руки ручку, подвинул бумагу, – Та-ак. Отвечай – о чем знаешь. Имя, отчество, фамилия отца, год рождения… Матери… Адрес…
Николай отвечал уверенно, капитан писал.
– Мы из раскулаченных, – вдруг произнес курсант.
– Что? – Ефремов поднял голову от бумаги, удивлённо посмотрел на курсанта, – Что ты сказал? У тебя же в анкете – беспризорник.
– Да, но родителей помню. Наврал я тогда в колонии. Меня мама к родне отправила, когда нас в ссылку везли. Старший я, думала доберусь, а я …
Ефремов посмотрел на исписанные лист, начал рвать его на мелкие части.
Николай опустил голову, молчал.
– Воюшин, встать! – гаркнул капитан.
Николай вскочил, вытянулся по стойке смирно. Капитан Ефремов тоже поднялся, подошёл к курсанту. Тот был выше его на полголовы. Ефремов говорил тихо, но напористо.
– Я таких дураков расстреливал. Ты думаешь, это легко? Ты б сюда не попал, ты б сейчас на лесоповале горбился, если б… Запрос он решил делать. Идиот! Кто знает о твоей семье здесь? Говори!
– Курсант Захаров знает. Но он…
– Он, он… Придурок ты, Воюшин. Тайна, которую знают двое – уже не тайна. Ты – из беспризорников! Понял? Родителей не помнишь. Повторить!
– Я из беспризорников, родителей не помню, – отрапортовал Николай, – Но…
– Какие «но»? – Ефремов злился все больше.
– Я письма домой писал.
– Ох, дурак. Дурак и есть! Ты ничего не писал. Вот так. На этом и стой. Кто б чего не сказал.
– Есть! – Николай смотрел в стену.
Он догадывался заранее, что будет именно так, но желание найти родителей и сестер-братьев пересилило, заставило попытаться.
– Свободен, – настроение Ефремова было испорчено, но сейчас он вспомнил о родившемся сыне – а что если б у него вот так?
Курсант шагнул к двери.
– Воюшин, – окликнул капитан, – Другие на твоём месте фамилию меняют.
– Нет, я не буду.
– Ладно, ступай. Только ведь помнить отца я тебе не запрещаю. Помни. Поверь, он бы и сам тебе велел молчать. Я б своему сыну – велел.
Николай шел в казарму, кусал губы. Глаза застилала предательская пелена. Сейчас – не время, но он все равно найдет их всех! Так хотелось в это верить.
Николаю было двадцать лет. Из детдома из направили в школу ФЗО. А уж оттуда, уже с завода, лучших отправили на учебу во вновь сформированное пехотное училище в городе Новоград-Волынске. Зимой перевезли, и первый курс они закончили за полгода. Сейчас их училище перевели в Ярославль.
Николаю нравилось учиться, да и Матвею тоже. Правда, Матвей Захаров лучше командовал, чем подчинялся, случались неприятности, но он держался за училище – намотался он в детстве, а это был шанс выйти в люди.
Одно тяготило Николая – его семья совсем ничего не знает о нем. Неужели и не узнает? Он скучал по матери и отцу очень, писал письма домой, но ответа не было. Не знал он, что письма ссыльным порой просто уничтожались на местных почтамтах. Уж слишком много поселилось страхов в сердцах.
Но в целом все у Николая шло хорошо. Учеба, служба, дружба, симпатии… Вот только…
… только шел 1941 год …
***
В 1941 году, когда началась война, Полинке было восемнадцать. Их детский дом для морально-дефективных детей находился в ведении Наркомздрава. Эвакуировали их летом.
В виду беспорядков собрались здесь дети не столь больные, сколь несчастные. Действительно больных, дефективных детей было меньше половины. Но они были. Они требовали особой заботы.
Так уж вышло, что с первых дней пребывания в этом доме, Полина, привыкшая заботится о младших, стала нянькой. Ее страхи скоро ушли, их место заняли новые – страх наказания за провинность, страх за рядом находящихся беспомощных больных детей, страх – умереть.
Дети были практически бесправны. Болячки зажили, и она начала втягиваться в эту систему. Лучшей было – быть нужной. Медикам, воспитателям, а главное – подопечным этого учреждения.
