Была полночь. Мама стояла у окна и тело её мелко дрожало, и сотрясались плечи, и она прикрывала рот кулаком, чтобы не вырвался звук. Там, за потонувшими в темноте буераками, лесами и лугами, полыхало наше село и нам было видно зарево. Первый только-только выпавший в октябре снег лежал чисто и девственно, и по нему, по этому снегу, ещё не ходили немцы, вообще никто не ходил, даже кот не ступал.
Тем вечером мы успели сбежать из Луковниково, но далеко не уехали — через пару часов нас настигла ночь и мы остановились в деревне Сетки, у моей тёти Ани, маминой сестры. Мы ворвались в её дом вчетвером и тётя Аня приняла нас радушно: меня, маму, ещё одну мою тётю — Машу, и мою маленькую сестрёнку Ниночку. Весь вечер три сестры обсуждали военные события, а мы с Ниночкой развлекались розовым поросёнком, которого тётя Аня пустила в дом, потому что в сарае он мёрз и не об кого было погреться, ведь жил он там с курами один. Поросёнок забавно похрюкивал, цокал копытцами по полу и готов был сделать что угодно за кусочек капустного листа.
Нашего папу забрали на войну в числе первых. Фронт быстро приближался к нашему селу. В Луковниково расположились части Красной Армии, они готовились к отправке на фронт. Среди них был один красивый офицер и тётя Маша влюбилась в него намертво, и потом, когда они уезжали, она бросалась под грузовики и просила взять её с собой на войну. Офицер отвёл тётю Машу в сторону и строго выговорил: «Ты не представляешь что нас ждёт на фронте. Возвращайся домой и заботься о родных». Тётя Маша больше никогда в жизни не видела того офицера.
Все, кто мог, уезжал в тыл, но мы не могли уехать, потому что моя мама работала в исполкоме и была постоянно там нужна – до самого конца она печатала и перепечатывала документы. Когда немцы подошли уже совсем близко и более оставаться было уже нельзя, мамино начальство уселось в машину и сбежало, а маме для спасения выделили телегу с лошадью. Быстро покидав туда часть наспех собранных вещей, мы выехали и уже в дороге слышали, как за нашими спинами немцы жгут по Луковниково: были взрывы и грохот, и зарево огня от горящих изб. Через два часа дороги нас остановила ночь, поэтому мы осели в Сетках у тёти до утра.
Уже утром, а было это 26 октября 1941 года, в Сетки пришли немцы. Мама и тётки услышали драный шум мотоциклетных моторов и немецкую рваную речь, которая бичом хлестнула по нашим ушам. Сбоку от дома у тёти Ани была вырыта землянка — в неё мы все пятеро и юркнули. Немцы зашли во двор и первым делом стали ловить кур и розового поросёнка, с которым я накануне играла. Пока одни организовывали во дворе костёр, другие закололи поросёнка и стали разделывать его на крыльце, на постланном платье тёти Ани, которое они нашли при обыске дома. Мама сильно зажимала Ниночке рот, чтобы немцы не услышали её плача — трёхлетняя девочка очень испугалась предсмертных поросячьих визгов, а у меня же оборвалось сердце, когда его визг прекратился резко, как сорванная струна.
Немцы нашли нас быстро. Они вытащили нас из земляки: двоих детей шести и трёх лет, и троих молодых женщин. На нас наставили винтовки и что-то спрашивали на своём плевучем, грубом языке, но ни я, ни мама с тётками не понимали ни единой фразы. Было очень страшно, у меня подгибались ноги. Сейчас прозвучит «тарарах» и мы все упадём, и наши тела сбросят назад в землянку, и моё тело, и Ниночкино, совсем маленькое, сбросят тоже туда, но разве она понимает что-то, эта Ниночка? Но она плачет, захлёбывается, и меня охватывает ужас, и я слышу голос матери: «отпустите, пощадите детей», и этот пристальный взгляд красивого белого мужчины со светлыми густыми бровями, от которого мне делается жутко, ведь именно он раздаёт всем приказы, именно он решит сейчас нашу судьбу также, как решил судьбу розового поросёнка, части тушки которого на моих глазах относили к костру…
Поняв, что мужчин здесь нет, немцы нас не тронули. Они велели нам зайти в дом и не высовываться. Наевшись и повязав за лапы всех кур, они уехали, прихватив с собой и нашу лошадь. Без лошади мы уже не могли двигаться дальше, поэтому мама и тётя Маша решили вернуться пешком в Луковниково: бои там прошли быстро и наши солдаты отступили.
Наш дом сгорел. Взрослые оставили нас возле дома культуры, а сами стали ходить туда-сюда, искать куда бы прибиться. Жить мы стали в пристройке к дому культуры в какой-то маленькой будке — чтобы пробраться в неё, нужно было подняться по лесенке. Первое время мы сидели там безвылазно и только мама выходила вечером на улицу, чтобы добыть нам еды.
Вскоре немцы устроили в сельской школе солдатскую кухню. Маму заставили там работать, а тётю Машу отправили на другую работу, на ферму, куда немцы согнали коров, гусей, кур и прочую живность, оставшуюся после сбежавших или погибших местных. Мы с Ниночкой остались в нашей будке одни. Мама растапливала с утра буржуйку, а я должна была не забывать подкидывать дров, потому что стены были тонкие, как фанера, и продувало моментально. Целыми днями мы сидели и ждали возвращения мамы и той еды, которую она для нас подворовывала.
— А что вы там делаете так долго? — допытывала я маму, жуя принесённый ею отварной картофель.
— Так вот картошку и чистим. Казаны и кастрюли огро-о-омные, попробуй прокорми всю эту фашистскую орду.
— Ой, мамочка, не говори так! Вдруг подслушают, что ты их так называешь!
— А пусть. Не страшны они мне, черти лысые. Тьху! — сплюнула она в сердцах.
Однажды я подслушала (не могла не подслушать, ведь жили мы вместе в одной комнатушке), как мама рассказывала тёте Маше смешную историю, приключившуюся с ней на солдатской кухне.
— У нас же там какие все бабы на вид? Хмурые да сердитые, радоваться нечему: мужья у всех на фронте, а по домам ребятишки сидят голодные-холодные, и надсмотрщик над нами стоит с автоматом. Ну и захотелось мне повеселить подруг, рассказала им историю про барина и оперу, помнишь её?
— Нет.
— Эх, ты! Собирались культурные барин и барыня в оперу. Барин быстро собрался — сюртук натянул, усы подкрутил, в ушах поковырялся и готов удалец. Осталось ему барыню дождаться: час ждёт, два ждёт, не выдержал и кричит: «Да сколько ж можно собираться тебе, каналья ты эдакая! Так и опоздаем! Погляди на меня — я лишь вату в уши засунул, чтобы вопли во время концерта спать не мешали — и готов!»
Тётя Маша засмеялась.
— Да. И бабы на кухне тоже засмеялись, как ты. А немец, надсмотрщик этот, занервничал — по-русски-то он тю-тю! Ткнул в меня пальцем сердито и рычит:
«Warum lachen? (нем. Почему смеетесь?) Was ist wata?»
А я саму невинность изобразила. Смотрю на свой ватник, куда он пальцем тычет, а там из дыры как раз вата торчит. Ну я и сделала вид, что поняла его вопрос так, будто бы он о дырке спрашивает. Говорю:
«Вата! Вата!»
«Was ist wata?!» — ещё больше кипятится немец.
Отвечаю погромче:
«Вата — *уята!» — и вытаскиваю кусок ваты из ватника. И так хотелось мне ещё ему в рожу плюнуть матами, еле сдержалась.
«Was ist wata-uyata?!» — не успокаивается настырный немец.
— Оооой… — сияла мама. — Тут уж все бабы легли от хохота, а немец так ничего и не понял.
Иногда бывали авианалёты со стороны советских войск. Немцы очень боялись таких налётов и если самолёты заставали их вне укрытия, они ныряли с головой в ближайший сугроб так, что только сапоги торчали из-под снега. Мне тоже было страшно. Очень страшно. Этот рокот и взрывы, и сотрясания земли, и мгновение на лезвии между жизнью и смертью… Я хватала в охапку Ниночку и пряталась с ней под лавку, а снаружи прикрывала нас веничком — так мне казалось, что мы с сестрой в безопасности. Если ты не видишь ужас своими глазами, значит, он тебя не затронет, значит, его и нет вовсе, он только кажется… Так мне казалось в детстве.
Во время одной из таких бомбёжек надсмотрщик, контролирующий работающих на кухне женщин, сбежал. В суматохе кто-то из работниц открыл краник в бочонке с вином, которое стояло тут же на кухне, и никто этот краник не закрыл — не до того было. Была ли это моя мама или нет никто так и не узнал, а она сама никогда мне не признавалась. Вернулся надсмотрщик и обнаружил, что всё вино вытекло из бочонка и попортило мешки с мукой и крупой. По факту диверсии немцы начали расследование.
Возможно, кто-то из женщин указал на маму, а, возможно, сам надсмотрщик по памяти решил, что именно она главная шутница и организатор саботажей, но в этот же день за мамой пришли. Немец с винтовкой за спиной увёл её в комендатуру на допрос. Я помню, что этот немец был в очках и перед тем, как уйти, подарил нам с Ниночкой шоколадку. Мне показалось, что раз этот немец добр, то с нашей мамой ничего плохого не случится.
Её допрашивали долго, до самого позднего часа, но всё-таки отпустили домой с условием, что утром она вернётся для продолжения допроса.
— Утром с тобой разберёмся, — сказал ей комендант.
Мама заметила, что они были взволнованы, суетились, бегали с бумагами туда-сюда и всё повторяли «цурюк фарен» (ехать назад, отступать). Мама, конечно, не знала немецкий, но поняла, что фашисты собираются уходить. Она испугалась, что если вернётся сюда утром, то они, будучи обеспокоенными и злыми, не станут с ней разбираться и расстреляют на месте, как расстреливали и вешали других жителей за подобные проступки и в более спокойные времена. Ранним утром мама отвела нас с Ниночкой в дом папиной сестры Нюры Романовой, а сама спряталась, притаилась. Дом тёти Нюры стоял напротив дома культуры и был богатым, большим — её муж славился мастером портных дел, обшивал многих в Луковниково и в окрестностях, поэтому их семья была при деньгах.
Тётя Нюра уложила нас спать на свою постель, она жила одна в этом доме, её муж был на фронте, а шестнадцатилетний сын убежал в партизаны. Я обняла Ниночку и мы заснули ещё часа на три, а потом тётя Нюра стала резко будить нас и сразу надевать тулупчик на Ниночку и мне приказала немедля одеваться.
По селу, обрабатывая дом за домом, шли немецкие факельщики. Перед отступлением они решили сжечь наше село.
Немцы подходили к домам, разбивали окна, плескали горючее и бросали внутрь горящие факелы. Мы не успели сбежать. Разбилось окно. Мы вскрикнули. Тут же влетел факел и моментально всё воспламенилось — перед нами встала стена огня и только узкая щель давала нам возможность выбежать в чём есть на улицу. Тётя Нюра схватила на руки Ниночку и побежала к двери, а я уцепилась за подол её платья и тоже бежала за ней, и жар огня обжигал меня, и я думала, что это ад, настоящий ад… Но ад ещё только ждал нас впереди.
Тётя Нюра толкнула двери, чтобы выйти, но кто-то, стоящий по другую сторону, захлопнул их назад. Тётя Нюра толкнула опять, навалилась всем телом… В щель она просунула ногу и закричала от боли. Немец поддался, они выскочили с Ниночкой, а моя рука сорвалась с подола её платья. Я тоже хотела выбежать, но немец преградил мне дорогу и толкнул обратно в дом. Я хотела шмыгнуть у него под рукой, но он опустил автомат и снова не дал мне пройти, толкнул назад. Позади за моей спиной уже вовсю полыхал дом и трещали, лопаясь, стекла…
Тётя Нюра закричала:
— Чёрт проклятый! Выпусти ребёнка!
И заколотила кулаками по его спине. Немец этого не ожидал и потерял позицию — я смогла вырваться. Немцу дали сигнал свои и он бросил нас, не стал разбираться.
Мы остались на снегу, на морозе, и смотрели на наше село, не понимая что делать дальше. Горела вся наша улица, а в воздухе, роняя искры пламени, пылали головешки, уцепившиеся за кроны деревьев, и походили они на сорванные с неба оранжевые звёзды.
Вместе с оставшимися жителями мы укрылись на стадионе, где были вырыты норы-землянки. Мы воссоединились с мамой и тётей Машей. Стояли лютые морозы и был самый канун Нового Года — 31 декабря. Одна новость согревала нас в тот день — немцы ушли.
Жизнь не стала лучше с приходом наших солдат. Стояла зима, жить было негде, нас уничтожали дикий холод и голод. Село Луковниково было в прифронтовой зоне Ржевского выступа, поэтому покой никогда не воцарялся у нас надолго.
Весной по деревням пошла агитация — население приглашали на работы в Грузию, там были нужны рабочие руки, государство даже выделяло субсидию на дорогу. Грузия представлялась нам раем: там тепло, красиво и растёт море разнообразных фруктов. Жизнь там определённо должна быть полегче. И мама с тётей Машей решили — едем! В начале лета 1942 года мы закопали лишние вещи в огороде за нашим сожжённым домом и отправились в сказочную (как нам представлялось) Грузию. Господи, уж лучше бы мы остались дома
…ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ >