В утро эксперимента пропал страх. Осталось лишь любопытство. Гарик сидел в комнате, похожей на операционную, на операционном же столе, и крутил головой – смотрел, как люди в белых халатах проверяют аппаратуру. Потом его привязали и накрыли нос марлей, пропитанной неизвестным веществом. И он провалился куда-то, полетел. Успел подумать, что это анестезия. Но нет. Бестелесный, он поднялся под потолок и оттуда смотрел – что все делают. Учёные направляли по комнате какие-то фиолетовые лучи и вдруг заметили его, смотрели прямо на него. Он же был, как ощущал себя, величиной с яйцо.
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
– Мы видим вас, Гарик. Вы представляете собой сгусток света, – сказал Иван Михайлович. – Люди вас не смогут увидеть, у них нет приборов. Так что ничего не бойтесь. Ваше тело тоже живо, его сейчас обработают и увезут на хранение.
Вокруг тела действительно хлопотали две медсестры. Что-то в него кололи, чем-то смазывали. Гарик хотел попросить, чтобы аккуратнее действовали, но не мог издать ни звука. Это озадачило.
– Жаль, что у вас нет горла и вы не можете нам сказать о своём первом впечатлении, – сказал Иван Михайлович. – Но когда подселитесь, вы сможете передавать объекту мысли напрямую, без речи. Он будет считать их собственными мыслями.
Гарик подумал, что для процесса мышления ему вообще-то требуется мозг, а мозга у него сейчас нет, как же он соображает-то? Вспомнил, что известная женщина-ученый, специалист в изучении мозга, высказывала идею, что не мозг вырабатывает мысли, он лишь антенна, улавливающая мысли из информационного пространства. Ох, ну так и антенны у него сейчас нет, а он мыслит… Ладно, пусть учёные разбираются каким местом люди думают.
– Итак, друг мой, летите на Литейный проспект…
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Иван Михайлович назвал номер дома и квартиру. И Гарик вылетел в окно.
…Это было восхитительно! Город, залитый утренним, робким солнцем, с высоты выглядел иначе, чем если ходить по улицам. Он виделся разом весь – со шпилями, куполами, рощами и мостами. Извивались ленты каналов, шумели кронами высокие березы. Гарик вдруг увидел Петропавловскую крепость и полетел к ангелу на шпиле. Остановился, рассмотрел. Захотелось потрогать и сфотографировать, но ни рук, ни телефона… Студент побывал и на крыше Дома Зингера, облетел ангела на Александровской колонне, рассмотрел скульптуры на крыше Зимнего дворца. Ах, как всё это было иначе вблизи! Ради одного этого уже стоило согласиться на эксперимент!
Однако, пора на Литейный. И он направил туда свой “cгусток света”.
***
В квартиру он влетел через стекло, не повредив его. И попал в странную комнату. В ней ничего не было. Совсем. Покрашенные в голубой цвет стены, ламинат. И всё. В других комнатах было как положено – мебель, ковры, книги, одежда в шкафах, а в этой, первой, ничего. В квартире находились люди. В спальне – мальчик лет четырёх спал под одеялом на кроватке в виде автомобиля. На кухне сидели мужчина и женщина, пили кофе. Женщина, одетая в деловой костюм и накрашенная, собиралась уходить, торопилась, а мужчина сидел в пижаме и никуда не спешил. Гарик узнал того самого “бандита” из маршрутки. Борова, который, по его предположению, был деловаром и “настрелял” в девяностые на свою хорошую одежду. А теперь выходит, что и на трехкомнатную квартиру на Литейном.
– Я прочитал, что можно всё-таки его вылечить! – говорил мужчина. – Я пока читаю книгу на английском, но потом тебе всё перескажу. Там есть стоящие мысли…
– Влад, извини, я спешу…
– Нет, ну ты хоть порадуйся! Это – шанс!
– Я рада, – раздражённо сказала женщина.
– Не вижу.
– Отстань! – вскрикнула она. – Я не могу больше говорить об аутизме! Ничего не хочу о нём знать! Да, я плохая мать! Освободи меня, пожалуйста, ты же говоришь что любишь меня. Владик, лечи сына, делай что хочешь, но дай мне не видеть этого! Это выше моих сил!
Она выскочила в коридор, через минуту хлопнула дверь. Владислав остался сидеть за столом. Лицо его оставалось непроницаемым, будто ничего не случилось. Он медленно подносил чашку с кофе к губам, пил, и о чём-то думал. Но вскоре из комнаты донёсся крик, и отец побежал на голос. Гарик увидел, как мужчина бережно вытащил верещавшего ребенка из кроватки и посадил себе на колени. Гладил по голове, целовал:
– Даник, всё хорошо. Я с тобой. Сейчас пойдем мыть мордочку, чистить зубки… Папа поможет. Потом покушаешь блинчики. Потом будем заниматься. Давай, зайчик, одеваться.
Он снял с мальчика пижаму, надел на него маечку и лёгкие, широкие, трикотажные штанишки. Потом повёл в ванную и там умыл и почистил зубы мычащему, выкрикивающему что-то ребенку. Тот не стоял, рвался куда-то, отец удерживал его одной рукой, подпирал своим телом сзади, а другой рукой проделывал процедуры. Потом он привел мальчика на кухню, усадил за стол. Тот мычал и раскачивался из стороны в сторону. Отец принялся печь блины.
Гарик недоумевал. Почему женщина ушла? Почему с ребёнком возится отец? Он не работает? Мальчика жаль, конечно, совершенно невменяемый. Где все бабки и дедки, почему никто не помогает? На что надеется отец, чего он там вычитал, пацан-то – овощ… Однако, пора подселяться.
Ррраз, – и он влетел в тело Влада, в район живота – туда, где пуп. Именно оттуда начинается жизнь, сказал Иван Михайлович.
“БАНДИТ”
Влад Горюнов не очень-то выспался. Не именно сейчас, а вообще. Не спит он уже полтора года, с тех пор как сыну поставили диагноз, и жена передала ему, отцу, всю заботу по воспитанию ребёнка. Даник просыпается ночами, бегает по квартире, всё хватает, бросает, надо следить за ним. Иногда ребенок просто сидит и раскачивается, но всё равно спать невозможно. Жаль его. А ведь родился нормальным! До трёх лет развивался хорошо, Влад и Майя гордились им – он уже знал много животных и рыб, даже редких. А потом начался “откат”: ребенок стал забывать то, что узнал. Сначала не поняли, посчитали, что ему просто надоело отвечать на вопросы, показывать что умеет. Потом вдруг заметили, что он выстраивает в ряд игрушки. Это было странно. Но тоже отмахнулись: “Любит порядок, молодец”. Мальчик ходил в детсад, частный (жили тогда в Канаде), родители – на работе, потому не знали, как он ведёт себя в саду. Хозяйка не жаловалась, значит, хорошо. Но однажды, когда Майя спросила её, говорят ли другие детки предложениями, а то её сын – только отдельными словами, та беспечно ответила: “А вы не знаете, что он аутист? Он и с детками не играет”.
Родители прочитали в интернете что такое аутизм и не сказать, чтобы ужаснулись. Не поверили. Вот это неверие и спасало психику, особенно в первое время. Всё сопоставляли симптомы. И было непонятно, может быть, Даник плохо разговаривает просто потому, что маленький? Потёмкин вон до пяти лет не говорил. А ест одну и ту же еду, не желая расширять меню, потому что переборчивый? А не играет с детьми оттого, что… ну бывают же необщительные люди? А открывает книжку на одной и той же странице и смотрит подолгу на картинку потому, что нравится картинка – там мама, папа и ребёнок обнялись.
Отметая мысли о неизлечимом диагнозе, действовали по-разному: Майя успокаивалась и считала, что ничего предпринимать не надо, врачи перестраховываются, потому предполагают аутизм, которого нет и быть не может – у них вся родня здорова, а Влад решил, что как бы там ни было, а надо подстраховаться. Врачи сказали, надо развивать ребёнка, работать с ним часами каждый день. Потому что потом будет поздно, в раннем возрасте ребенок лучше всего поддается улучшениям. И Влад перестал думать аутизм это или нет, принялся за работу. Если ребёнок не болен, то индивидуальные занятия и здоровому на пользу пойдут.
Быстро распознал, что настоящую помощь оказывают в России. Увидел, что в Северной Америке аутистов в основном лишь развивают – с помощью логопедов, терапевтов поведения. А в России ещё и лечат – лекарствами. На Западе врачи препаратов почти не прописывают (разве что БАДы или такие, которые из ребенка делают послушное ничто, чтобы не мешал), говорят: “Развивайте и любите”, в России же лечат детей ноотропами – лекарствами, стимулирующими мозг. Никто не знает какой именно ноотроп подойдет именно этому ребенку, но путем проб что-то всё-таки подбирают. Вот и Данику кое-что подошло. Он сразу после приема таблеток стал ходить на горшок, перестал страшно орать, верещать как инфернальное существо. Горюновы в холодном поту просыпались от этого крика. А то ещё одно время мальчик смеялся по ночам – это было самое жуткое.
…Поджаривая блинчики, Влад позвонил другу Борису, живущему в этом же доме:
– Приходи завтракать.
Тот быстренько пришёл. Борис тоже вернулся в Россию из Канады. И тоже из-за сына – тому тринадцать, и он вдруг решил сменить пол. До этого был пацан как пацан – интересовался девочками. Но пропаганда сделала своё дело и когда Борис столкнулся с Системой – школой, которая требовала от него называть сына женским именем и употреблять в отношении него слово “она”, иначе ребёнка отберут, отец согласился. Но, не дожидаясь конца учебного года, купил билеты в Россию и уехал с ним в Питер. Навсегда. Жена осталась в Калгари – продавать дом.
Знания сына, конечно, совершенно не соответствовали российской школьной программе, мальчик плохо говорил по-русски, но это тревожило Бориса меньше всего. Главное, что спаслись от блокаторов полового созревания. И ходили теперь к психологу чтобы выбить из головы ребёнка ценности “цивилизованного мира”.
Борис до этого много работал, мало читал, и совершенно не знал, что по законам провинции Альберта, где он проживал, если ребёнок приходит в школу в одежде противоположного пола, или называет себя именем противоположного пола, родителей об этом можно не оповещать. Именно поэтому для некоторых мам и пап то, что их дети оказались вдруг “нетрадиционными”, становится ударом по голове. При этом школа лицемерно посылает родителям листочки, на которых вопрос: “В пятницу в класс принесут пиццу. Можно ли вашему ребёнку её есть?” или “класс собирается на экскурсию в музей, можно ли туда вашему ребёнку?” Надо подписать согласие. А на смену пола ребёнку родительского разрешения не требуется. Детям вливают в уши яд, а потом ставят их семьи перед фактом.
Мужчины поддерживали друг друга, делились проблемами.
– После того, как мы всё-таки поверили, что у Даника аутизм, так было тяжело, что каждый из нас ушёл в себя, – рассказывал другу Влад. – Лежим вечером в постели, отвернёмся друг от друга, и думаем: что теперь с нами будет? Каким он вырастет? Как он будет жить, когда умрём? Знаешь, такие мысли не стимулируют либидо, мы перестали быть мужчиной и женщиной, только папа и мама. И вот когда всё-таки пробудилась надежда на излечение (все ведь вокруг говорят: “Да врут эти врачи, посмотрите какие у Даника глазки умненькие, ещё начнёт так говорить, что будете не рады!”), однажды мы легли в постель и потянулись друг к другу. И вдруг во время предварительных, как говорится, ласк, из комнаты Даника раздаётся смех. Мы услышали его через закрытую дверь. Ребёнок хохотал. В темноте, посреди ночи, на своей кроватке.
Мы вытянулись словно два трупа. Майя и я лежали на спине, смотрели в темноту, и слушали этот жуткий смех. Так прозвучал приговор. До этого надежда на врачебную ошибку существовала, а тут мы поняли, что в помиловании отказано.
Борис внимательно слушал. Сорокалетний мужчина в темно-синей пижаме (накинул куртку и пришёл из другого подъезда), пил кофе, ел бутерброд с маслом и сыром, и сочувствующе смотрел. Он понимал Влада как никто. Трудно вынести несчастье ребёнка.
– В одном интервью прочитал слова знаменитой женщины, матери аутиста: “Это как если бы тебя расстреляли, но потом оставили жить”, – продолжал Влад. – Именно так…
– А сейчас у вас с сексом как? – спросил Борис.
– Никак. Майя работает и приходит уставшая. Плохо, что работает женщина, а не я, но она ни в какую не хочет сидеть с ребенком. Слабая оказалась. А с ним же ещё надо заниматься, у неё терпения не хватает. Ну и я устаю от этого плена аутичного. Знаешь, мне аутизм представляется живым, наделённым душой существом. Некое большое, тёмное существо, которое захватило моего сына. Я тяну ребёнка к себе, существо – к себе. Кто кого.
Однажды я шёл по темной, зимней улице. Надо было пройти через детскую площадку. И вдруг передо мной выросла фигура, вся в белом, я даже сперва не понял, что это снеговик. И отчего-то мне так жутко стало, он мне показался угрожающим, злобным, поджидавшим меня в темноте. Я вдруг подумал, что это и есть аутизм. И, хоть было страшно, аж руки затряслись, я разбежался и ногой снёс ему голову.
…Даник сидел за столом и рвал тонкими пальчиками блины, засовывал в рот. Палец макал в сметану и облизывал. Потом брал стакан с молоком, пил. Лицо мальчика, красивое, с большими, голубыми как у отца, глазами, было отрешённым. Борис разглядывал его, а Даник не смотрел в глаза и вообще ни на кого не смотрел, будто сидел один в пустой кухне.
***
Гарик, находящийся во Владиславе, с горечью слушал. Он не знал, что бывает такое горе. Видел инвалидов, слышал краем уха, что есть такая болезнь – “аутизм”, но считал, что это даже хорошо, когда у тебя ребёнок аутист – гением будет. Отрешённым таким, странненьким, но непременно Нобелевским лауреатом. А оказалось…
Вот тебе и “бандит”. Вот тебе и “настрелял на квартиру на Литейном”. Гарик вспомнил американский фильм “Дом из песка и тумана”, в котором рефреном, через всё трагическое повествование звучала мысль: “Всё не так, как кажется”. Совершенно верно. Он думал, что вселится в бандита, а тот оказался вполне мирным человеком. Жертвенным папой.
Второй вон тоже за сына бьётся. Гарик впервые серьёзно огорчился, что у него нет отца. И у его друзей тоже. Растворились. Как говорит мать, “сладку ягоду ели вместе, горьку ягоду ем одна”. Но студент был доволен, что хоть увидел, какими могут быть папы. А то как ему психологом-то работать, если вместо одного из родителей в сердце пустое место?
***
Влад завел ребёнка в голубую комнату. Посадил на пол, подстелив толстое одеялко, сел рядом и стал показывать карточки с нарисованными предметами. “Это солнышко, это ведерко, лампа…”. Мальчик смотрел в сторону. Отец поворачивал его головку к картинкам, тот блуждал глазами. “Посмотри на меня!” – призывал Влад. Не смотрел. Тогда отец лёг так, чтобы его лицо оказалось в аккурат перед глазами сына. “Смотри в глаза” – требовал.
Гарик видел эти занятия каждый день. Отец часами, с передышками, пластался. Скакал вокруг, хлопал, пиликал на губной гармошке, тряс маракасами, и чего только ни делал, чтобы мальчик обратил на него внимание. Тогда можно будет его учить. Но Даник просто сидел и раскачивался. Овощ.
У студента сердце кровью обливалось. И было скучно, и безнадега овладевала. Как Влад не поймет, что всё это бесполезно? Его сын – сумасшедший. Но мужчина не унимался, и, что поражало – почти не раздражался. Когда его голос повышался и становился громовым, он останавливался, вдыхал побольше воздуха, отворачивался на минуту, потом поворачивался уже со спокойным лицом и обращался к сыну: “Посмотри в окно, птички летают”.
Данику, наверное, всё надоело. Он подошёл к окну, взобрался на подоконник (это была ещё одна проблема – любил высоту, вскарабкивался на столы, столешницы, комод), и стал вдруг орать и биться о стекло. Мальчик лупился не сильно, но ритмично, не переставая. И вопил…
Отец остолбенел. Гарик почувствовал вдруг пожар в теле, в котором он находится. Стало жарко и горько – чувства души, к которой подселён, передались. Охватило отчаяние. И вдруг Влад подбежал к окну и тоже стал биться головой и орать. Он орал куда громче Даника: “Аааа!” Влад бился и бился, стекло сломалось, стало падать кусками, по лицу побежала кровь…
И Даник замолчал. Влад продолжал колотиться уже о раму и орать, а Даник… смотрел на него.
– Он впервые посмотрел на меня! – радостно потом рассказывал Влад Борису по телефону. – Представляешь, он смотрел в глаза! Он был озадачен, на лице удивление! Он заметил меня! Заметил! И понял, что я в отчаянии, что я не такой, как всегда!
Борис поздравлял, радовался: “Это прорыв!”
Гарик понял, что в комнате, где Влад занимался с ребенком, не было ничего для того, чтобы мальчику было скучно и он волей-неволей играл с единственной игрушкой – папой. И вот – барьер взят.
С тех пор что-то изменилось. Даник стал смотреть на картинки, показываемые ему, и хоть тут же отвлекался, но всё же удалось показать сначала полколоды, потом колоду, и если раньше отцу приходилось тащить его в пустую комнату насильно, то теперь малыш заходил туда сам. Он продолжал выглядеть отсутствующим, но то, что он добровольно входил в “класс” и садился на одеялко, показало: ему стало интересно с отцом, он хочет чтобы с ним занимались.
***
Гарик пробыл в теле Влада месяц, ежедневно выходя и летая по округе чтобы отдохнуть. Пережитое у Горюновых потрясло. Студент никогда не видел ничего подобного. Он даже думал теперь, что такие подвиги – ничуть не меньше военных. На войне страшно пойти в атаку, трудно, будучи раненым, продолжать выполнять боевую задачу, прикрывать собой товарищей. Это, несомненно, героизм. Но война – временное явление. Раз совершил подвиг – и пожизненная тебе слава, почёт. А вот эти люди – родители детей-инвалидов, или ухаживающие за больными родителями, супругами, кормящие с ложечки, вытирающие попы, скачущие вокруг “особенных” c погремушками, обучающие слепых азбуке Брайля – это же миллионы праведников, совершающих подвиг длиною в жизнь. Бесславный, за который никто не чествует.
Эти люди не бросают слабого, они жертвуют собой, вытаскивая ближнего из беды. А выглядят простыми тётками, реже – дядьками. И чаще всего не только не требуют к себе особого уважения, а скрывают беду. И чего-то себе придумывают, какое-то хобби – чтобы не сдохнуть с тоски. Влад вон учил Бориса:
– Бороться за ребёнка просто так мужчине трудно. Женщина может ежедневно работать, чтобы просто спасти дитя. А нам нужна глобальная цель. Я вот придумал, что я научный работник и могу впервые в истории вылечить аутиста. Мой случай прогремит, может быть, на весь мир. И когда я захожу в наш “класс”, то отключаю жалость и если хочешь – любовь к сыну. Я как ученый пытаюсь добиться от аутиста результата. И веду дневник. И ты, Борис, не просто ходи с сыном по психологам, а записывай что помогает, что нет. Потом книгу напишешь, большие деньги заработаешь.
Борис – еврей. Он думает, что написать книгу и сделать гешефт – действительно хорошая идея. Большинство русских считает, что на горе зарабатывать некрасиво. Борис полагает, что именно на горе и надо зарабатывать – чтобы сделать его менее горьким. Заработанное ведь пойдет на больного. Ну и компенсация за страдания тем, кто его обслуживает.
Работой Гарика в институте остались довольны. Он соблюдал правила, не лез куда не следует, подробно и со знанием некоторых вопросов психологии составил отчёт. Вторгаться в мысли Влада ему разрешили три раза – внушить оптимизм. И Гарик справился.
На два месяца его вернули в университет – подбирать хвосты, а потом отправили на новое задание. Причем, настолько доверяли, что отправили всё-таки к женщине. Сказали, что у них заболела сотрудница, а исследование по женщинам прерывать нежелательно. И отправили к Фифе, обложив запретами. Нельзя было смотреть на неё голую, быть с ней в душе или туалете, в её спальне (в институте могли следить за Гариком, видели на экранах чем он занимается, подключались внезапно, три-четыре раза в день. Причём, объект подселения виделся расплывчато, а Гарик как раз очень четко – сгустком света). В такие минуты, когда женщина спит или раздета, студент должен был отсоединяться и находиться в другой комнате.
Гарик огорчился. В чём прелесть – следить за немолодой, разряженной в пух и прах бабой? О чём интересном она может говорить? О шмотках, косметике и сплетничать. С ней, в её теле, надо будет провести месяц! С дурындой с этой и с её мужем, который наверняка подкаблучник. Гарику и со своей-то матерью скучно, не говоря уж о чужих дамах.
Успокоил себя тем, что, может быть, у Фифы есть взрослая симпатичная дочь, и если она хорошая девчонка, то позже, когда Гарик будет в своём теле, можно и подкатить. Настроение улучшилось, когда сказали, что Фифа живёт в Канаде. Надо ж какое совпадение – и Влад с Борисом были оттуда.
У-хуууу! Вот она – загранкомандировка.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
***
ФИФА
…Фифа – Надежда – оказалась хозяйкой продуктового магазина в украинском районе большого города. Она владела им вместе с мужем – поляком Войтеком. Мужчина болел – рак, но помогал супруге – продолжал переносить тяжести, стоял за прилавком. И шутил – весёлый человек.
Надежда – хмурая, молчаливая, смотрит обычно исподлобья. И как же удивлён был Гарик, когда в её доме – большом, просторном – увидел фотографии её тридцатилетней – красавицы в пышных платьях девятнадцатого века! Оказывается, в прошлом она – оперная певица, жила в Киеве. До эмиграции. Яркая, пышная, с радостным блеском в глазах, она совсем не была похожа на себя сегодняшнюю. На фотографиях, с оголенными плечами, утопающими в волнах кружев, она выглядела словно цветок в роскошной вазе.
Нет, и сейчас Надежда следила за собой – была даже постройнее себя прежней, подкрашивала глаза и губы, но доверчивой, захлестывающей радости молодости на лице уже не наблюдалось. Одевалась со вкусом, но в будние дни работала допоздна и носила рабочую одежду – голубой халат и темно-синий, чистый фартук. Разговоры вела в основном про поставки, цены, товар… Однако, неожиданно для Гарика, который почти засыпал под эту скучищу, в голове Нади иногда вдруг взрывалась музыка. Гремела так, будто оркестр – над ухом. Никогда еще студент не слышал столько арий. Расфасовывает Надя конфеты, и внезапно…
Мне часто снится, как будто я птица,
И птица мчится в тот дивный край,
В тот край счастливый, где зреют оливы,
В край волшебный, где вечный светлый май…
Вечерами, уставшая, Надя иногда открывала ютуб и смотрела оперы и оперетты. Потом взглянет на Войтека, хочет что-то сказать, и промолчит. Гарик знает почему. Она считает, что мужу неинтересны её мысли, да и не поймёт. Не музыкант, не артист и никогда даже не был в оперном театре. Надя нежна с Войтеком, заботлива, но в душе, – Гарик это ощущает, – не влюблена. Заботится о нём как о брате, о родном человеке. Уважает.
Она не верит в любовь. С тех пор, как жизнь в эмиграции неслабо ударила, поняла, что любовь, о которой она так много пела, и на которую сильно надеялась в молодости – это сказка, миф, флёр романтики, накинутый на половое чувство. Исчезает влечение, гибнет и “любовь”. Хорошо, если человек тебе попался порядочный, он и без влечения будет вести себя достойно, а если нет?
***
Однажды в магазин пришла журналистка “Комсомольской правды в Канаде”. Чтобы написать рекламную статью. Корреспондентке удалось разговорить хозяйку магазина так, что беседа вышла за рабочие рамки.
– В 90-е, когда национализм на Украине зацвёл пышным цветом, я решила уехать в Канаду. Меня давно приглашали, я же была примой в театре. Пела и оперу, и оперетту. Подала на эмиграцию, присовокупила приглашение от канадского театра, и быстро получила вид на жительство. Приехала в Канаду, пела пять месяцев, хорошо платили. Потом владелец театра умер, а его наследники меня уволили. Новый владелец принял на моё место любовницу. Я кинулась по другим театрам, а всё занято, меня никуда не берут, тем более мой английский ещё слаб.
– А пели на каком?
– На итальянском. Так вот, я поняла, что, скорее всего, придется расстаться с профессией. Ну, или петь попсу в русских ресторанах. Однако, и там всё занято… То есть надо идти на физические работы – упаковку кур, официанткой, в пекарне поддоны таскать, пельмени лепить в ресторанах…
– Почему не уехали в Россию?
– У меня нет российского гражданства и в 90-е оперные театры там корку глодали. Артисты разбегались по миру… Так вот, я не просто так перечисляю физические работы. Это то, чем я занималась после увольнения. Поддоны с хлебом были очень тяжелыми, мы, женщины, их таскали, а хозяева пекарни – отец и сыновья, ходили меж нами, следили, комплименты делали, но никогда не помогали… Я так переживала крушение карьеры, что тяжело заболела. Это было аутоимунное заболевание.
…Она не могла подняться с постели. А надо оплачивать съёмную квартиру, еду, страховку на машину, бензин, лекарства…
– Муж ушёл. Я лежала, слабая, с ощущением, что умираю. А он сказал: “Я в Канаду приехал не за больными ухаживать, хочу быть честным – мне с тобой невыгодно жить ”. Собрал вещи и ушёл.
Усмехнулась:
– Честный, понимаете? Не выгодно – не стал скрывать. Я, дурочка молодая, плакала. Потом поняла, что умру, скорее всего, от голода. Продукты в холодильнике ведь когда-то закончатся. Смерть не пугала. Хотелось улететь куда-то, где нет людей.
Надя запела арию из “Летучей мыши”:
В край волшебный, где вечный светлый май…
Где любят верней и нежней,
Где нет вероломных мужей,
Где муж до рассвета не кружится где-то,
Жену бросив дома одну…
А потом Надя решила не сдаваться. В эмиграцию ведь едут сильные. Рисковые, целеустремленные, упрямые. Первопроходцы по натуре. Пусть земля, куда они едут, уже открыта, но для них-то она – целина.
Решила жить. А через неделю, зимним утром, в преддверии Рождества, она почувствовала вдруг тот самый “дух Рождества”, о котором говорят в Северной Америке. Присутствие высших сил… Благодать, разлитую в воздухе. Тишину, наполненную любовью. Она находилась в квартире одна, и вдруг перестало пахнуть лекарствами, и стало – неожиданно – пахнуть хвоей и ладаном. Надя встала с кровати и пошла… Она и раньше ходила – до холодильника, туалета, но еле-еле, а тут – прошла обычным шагом. И, посмотрев в зеркало, обрадовалась себе, нашла себя симпатичной, хоть и лохматой.
Женщина оделась и отправилась в магазин поблизости – купить вкусненькое на праздник. С этого дня началось выздоровление. Надя устроилась в этот же магазин – продавцом, сначала на полдня, а вскоре уже и на полный день. Деньги получала небольшие, но по выходным ещё давала уроки вокала. Через пять лет взяла кредит в банке, открыла русский магазин. В украинском районе, так как жила там. Купила дом – в ипотеку, разумеется, как все в Канаде (благо, дают всего под 3-4% процента). Жила без искусства, но сыто, спокойно.
Однажды в её магазин зашел бывший муж. Скользнул глазами по женщине, нарезающей ветчину, и не узнал.
***
– [Шутливо-фамильярное прозвище украинцев] идут! – глянув в окно, мрачно сказала Войтеку Надя. В магазине никого не было, так как рабочий день ещё не кончился, поток покупателей обычно бывает после пяти.
На полу у входа лежали кучами газеты на русском и украинском языках. Сейчас, летом 2015-го года, русские газеты украинцев не волновали, так как они лишь номинально считались русскими. На самом деле они издавались иммигрантами из Израиля, и русскими в них был лишь язык и краденые из российских либеральных изданий статьи, ругающие Россию. Антироссийски настроенных украинцев такое содержание вполне устраивало. Мешала лишь “Комсомольская правда” с её русской редакторшей. Она дула совсем в другую дуду – любила Россию, выступала на её стороне. Откроешь газету, а там аршинный заголовок – “Фашист пролетел”. Об украинских самолетах над Луганском…
Диаспора бесилась. Если раньше, до майдана, “коммуняцкую газету” терпели, то теперь, когда Россия отхватила Крым, терпение иссякло. Парубки заходили в магазины – русские и украинские – и скидывали с полок российские товары: гречку, семечки, пряники… Предупреждали хозяев, что если те не откажутся них, “в ваш магазин больше никто не придет”. И требовали выгнать “Комсомолку”.
Хозяева горевали, но отказывали газете в месте. Горевали потому, что газету покупатели любили, разбирали в первую очередь (не только русские, но и пророссийски настроенные украинцы, коих было немало). До майдана владельцы магазинов сами просили редактора привозить им побольше экземпляров, ведь люди приходили за свежей прессой, и, ну как уйдешь, ничего из продуктов не купив? На это и расчёт. Магазинщикам были выгодны “половые издания” – развалы газет на русском языке, лежащих на полу у входа. И уж тем более выгодна “Комсомолка” – интересная, талантливая, дерзкая. Она выделялась профессионализмом на фоне других изданий, редакторами которых были не журналисты, а просто персоны при деньгах.
И вот делегация недружелюбцев дошла до магазина Надежды.
– Почему у вас путинская газета? – спросили хозяйку на английском. Парни выросли в Канаде, им так легче.
– Газета как газета.
– Вы согласны с тем, что там написано? Вы за Путина?
– Я не читаю, времени нет, – сказала Надя, которая “Комсомолку” читала и была полностью со всем согласна.
– Её тут не должно быть! Мы придём на следующей неделе и проверим. Если не уберете, украинцы к вам ходить больше не будут! Разорим вас.
– Не имеете права. Мы живем в свободной стране (это была заезженная мантра эмиграции, над которой Надежда посмеивалась, но тут применила, зная какое влияние она оказывает на неокрепшие умы). Это мой бизнес и мне выгодно распространять эту газету. Так что, ребята, ничего личного, только бизнес…
– Нет, не маете права этого делать! – перешёл на суржик один из юношей. – Это антиукраинская газета, мы вас будем судить!
***
Угроза серьёзная. Канада выступает на стороне Украины. Здесь есть Украинский Конгресс – организация со связями во власти. Есть очень богатые украинские бизнесы, прямо по соседству, оказывающие влияние на общину. Если вмешаются, сотрут магазинчик в порошок. Просто скажут всем не ходить туда, и украинцы не пойдут. Так ещё и в суд подадут, что, мол, торговая точка распространяет антиукраинскую прессу. Докажут-не докажут, но нервы потреплют, и на большие деньги разведут – юридическая защита дорого стоит.
Могут разорить и другим путём – явиться в магазин, поскользнуться, и через суд требовать компенсации за то, что теперь якобы болит спина, шея, копчик… Такие иски нередки. Один мужчина судился с кафе за то, что сел там на унитаз в туалете и ему прищемило “сидушкой” тестикулы. Думал, тихонечко высудит большие деньги, но журналисты растрезвонили, и он стал посмешищем. Так ещё и жена подлила масла в огонь: тоже подала иск на большую сумму, написав, что в результате травмы муж не может исполнять супружеский долг. Дословно: “Я лишилась сервиса”.
…Войтек вышел вперед.
– Уходите, ребята, вы не имеете права запугивать. Мы пожалуемся на угрозы.
– Ещё вернемся! – пообещали недружелюбцы. Но скидывать с полок российские товары не стали. Русская и поляк смотрели на них так мрачно, что казалось, прикоснись кто к гречке, и эти двое бросятся на них и задушат.
***
Парни взяли три пачки “Комсомолки”, перевязанные типографской пластмассовой лентой, и вышли. Надежда знала куда пошли – к мусорным контейнерам за магазинам. Эти умники уже не раз бросали туда газету, крали её, пока она обслуживала покупателей, но Войтек вытаскивал пачки из контейнера и возвращал на место.
На этот раз Надежда позвонила редактору:
– К нам украинцы приходили, требовали вам отказать.
– И что, не привозить больше? – у той упал голос. Это был единственный оставшийся в украинском районе магазин, распространявший “Комсомолку”. Множество пророссийских украинцев ждали еженедельник каждую пятницу как глотка свежего воздуха. Многие имели большие проблемы в семье. Их мужья, жены, дети вдруг оказывались украинскими националистами, и лились слёзы, пыль скандалов стояла до потолка. Российская газета являлась отдушиной среди антирусского треска и англоязычных газет, и украинских. Лучом света в тёмном царстве.
– Привозите, – спокойно сказала Надя.
– А как же вы?
– Нормально. Привозите.
***
Гарик был впечатлён. На кону стоял бизнес Нади и Войтека, их благополучие и безопасность. Если разорятся, куда идти больному мужчине и немолодой уже женщине? Снова поддоны таскать?
Переехать в другой район проблематично: у магазина сложившаяся клиентура, наработанная за много лет. И аренда помещения оплачена на два года вперед. Денег, если отказаться от нее, могут не вернуть.
***
Кадры решают всё. Недружелюбцы, проверив, что [шутливо-фамильярное прозвище русских] не отказались от газеты, сходили к хозяевам плазы – торговой площади, на которой стоял магазин. Объяснили, что эти люди распространяют “нацистскую газету”. Пропутинскую.
Хозяином плазы оказался араб. Ему нравился Путин. Потому что в Канаде все предыдущие десять лет нагнетали исламофобию, а российский президент выказывает мусульманам уважение. Об этом араб, разумеется, недружелюбцам не сообщил. Он их долго путал, жал руки, говорил прямо противоположные вещи, посмеивался, рассказывал длинные, не относящиеся к делу притчи, предлагал кальян, и в итоге до того запутал юных активистов, что они вышли от него с выпученными глазами, так и не поняв за них он или против. Впрочем, в его бормотании они расслышали “mind your own business” – “занимайтесь своим делом”, и “everything going to be OK” – “всё будет хорошо”.
У кого хорошо – не пояснил.
Так “Комсомолка” осталась в украинском районе.
***
Гарик пересмотрел взгляды на жизнь. В Америку уже не так уж и хотелось. Увидел, что на этом континенте надо работать от зари и дотемна, что владелец магазина таскает тяжелые ящики, хозяин автомастерской сам лежит под машинами и редактор газеты сам развозит по магазинам эту самую газету. Почувствовал, что за каждым углом эмигранта поджидает опасность. Безработица, суды, происки конкурентов… В России одно потеряешь, другое найдешь – родня, друзья помогут. В Канаде всё сам. Вытаскивай себя за волосы как Мюнхгаузен. Так ещё если у тебя плохи дела, надо скрывать. Здесь не любят лузеров.
Да, у Надежды прекрасный дом, хорошее авто, но она работает до ночи без отпусков. Как студент понял по разговорам, у многих эмигрантов их нет, так как не на кого оставить бизнес. А если и есть, то оставляют на неделю, максимум – две. За это время от десятилетий напряженного труда не отдохнешь. В Россию Надежда летала всего на две недели – впервые за два десятилетия. Визу просила, так как хотя и русская, а паспорта-то российского нет, из Киева выезжала.
Гарик слушал разговоры покупателей и понимал о жизни на Западе всё больше.
– Ну, как ваш сын, ещё не женился?
– Да на ком тут жениться… Но девушки у него есть. Каждый раз новые. Утром встаю, сажусь завтракать, из бейсмента* (подвальный этаж, оборудованный как квартира, нередко с окнами, благоустроенный) выходит очередная пассия…
– Это хорошо, что девушки…
– О, да! – спохватывается женщина. – Это очень хорошо!
– А то сейчас и на sleep over детей отпускать страшно. Раньше-то отпускали, и ничего, а сейчас боишься.
Речь шла о старой канадской традиции, когда дети ходят к друзьям ночевать. Раньше русские со спокойным сердцем разрешали дочке пойти переночевать у подружки, а сыну – у друга. С победой в стране радужности над разумом, родители стали с подозрением относиться к таким ночёвкам. В каждом сидел страх узнать о ребёнке неожиданное. “Нет!” – орали они, дети обижались, плакали. А родители не могли объяснить почему “нет”. Как выкатить ребенку такое подозрение?
Гарик почти не вторгался в мысли и намерения Надежды. И лишь вечером, перед сном, когда она ворочалась от атакующих мыслей, беспокоилась, старался внушить оптимизм. Посылал светлые, безмятежные мысли.
Сам он тоже довольно часто отлетал от неё – к этому в институте относились с пониманием, должен же мальчонка заграницу осмотреть.
Канада, несмотря ни на что, студенту всё же очень понравилась. Чистые улицы с частными домами – немного различающимися, но всё же выглядящими одним ансамблем, вдоль дорог непременно высажены деревья. Он узнал, что люди не могут позволить себе засорять участок перед домом или сам дом содержать плохо, потому что это скажется на ценах на дома во всей округе. Получится, что район неблагополучный, и у соседей упадет цена на жильё. А канадцы зарабатывают на том, что перепродают свои дома, переезжают каждые три-семь лет. Городские власти следят за тем, чтобы и трава косилась, и внешний вид домов и дворов соблюдался.
И это правильно, подумал студент. В итоге приятно пройти по улице – ни бардака на балконах, ни заваленных урн, ни грязи – размокшей земли – как таковой. Грязи нет потому, что везде либо асфальт, либо затянутая ковриками из травы земля. Гарик видел, как её стелют. Привозят рулоны пророщенной на тонком слое земли травки и укладывают. Она прирастает и вот тебе чудесный газон! Так и застелено всё, в результате после дождя нет месива грязи. Вот, оказывается, в чём секрет того, что у североамериканцев такая чистая обувь, что они бухаются в ней на постель или кладут ноги на стол!
Даунтаун – центр – это комплекс сверкающих зелеными и золотыми стёклами небоскрёбов. Каждый своеобразен.
Улицы в стране пошире, чем в Европе. Магазины, кафешки – всё масштабнее европейского, и поновее что ли. Плесенью не пахнет (Гарик однажды ездил по студенческому обмену в Париж и унюхал плесень в разных помещениях).
Он также увидел, что канадцы – не злые. Полицейские подстилали бездомным матрасы, накрывали их одеялами. Прохожие давали бомжам еду, деньги. Все открывали двери друг другу и были доброжелательны и вежливы. Улыбки не показались фальшивыми. Он также обратил внимание на то, что если у кого-то заглохла машина, водители останавливаются и спрашивают чем можно помочь. Но особенно понравилась природа. Леса, озёра – как наша Сибирь.
***
По возвращении в Россию, Гарик на полгода выпал из экспериментов – подбирал “хвосты”. И ему заплатили. На счету образовалась солидная сумма и студент сообщил об этом маме, она приехала к нему чтобы помочь купить студию. Гарик, конечно, не рассказал ей в чем состоял эксперимент, наплёл что на раскопках нашёл клад, и это выплата процентов от стоимости драгоценностей. Мама была очень удивлена. “Я думала в наше время уже кладов не находят”, – сказала.
В итоге нашли пресимпатичную студию, отремонтированную по американским стандартам (Гарик теперь хотел именно такую): никаких обоев, окрашенные в голубовато-серый цвет ровные стены. Он купил большую кровать, отличный дорогой матрас. Над “лежбищем”, как он называл кровать, повесил абстрактную, но приятную в цветовом плане мазню – тоже как в Канаде. Там картин с сюжетом, как он заметил, не вешают, чтобы у жилья не было характера (это для продажи плохо, никто не хочет покупать дом со следами пристрастий хозяина).
Напротив кровати установил большой телевизор на подставке. Сбоку – опять же, как в Канаде, комод и над ним зеркало в посеребрённой раме, а по бокам – современные, с фендибобером, серебристые подсвечники с белыми свечами.
Он полетал по разным домам в Канаде и увидел, что изысканность обстановке придает однородность интерьера. Здесь нет кухонь в петухах, коллекций бутылок, пивных банок, магнитиков, собраний гжели, развеселых полотенец. Всё это, как он понял, создает ощущение хаоса, беспорядка. Потому его холодильник – девственно чист. Кухонное полотенце в цвет кухонных шкафов – серое. Вся утварь – в шкафах, снаружи только электрический чайник. На столешнице пусто. И никаких аляповатых сидений на стульях, или цветастых ковриков. В общем, в плане создания уюта Гарик оканадился и с удовольствием пребывал в своем новом, североамериканского вида жилище. Однокурсники хвалили и завидовали. Девушки стали посматривать на него с интересом.
В маршрутке были еще “Камуфляж” и “Поп”. Гарик думал, что его подселят к первому, говорили об этом. Он оказался бойцом с Донбасса.
– Посохов Дмитрий Алексеевич, доброволец, – сказал Иван Михайлович. – Воюет. Но мы тебя в него вселять не будем. Во-первых, молод ты ещё чтобы к бойцам подселяться, что дельного ты можешь им внушить? Во-вторых, мы решили, что вообще не надо воину в душу лезть. Незачем.
Гарик вспомнил долгий, строгий взгляд мужчины в маршрутке. Вспомнил, как посчитал его маргиналом. После “знакомства” с Надеждой и Войтеком он стал иначе смотреть на ситуацию на Украине. Раньше мало думал о ней. Не понимал зачем “отжали” Крым, и что там происходит на Донбассе. Но наслушавшись разговоров Нади и того, что говорят её русские покупатели, посмотрев своими глазами на молодых канадских недружелюбцев, студент изменился.
– Тогда что, к попу? – поинтересовался.
– К батюшке! – подняв вверх поучительно палец, ответил Иван Михайлович. – У нас были сомнения. Негоже в лицо, наделённое благодатью, вторгаться. Но мы тебя отправим всего на сутки. Надо же тебе практику закончить, две персоны – это мало. Чисто для галочки – дадим тебе третьего.
Вы читаете окончание. Начало здесь
“ПОП”
Около скромного, но обихоженного, чистого деревенского дома отца Максима сидели люди. Плохо одетые. Женщины были в платках, каких-то непонятного цвета юбках и кофтах. Гарик поморщился (если так можно сказать о летающей душе). Подумал, что вот почему люди считают, что к священникам можно приходить в помойном образе? Ну ладно, нельзя быть ярко накрашенной, с голыми ногами, но зачем надевать затрапез? Он же, священник, тоже человек. Охота ему что ли видеть каждый день толпу в самых дурацких нарядах, которые из-за некрасивости, старомодности, людям показались скромными?
Пришедшие сидели на двух скамейках вдоль стены. Кто-то тихо разговаривал, а в основном молчали. Мужчины, женщины, молодые, старые, подростки. Вдруг Гарик почувствовал странный толчок. Оглянулся – а за ним три таких же сгустка, как он сам, только тёмных.
– Это ещё кто такой? – спросил один.
– Даже чёрт не знает кто! – ответил со смешком другой.
– Ты кто? – подплыл к нему один сгусток.
К такой ситуации Гарик не был готов. Он молчал. Если бы у него были глаза, можно было бы сказать, что они вылезли на лоб.
Тут вышел отец Максим. Стал подходить к каждому человеку вдоль стены и что-то тихо им говорить. Потом поднял всех и начал уже громко произносить какие-то церковные речи – Гарик в них не разбирался.
И началось! Такого ужаса студент в своей жизни не видел. Некоторые падали, кричали нечеловеческими голосами, матерились. Женщина лет тридцати каталась по земле и выла.
– Батюшка, я тебе сейчас башку разобью! Ой-ой-ой… Хвост отвалился. Ой-ой-ой! Ай, ай, ай, зачем кишки трогаешь? Кишки не трожь! Оййй, больно.
Гарик оцепенел. Понял, что это изгнание бесов. Но он думал так только в фильмах бывает. Слышал, что люди так ведут себя при экзорцизме, но был уверен, что это психическая болезнь. Теперь же увидел, как между людьми летают те самые тёмные сгустки. Они становятся то больше, то меньше, мельтешат, и он от волнения и страха не понял, что они делают – влазят в людей или напротив – вылазят из них. Но их явно стало больше.
Отец Максим продолжал произносить речь, а Гарик вдруг понял, что он сам, студент, никем и ничем не защищён. Люди, по крайней мере, друг у друга на виду, а его сейчас эта тёмная орда может утащить. В ад. Но, тем не менее, он, как завороженный, не двигался с места, смотрел и слушал. Рядом раздались голоса.
– Максимку надо кончать, – сказал один, совершенно омерзительный.
– Восемнадцатого, уже решено, – ответил другой. – Много на себя берёт. Молодой, а сильный. Уууу!
Дальше шёл мат.
Гарик полетел за дом. Ему не хотелось не только вселяться в священника, но даже и вообще находиться рядом. О таком с институтом не договаривались! Вот если эти чёрные, демоны, его схватят, то что? Кто сильнее – они или Иван Михайлович? Да он комар рядом с ними!
Студент пробыл за домом до тех пор, пока всё не утихомирилось. И когда уже не слышно было голосов, и даже сгустились сумерки, он всё ещё не выходил из укрытия. Но потом осторожно подобрался к окну и посмотрел в него. Батюшка сидел за столом, читал при свете настольной лампы. Гарик вспомнил, что ему обязательно надо вселиться в него, чтобы зачли практику, и нехотя влетел через стекло, не разбив его.
Дом состоял всего из двух комнат и кухни. Мебель – обычная, очень много книг, иконы по стенам. Ничего интересного. Гарик разглядывал священника. Как он мог выбрать такой путь? Бесы сказали, сильный. Что заставляет людей выполнять такую страшную работу? И удалось ли ему сегодня изгнать?
– Что тебе надо? – вдруг спросил поп, глядя прямо на Гарика.
– Ты видишь меня? – беззвучно спросил студент.
– Да, вижу, – ответил вслух священник.
Ещё не лучше! Об этом тоже не предупреждали. И вот что теперь делать? Не лезть же в человека, который тебя видит.
– Я тут по научным вопросам, – пробормотал Гарик. – Извините. Меня институт послал. Секретный.
Он вкратце поведал о сути эксперимента. “Но это как исповедь, нельзя никому об этом” – попросил. Отец Максим устало смотрел на него.
– В Бога веруешь? – проверил.
– Ну теперь… да, – ответил студент. – Если бесы существуют, значит и Бог есть.
– Вот и хорошо. Крещён? Имя как?
– Да. Игорь. В крещении Георгий.
– И что же мы будем с тобой делать, Георгий?.. Я лично спать хочу, устал. А ты в человека можешь снова превратиться? Тьфу… слово какое… “превратиться”. Человеком они тебя сейчас могут сделать?
– Нет.
– Ну и ладно, виси в воздухе, если хочешь. Но помолись со мной, повторяй, иначе нет к тебе доверия.
И отец Максим стал читать вечерние молитвы, а Гарик повторять за ним слова. Беспокойство, которое весь день было в его душе, страх, отступили. Впервые студент молился не как в храме, куда мать изредка его в детстве приводила, не формально, а с душой, всерьёз. “И избави меня от лукавого” повторил даже три раза, боясь тех самых чёрных сгустков.
– Ну всё, Георгий, спать!
И отец Максим пошёл в ванную чистить зубы. А Гарик тут же уснул. Молитва сняла напряжение, и душа быстро провалилась в сон.
***
Когда студент проснулся, батюшка уже ушёл в храм. Гарик полетел за ним и быстро нашёл деревенскую церковь. Людей вокруг неё, как ни странно, было немало, жизнь кипела. Храм был старый, полуразрушенный и, как выяснилось, отец Максим его восстанавливал. Не сам, а собрал деревенских, они работали. Внутри художник расписывал уже отремонтированные стены.
Отец Максим с кем-то говорил по телефону, договаривался о подвозе цемента и кирпичей. Помогал плотнику. Потом к нему пришла женщина в платочке и что-то рассказывала, плакала, а он слушал и советовал. Гарик не стал приближаться. Может, там тайна исповеди.
Потом снова и снова приходили люди, и всем что-то было от него, священника, нужно. Просто Ленин в Смольном этот отец Максим! Тут студент уже прислушался. Самому ему никогда от попов ничего не надо было, так что стало интересно. Одним надо было ребенка крестить, другим – отпевать отца, третьи хотели, чтобы священник посетил тюрьму в тридцати километрах, ибо кто-то там в отчаянии. Пока батюшка разговаривал с этими людьми, он всё посматривал в сторону, где присела на кучу строительных досок невысокая, стройная девушка. Непонятно было, почему она там сидит. Заметив, что священник смотрит на неё, она тут же отворачивалась, будто не к нему и пришла.
Наконец, он освободился, и подошёл к ней. Гарик не утерпел и подлетел.
– Дело какое-то ко мне? – спросил батюшка.
– Да, – вздохнула. – У меня будет ребёнок. А парень бросил меня.
– Может вернется ещё…
– Он трубку не берет и в соцсетях забанил.
– Таак… А я тут при чем? Я жениться не могу, я монах, – пошутил отец Максим.
– Я узнать хотела. Насколько это прямо плохо – аборт. Может быть не так уж… чтобы уж очень… Сейчас ещё можно сделать, – сказала девушка и покраснела.
– Так, а при чём тут хочет кто-то жениться или нет? Это его дело. А у тебя ребёнок. Вы уже вдвоём. Прибьётся третий, не прибьётся – дело десятое. Тебе что, есть нечего, дома нет?
– Есть. Я учусь на заочном и работаю. Живу с родителями.
– А они что говорят?
– Рожать, – девушка стояла, опустив глаза, и почти шептала. Она была похожа на Монику Белуччи, и Гарик даже удивился, что в российской провинции есть такие, итальяноподобные красавицы.
Батюшка так обрадовался ответу собеседницы, что рассмеялся.
– Ну так чего ж думать? Радуйся. А замуж ещё выйдешь. Красивая, с образованием, почему нет? Мужчины так устроены, что если любит, так и ребёнок твой мил, а не любит, так и родных детей может бросить. Опять же, и отец ребёнка может вернуться. Такое тоже бывает.
– Стыдно перед людьми. Нагуляла. Родителей опозорила.
– Ну да, стыдно. Так это нормально. Платим за грехи. Кто стыдом, кто деньгами, кто болезнью. Это ничего, что стыдно-то. Это хорошо. Значит, совесть есть. Отстрадаешь, зато ребёнок будет, живой человек! Ты хоть понимаешь какое чудо-то? Сын будет – опора, который за тебя любому шею свернёт. Или дочь, которая если ты больна будешь в старости, обиходит, глаза тебе закроет. Как таких убивать-то, родных самых? Да из-за кого! Из-за мужчины, который тебя не любит. Не стоит он того.
Девушка молчала, и священник посуровел.
– Грех это – живых людей убивать. Он ведь не мёртвый там у тебя сидит.
Гарик тихонько влез в тело отца Максима, хотел тоже слово молвить от его лица, но его захлестнуло таким горячим желанием священника спасти ребёнка, что он понял: ничего тому внушать не надо. Надежда и горечь – вот что было внутри батюшки. И ещё – желание не показать девушке как сильно он хочет, чтобы она родила. А то еще наперекор сделает. Есть такие люди – “супротивные”.
– Будут говорить, что я с “прицепом”, – тихо сказала она.
– Ну это как себя поставишь. Моя мать, например, говорила, что ещё не каждому доверит такую честь – своего сына воспитывать, – сказал отец Максим. – Мои родители развелись и отец никогда не появлялся. За мамой ухаживали, но она несла себя высоко, и никто и подумать не смел, что она “с прицепом”. А второй муж, мой отчим, даже сказал ей, что из всех своих подружек её в жёны выбрал именно потому, что она не прятала ребёнка, не сдавала его на руки бабушке, а сразу сказала, что есть сын, и что сын чудесный, и что надо именно ему понравиться, тогда и замуж пойдёт. Он понял, что женщина серьёзная, и его детям тоже будет хорошей матерью.
Девушка подняла глаза и внимательно слушала. Гарик заметил, как оживилось её милое, розовое лицо, как блеснули глаза.
– Характер должен быть в женщине, – окреп священник, почувствовав, что подобрал ключик. – Не важно, что за бычок, а телятко наше… Если будешь любить сына, дочь ли, уважать своё материнство, так и других заставишь ува́жить. А если, конечно, нести это как вину, за обузу считать, так заклюют. Ты стыд свой за блуд переживи, перед Богом покайся, а потом гордись. Ибо – мать! У нас вся страна на Мать с младенцем молится, так что не бойся, не обидят. Поговорят маленько, а потом уважать будут. В армию будешь провожать – всё село соберётся!
Девушка расплакалась, да как ребенок – слёзы градом катились по щекам, но и священник, и Гарик чувствовали, что это слёзы облегчения.
– Имя-то выбрала?
Она кивнула.
– Если мальчик, то Всеволод, если девочка, то Евдокия.
– Приноси крестить!
– Обязательно…
***
Отец Максим пошёл обратно, к строителям. А Гарик удивился тому, от какой случайности зависит человеческая жизнь! Вот не приди она к священнику, приди к какой-нибудь подружке, и та могла бы сговорить её на аборт. Какой кошмар. Что так хрупка человеческая жизнь. Что в самом начале держится она на волоске. Да и потом, если уж честно говорить… И как страшно, если кто-то спросил не сделать ли аборт, а ты, даже не подумав толком, брякнул, что, мол, делай, на что тебе обуза, не ко времени. Ты человека убил и даже не заметил…
Сейчас вот, то есть через девять месяцев, или восемь, или сколько там, появится в этой деревне новая душа. С именем, свидетельством о рождении, с собственной судьбой. Может даже новый Менделеев родится. Тот был семнадцатым ребенком в семье, и тоже, поди, матери советовали вытравить.
Гарик испытал сердечную благодарность к отцу Максиму. Что же это они, священники, делают? Словом спасают жизнь! Не бросаясь в огонь или в воду, не стреляя из автомата.
– А благодарят вас потом? – спросил “попа”. – Матери или дети спасенные?
– Нет, конечно, – ответил тот. – Матери стараются забыть момент слабости. А дети и знать не знают, что их хотели убить – кто ж в таком признается?
Гарик наблюдал как весь день трудится “поп” и думал: как жаль, что этого не знают его однокурсники. Они смотрят либеральные каналы в телефонах, где рассказывается, что “попы” – все сплошь богатые, развратники и лентяи. “Всё не так, как кажется”, – снова вспомнил он слова из своего любимого американского фильма. Картина, когда посмотрел её впервые (а потом пересматривал), потрясла. Никогда ранее он не видел, чтобы так доходчиво было показано, что хорошие люди могут не понимать друг друга, роковым образом ошибаться, и даже убивать друг друга – только потому, что действительность закрыта “фасадом”.
Заповедь “не суди да не судим будешь” – об этом, понял студент. О том, что ты не знаешь деталей, которые полностью могут изменить мнение. Скажем, вот лежит бомж, запившееся существо, немытое. Мерзость. Подать ли ему? Нет, конечно, пропьёт.
А если знать, что это душевнобольной человек, что добрая и чистенькая мама его растила, все силы вкладывала, лечила, и уже достигла многого, но внезапно умерла, и дитя пошло в казённый дом, где его били, не кормили толком, и вот так человек оказался на улице… И хоть он и выглядит понимающим речь, а на самом деле это аутист и он недееспособен, потому и валяется, и пьёт поэтому – его так научили другие бездомные. Наливали, он и пил, ибо и всё, что наливала мама, он привык пить. И слушаться привык. А не послушаешь – ударят, это он на улице тоже усвоил.
И как же не подать ему, получается?
Гарик вечером поделился этими своими мыслями с отцом Максимом. Тот ответил, что подавать нищим надо, а судить их не следует. “Твоё дело помочь, а как человек распорядится деньгами – то уже Бог видит, он с нищего Сам спросит”.
***
Гарик вспомнил, что бесы обещали восемнадцатого числа прикончить отца Максима и думал, как о том сказать.
– Ну всё, прощаемся? – спросил отец Максим. – Лети, давай, к себе. Хоть ты и светлая душа, а непорядок всё-таки, странно, что ты здесь.
– А отчего с людьми такое происходит, бесы отчего вселяются? – спросил Гарик.
– По-разному. У многих потому, что колдовством занимались, гаданиями. Навызывали гадал своих, теперь не могут от них избавиться…
– А вы не боитесь?
– А куда деваться? Они и кусали меня, и царапали, и поджигали дверь.
– Я услышал, что восемнадцатого вас убить хотят. Вам бы уехать…
Отец Максим замолчал, обдумывал. Потом ответил невесело:
– От них нельзя уехать. Везде достанут. Буду молиться больше. А может и пугают просто. Они любят пугать.
Но Гарик решил переговорить с институтом на эту тему.
***
Восемнадцатого с утра в доме отца Максима находилось трое сотрудников секретного института, включая Гарика. Пребывали они здесь бестелесно. Батюшка с удивлением на них взирал и на всякий случай крестился. В этот день он никуда не ходил, провёл время в молитвах. Но ничего плохого так и не произошло. Поздно вечером все стали готовиться ко сну. Вдруг стукнула калитка, а потом кто-то рванул дверь в сенях. Застучало, послышался звон разбитого стекла. И вот, наконец, в комнату ввалились двое пьяных молодых людей. Лет восемнадцать, не больше. Они стали требовать денег, отец Максим отвечал, что денег у него нет.
– Не ври! У попов денег много! – зашипел один. – И золото должно быть, и иконы старинные! Выкладывай или зарублю! – за поясом у него был небольшой топорик.
Отец Максим открыл шкаф, показал, что там на полках только одежда. Но юнцы уже не слушали, а сами лезли везде, опрокидывали, проверяли. Нехороший дух от них исходил. Холодный, могильный. И лица – серые, глаза – стылые.
Двое сотрудников института – Антон и Геннадий – хотели было вселиться в них и направить молодых людей по праведному пути – к выходу, но что-то мешало войти. Сущности. Внутри гостей были те самые чёрные сгустки. Именно они изрыгали хулу на священника, сбивали иконы со стены, матерились.
Отец Максим снова стал произносить молитвы, изгоняющие бесов. Парни в ярости бросились на него…
Сотрудники ещё днём обсудили, что в принципе, они хоть и сгустки, и летают, но всё же люди, и не могут победить бесов. Но ведь если бы человек совсем был беззащитен перед демонической силой, то человечество погибло бы? Значит, всё-таки может человек побеждать бесов. Чем? Молитвой.
Антон и Геннадий всё же влезли в тела молодчиков, и там, отпихивая тёмных, внушали юнцам уйти. И крестили, крестили всё вокруг невидимыми руками. И кричали: “Отче Наш, иже еси на небеси… И избави нас от лукавого…”. “Верую в Отца и Сына, и Святаго Духа!” Отец Максим же схватил чашу со святой водой, приготовленную на всякий случай, и облил ею одного из “молодцов”. Тот упал и завыл, будто его кипятком ошпарило. Второй бросился вон.
Антон, Геннадий и Гарик не прекращали выкрикивать молитвы. Студент не знал молитв и кричал: “Господи, спаси! Господи, спаси!”.
– Гггады! – взвыл “обмоченный” парень. – Откуда вы взялись? – и выбежал вслед за подельником. Сотрудники института не преминули вылететь вслед. Они летали и шептали в уши юнцов: “Сюда больше нельзя… К священнику – нельзя… Мы здесь навсегда… Мы вас окрестим”…
***
Гарику заплатили и позволили месяц отдохнуть. Его работа была признана образцовой. В институте заинтересовались его опытом столкновения с бесами, он даже получил прозвище “Экзорцист”. Хотя Геннадий и Антон, которые постарше него, потешались над тем, как студент кричал: “Господи, спаси!”
Гарик не обижался. Он позврослел. И стал иначе смотреть на всё. На людей, на страну, на маму. На деньги. Они его больше не влекли так, как раньше. Влекла научная работа.
– Каждый ведёт невидимую борьбу, – говорил он своей девушке. – Борьба незрима, но она идёт. Я вот раньше не понимал почему священников нельзя ругать, думал, ну как это – а если они пьяницы или… не знаю… распутные? Но отец Максим разъяснил, что против каждого батюшки работает целый сонм злых духов. И если ещё и мы, люди, которых священники крестят, поддерживают морально в беде, грязь нашу выслушивают на исповедях, будем их хаять, это что ж тогда? Это мы своих защитников, получается, будем слабее делать – перед бесами.
– Ну так, а как тогда?
– Бог сам видит кто из служителей в чём грешен. Оставим суд Ему.
Гарик стал больше стал читать об аутизме, решил в своей работе психолога сделать упор на помощь семьям, столкнувшимся с болезнью. И вообще с психическими недугами. А также он решил изучать явление беснования и найти то, что поможет отличать его от обычных душевных заболеваний. Вместе с отцом Максимом и другими экзорцистами (в том числе заграничными), он стал изучать что приводит к вселению сущностей, собирал и систематизировал информацию.
***
…Через четверть века имя профессора Игоря Сергеевича Полетаева было известно многим учёным и теологам мира. А его ошеломительные статьи, которые публиковали многие солидные научные журналы планеты, узнавали с первых строк, даже ещё не заглянув в конец, чтобы посмотреть имя автора. Над статьями всегда стоял эпиграф:
“Всё не так, как кажется”.
Автор Азаева Эвелина