Она мычала. Возможно, речь и вернулась бы к ней, но она почему-то решила, что ее немота – ее защита. Многих в детдоме устраивало, что она не может рассказать всё, что видит. Не нужно было рассказывать …
Детдом эвакуировали. В один из дней, к корпусу подъехало несколько грузовых машин. Красноармейцы посадили их в кузова и повезли на железнодорожный разъезд. В тупике для них стояло несколько телячьих вагонов с нарами. Ехали они не одни, в эти же вагоны посадили и детей другого детдома.
Полина держала за руку десятилетнюю улыбчивую Машеньку – больную умственно-отсталую девочку с монголоидным лицом. Она не умела ориентироваться, беспокоилась, когда теряла руку Поли.
И еще краем глаза Поля следила за Кириллом, который в открытую грозился сбежать на фронт. Он и сейчас угрожал, говорил это вслух, тряс кулаком в воздухе и изображал, что стреляет по всем из автомата.
Чужие дети и взрослые на него косились, а свои привыкли – Кирилл был болен, как и многие тут.
Она усадила в вагоне обоих, погрозила Кирюхе и вернулась к дверям вагона –помогать загружать и распределять детей.
В вагоне – шумно, крикливо. Дети устали, многие плакали. Рассаживали их дотемна.
Наконец поезд зашипел, тронулся и повез их в неизвестность. Ехали они в вагоне без печки и вначале сильно мерзли.
На станции Обозерской поезд стоял долго, и Полина с Ириной Геннадьевной, воспитателем, рванули искать печку. Ирина говорила, Полина мычала и это производило впечатление – выпросили печку у железнодорожников. Загрузившись дровами, эшелон двинулся дальше. Печка грела плохо, но все ж в вагоне стало теплее.
Они подолгу стояли на станциях, в Вологде их продержали восемь часов. Потом их «тихоход» двинулся, и примерно через сутки приволок их на станцию Буй.
И вот тут в вагонах дети застряли на две недели. И не одни они. Через Буй проходило много эшелонов с военными, которых везли с Дальнего Востока на оборону Москвы. И это была первоочередная задача.
Они искали пропитание, Полина – наравне со взрослыми.
Вообще надо сказать, что взрослая Полина числилась ещё воспитанницей. Но на самом деле давно уж перешла в ранг обслуживающего персонала.
– У нас останешься, буду хлопотать, – обещала ей директриса ещё до войны.
Но она не успела. Поля провела в детдоме десяток лет, многие дети практически выросли на ее глазах. Трудолюбие и безотказность Поли ценили. Она выхаживала и спасала, лечила и хоронила. Бывало всякое. Она была одна в своем замкнутом немом мире, она стала «любимой мамкой» малышни.
Пока стояли, детей кормили один раз в день ячневой или овсяной кашей, которую давали по 3—4 ложки на брата в обед. Утром и вечером — по стакану чуть сладкого чая и по 50 граммов мерзлого хлеба. А потом и этот рацион пришлось сократить.
Самые смелые дети стали подходить к воинским эшелонам, и проезжающие красноармейцы давали им то сухарь, то кусок селедки, то кусочек сахара. Дети подбирали и выброшенные объедки.
Только больные вот так подкармливаться не могли, не хватало толку. И Полина, взяв с собой Кирюху, однажды направилась к одному из эшелонов.
Кто ж знал, что в этом вагоне везут уголовников. Их тоже везли на фронт – все силы шли на фронт.
Полина с Кирюхой подошли к одному из вагонов, солдаты в стороне жгли костер.
– Эх, смотрите какая!
– Сама пришла. Никак к тебе, Урюк. Ты ж давно мечтаешь …
Мужичок в шапке сдвинутой на затылок шел навстречу Полине, она показывала на рот, на Кирюху, на вагон – было понятно, что просит еды, помощи детям.
– Есть хотите? Пойдем, пойдем! – махал ей тот самый Урюк, показывал на вагон.
И она решив, что дадут им еды, туда полезла. Дверь перед носом Кирюхи задвинулась. Он услышал возню, услышал крик любимой няни Поли.
Больной мальчишка понял одно – ее обижают. Он начал орать неистово: так, как только он и мог, так, как не могут обычные здоровые люди.
Он кричал по-звериному, бился всем телом, в кровь разбиваясь о стены вагона. Со стороны казалось, что парнишка сошел с ума.
Урки притихли, испугались наказания. На крик примчался лейтенант, отпихнул мальчонку, выстрелил в воздух, приказал открыть дверь. Недовольный Урюк из вагона вышел. Его тут же скрутили солдаты и куда-то увели. Лейтенант вскочил в вагон вслед за Кирюхой.
В углу вагона на корточках сидела девушка. Мальчишка, лицо в крови, стоял перед ней, тяжело дышал и, держа воображаемое оружие, целился в лейтенанта.
Молодой лейтенант Андрей Новицкий из Смоленска был из числа штрафников – выходил из окружения. Поэтому и оказался тут – вез уголовников. Уже хлебнул всего в дороге.
Он поднял руки:
– Сдаюсь! Не стреляй, пожалуйста.
– Я вас всех убью! Моя Полина! – грозился мальчишка. Он хрипел, сорвал голос.
– Всё-всё! Гада этого увели. Не стреляй, – он посмотрел за спину мальчика, – Полина, Вы живы?
Она оглянулась, встала, отряхнула юбку и кивнула. Потом шагнула к Кирюхе, приобняла, опустила ему руки.
– Это урки, понимаете. Уголовники. Он… он…
Полина поняла, отрицательно покачала головой. Если б не крики Кирилла… Мальчик уже понял, что угроза миновала, привычно доложил.
– Полина говорить не умеет. Она немая. А мы хотели еды попросить.
– Что? Немая? А в каком вы составе?
– Мы… Мы вон тама, – прохрипел Кирилл.
Полина показала на пальцах – четыре.
– Четвертый путь? А вагон… Вагон по счету?
Они ушли, а через полчаса лейтенант Новицкий привез к их вагону кухню. Дети ели кашу с мясом. И не только дети их вагона. Налетели … Усатый старшина тыльной стороной ладони утирал слезы.
– Чё плачешь-то, Петрович? – спрашивал лейтенант.
–Так ить… Нас под Псковом так накрыло. Полегли наши и то не ревел. А тут… Не хватило каши-то, товарищ лейтенант. Сколько ж их, детей голодных!
В их вагоне накормили всех. Ещё и набрали кастрюлю на завтра. Полина выскользнула из вагона, когда управилась, с блокнотом и карандашом, пошла навстречу лейтенанту.
Она не говорила, но могла написать. Не очень ровно, не очень грамотно, но все же…
– Мы – на фронт. А вы?
«Урал – Свердловск –Цветметобработка» – написала Поля то, что было написано в их путевом листе.
Он удивился.
– Это зачем вас туда? Но… В общем, мне на полевую почту писать можно. Ты напиши, как доедете, ладно?
Полина кивала. Он взял ее за плечи и вдруг прижал к себе, погладил по волосам.
– Ты… ты живи, Поль, ладно? Фамилию свою напиши, название учреждения… А я найду тебя после войны. Слышишь? И прости нас, прости…
Полине хотелось спросить – за что? Но она не могла. Может и не надо было спрашивать. Все и так понятно: за то что приходится эвакуироваться, за эту историю с несостоявшимся насилием, за голод, за все то, что приходится сейчас переживать.
На том и расстались. Эшелон Андрея отправили в этот же день. И теперь Полине было кого ждать с фронта. Она прижимала к груди блокнот – имя, фамилия и полевая почта…
Они еще долго ехали, стояли на станциях. Галич, Шарья, Киров… Их не раз перекрепляли к другим составам.
В сентябре они прибыли в Свердловск. Рано утром двери их вагона открыли какие-то важные чины с папками в руках. Оказалось, что это члены комиссии Государственного Комитета Обороны пришли принимать цветной металлолом на переплавку, а вместо металла увидели тощих больных детей.
Члены комиссии были возмущены ошибкой, но они же и помогли. Взрослые и Полина направились на эвакопкнкт, где получили несколько вёдер пшенного кулеша и много буханок уральского хлеба, а еще посуду и рулоны ткани.
Поезд переформировали, и повезли их дальше. К началу ночи они прибыли на станцию Ирбит. Там их вывели из вагонов, построили, пересчитали и повели на привокзальную площадь, где стояло множество телег.
Их повезли в деревню Харлово Свердловской области. Целым обозом везли детей.
Наконец, остановились у нового бревенчатого здания школы, освобожденной под детдом. Было уже поздно.
Полинка огляделась: низкое небо, красная башня водокачки, серые домики.
Тех, кто спал, занесли в помещение спящими. В здании было холодно. Мебели и коек не имелось. Дети в одежде ложились прямо на дощатый пол и тут же замертво засыпали.
А взрослые принялись искать какие-либо дрова, пошли по соседям. И лишь когда затопили печь и стало тепло, повалились тут же, меж своих воспитанников.
Предстояло обживать это новое для них совсем незнакомое место.
Полина лежала рядом с Машенькой, смотрела в ее монголоидное лицо. Маша совсем исхудала, болела, совсем теряла рассудок, с трудом ориентировалась и уж не узнавала окружающих. Это все от голода и усталости.
И Полина подумала: странная у нее болезнь – даже в такой измотанности, даже когда совсем ей плохо – Маша улыбается. Вот и сейчас во сне она улыбалась, как будто видела что-то очень хорошее, а может и правда видела – в будущем.
Улыбнулась и Поля – она вспомнила маму, отца, сестер и братьев, их жизнь в деревне, а ещё вспомнила лейтенанта Андрея Андреевича Новицкого.
Может и будет оно –это светлое будущее?
***
Вера с мамой Инной и братом Сашей эвакуировались из Ленинграда в августе 41-го. Вместе с институтом Инны. Сашу они забрали через год после первой встречи, долго готовились бумаги.
Михаил умер через два месяца после операции, хоть пробыли они возле него тогда дней пять, хоть и пошел, казалось бы, он на поправку. Ушел вслед за женою, приведя дом в порядок, но так и не собрав воедино детей.
Они эвакуировались с семьёй Ледянкиных. Вернее с частью семьи. Это была семья Мити, семья их Карелии, у которых жил в ссылке Юрий. Они приехали в Ленинград в самом начале войны. Правда, вдвоем: Митина мать Алевтина и младший братишка Алеша десяти лет. Митиного отца и Митю забрали на фронт, ему было уже девятнадцать лет. С первых дней забрали и папу Юру – он сам пошел на призывной пункт.
Институт Инны эвакуировали в Ярославль. Но там они прожили недолго. Направились в поселок Шексна под Рыбинском к родне Инны. Переправлялись туда на речном судне «Роза Люксембург».
Всю войну прожили они в небольшом домике деда Егора и бабушки Светы. Удобств тут не было. Инна и Алевтина работали в местном колхозе. Они ходили в лес по грибы, сушили их на зиму.
Питались все из одного котла, экономили, но особого голода не ощущали. Наоборот, Алёшка и Саша даже поправились на молоке бабы Светы.
Алеша ходил в местную школу, а Вера с Сашкой – в старшую, в соседнее село. Они ещё больше сблизились. Вера нашла тут новых друзей. Они всем классом писали письма на фронт, собирали посылки и с надеждой слушали сводки.
Митя писал часто с передовой. Вера отвечала. Теперь Митька был ей дорог не только, как друг.
А вот от его отца пришло всего одно письмо. Алевтина тревожилась. Дядя Юра периодически приезжал в Москву– он гонял какие-то вагоны с техникой, чаще писал из Москвы.
В школе у многих не было вестей от родных с фронта. И вот однажды их учитель – Иван Никитич предложил написать письма в какой-то официальный военный канал. Тогда-то и пришла Вере идея – найти брата. Она написала запрос на Николая Михайловича Воюшина 1921 года рождения. В письме указала адрес – поселок Шексна.
Написала, но не очень надеялась. Коля пропал, когда ему и одиннадцати не было. К тётке в Покровское не дошел. Живой ли? А если и живой, такая ли у него теперь фамилия?
Она открывала свой талисман – книгу, о которой не рассказывала практически никому. Она читала Библию и казалось ей, что она молится, как молились бабушки в деревнях за всех, кто сейчас там – на фронте.
Совершенно неожиданно пришел им официальный короткий ответ. Спеша, развернула конверт Алевтина, она ждала ответ о муже, а там – данные старшего лейтенанта Воюшина Николая и номер полевой почты.
И полетело первое письмо Веры на этот номер. Она писала много, долго, кусая карандаш.
«Здравствуйте, Николай! Я не знаю, мой ли Вы брат, может однофамилец, поэтому расскажу о себе.
Наш отец – Михаил Иванович Воюшин, мать – Анастасия Петровна Воюшина. Николай – старший, Полина… »
Появилась еще одна надежда – найти Колю…
…ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ >