– Арестовал кого что ль, Михалыч?
Скрипучая телега Смирнова остановилась, Венька с интересом ждал ответа, а Михалыч не встал, наоборот, хлестнул свою лошадёнку.
Намек он понял. Не может никак деревня простить ему колчаковское прошлое. Говорили, что зверствовал он тогда. До тридцать восьмого года просидел, а когда вернулся, зажил не хуже прочих. И войну отвоевал, правда, говорят, в тыловых частях, но вернулся с медалью.
– А это как посмотреть, – ответил Михалыч на ходу, –Може арестовал, а може и спас. Ты там Кузмичу скажи – зайду опосля в правление.
Венька Смирнов посмотрел вслед качающейся на замёрзших ухабах телеге Виноградова. Михалыч вез бабу и ребятянка – девочку. Баба, хоть голова ее и замотана в тряпьё, но по всему видать – красивая. На девчонке – короткое пальтишко, красный тонкий платок с кистями и ободранные сапожки. Городские, но нищие…
– Э-эх, – дёрнул Вениамин вожжи.
И подумал, что скорей всего это с эшелона. На их станции сгружали амнистированных. Далее они должны были добираться до дома сами.
Здесь у них под Красноярском был довольно крупный транспортный узел, ехали амнистированные из Колымы, дальнего Востока, Монголии. Большинству из них попросту некуда было ехать дальше.
Улицы заполняли люди без жилья, без работы.
Местные, бывая на станции, совали особо несчастным хлеб, а бабёнки порой и подбирали себе мужичков. Кто в работники-квартиранты, а кто и сближался. Время было несытное, все искали места получше. Многие, перебыв, потом просто возвращались к своим женам да детям.
Народ этот был ненадежный, полно было и уголовников. Пригревшись, пооткормившись, мужики частенько уезжали, грабанув доверчивых баб. Был случай и пострашнее, когда такой вот уголовник убил старуху-мать женщины, с которой жил. Ограбил и был таков. Бабы начали осторожничать.
Но были среди отпущенных людей и прижившиеся, вполне обосновавшиеся, взявшие под надёжное крыло и женщину, и ее детей.
Венька Смирнов, правая рука председателя, был прав. Именно со станции вез Михалыч женщину с дитём.
И Венька сейчас думал о том, что баб да детей на станции не подбирал никто. Наверное, Михалыч был первым. Но уж больно нищенский да жалостливый вид у бабёнки.
Какая из нее работница? А у Михалыча не забалуешь – хозяйство ого-го. Да и он суров.
***
Когда неделю назад высадили их на этой станции, планы были – ехать в Ленинград, домой. Хотя Галина знала, что никакого дома там уже нет. Ещё когда были они в эвакуации, сообщили им, что в дом их попала бомба.
Отца Галя видела ещё будучи беременной, хоть сама ещё и не догадывалась об этом. В августе сорок третьего генерал Киреев приехал в голодный блокадный Ленинград, домой. Воевал он тут, на Ленинградском фронте.
Очень быстро собрал ее в дорогу.
– Эвакуируешься с Люсей и театром. Они завтра выезжают в четыре утра. Паром будет. Бомбят. Будьте осторожней. Помоги там Люсе с Бориской.
– Пап, неужели сдадим Ленинград? – она смотрела на отца, искала в его глазах ответ.
– Не сдадим. Но не смогу я больше приехать, и Николай тоже, лучше к тётке Липе езжайте. Я писал ей. Так мне спокойнее будет.
– Пап, а война до зимы не кончится?
– Не задавай глупых вопросов, лучше собирайся.
Но она задавала. Ее волновала судьба лейтенанта Плетнева, своего мужа, который после госпиталя смог вырваться к ней домой, судьба ушедшего на фронт добровольцем Борьки – старшего брата.
Генерал Киреев с горестью потом узнает, что сноха Люся с маленьким его внуком Бориской и коллеги дочери по театру погибли при бомбежке. Галина уцелела чудом – она на станции побежала за кипятком. Отец узнает, что до тети Липы доехала она одна, что родилась у Гали дочка, что назвала она ее в честь ещё до войны умершей его жены – Вероникой.
Пару раз он передавал им с теткой деньги.
Генерал Киреев погиб в сорок четвертом. И о том, что его дочь попадет в переплет репрессий уже после войны, не узнал.
А у Гали наступил тяжелейший жизненный этап.
Зима сорок шестого года выдалась страшно голодной. Галя ждала весны, чтоб вернуться в Ленинград. Она писала письма домой, а ещё друзьям и подругам и уже знала, что отец и Коля погибли. А вот о судьбе брата не знала ничего.
Они с теткой Липой и Вероничкой голодали. Дочка стала прозрачна с лица, и ручки, как оркестровые палочки – тонкие, голубые. Саму Галину мучал желудок, болел он у нее с детства.
Вот тогда и подсказали им люди добрые – позвали на станцию за брошенными кем-то подсолнечными семечками. Целый вагон мешков с подсолнечником в тупиковой ветке стоял уж с выломанными досками. Семечка легко менялась на хлеб и другие продукты.
Нужно было кормить дочь. Галина с теткой и другими бабенками с Липиной фабрики пару раз всего и сходили-то на станцию. А потом вместе с ними сидела Галя в суде, с Вероникой на руках.
Дали им всем по десять лет за хищение социалистического имущества. И поехали они с дочкой по этапу.
Только в Твери Веронику у нее забрали в детдом. Там дочка жила два года.
Тетка Липа заболела, оставили ее в маленьком городишке в захудалой больнице. Там она и умерла.
А когда отправили Галю на поселение, когда стала там уж работать учителем, добилась она, чтоб Веронику ей привезли. Галина теперь дочку таскала с собой повсюду. Боялась расстаться.
Она ждала конца срока. Но в пятьдесят третьем неожиданно отпустили многих.
И они поехали в родной Ленинград.
Тогда в поезде закричала она в голос – их обокрали. Деньги, которые она держала при себе, в кармане платья под кофтой – исчезли. Милиционер что-то бубнил, успокаивал, а Галина раскачивалась, держась за мигом охваченный болью живот.
Впереди была пересадка, нужно было купить билет, нужно было кормить дочку, а денег теперь не было.
Галина ещё надеялась, что удастся устроиться и подзаработать на дорогу на этой станции под Красноярском. Но тут был сущий ад. Галина – не приспособленная, не пробивная, боязливая, совсем потерялась.
Амнистированных было много, квартиру за так, за обещанную оплату они не нашли. В обкоме просидели в очереди двое суток, но так и не попали на прием. Голодали, побирались…
– Мамочка, смотри. Мы богачи! Мне тетя булку дала. Не плачь, мам. На, покушай.
Силы совсем покидали Галину. Вокзал был забит людьми. Люди сидели на чемоданах, узлах и просто на полу, разложив снедь. Они с дочкой спали в душном, собравшем запахи давно немытых людских тел, зале, питались, чем придется. Плакали дети, уставшие женщины их успокаивали. Кругом спали люди.
Благо, к вокзалу приезжала военная кухня. Людей кормили – один раз в день доставалась им тарелка каши.
И если б не оптимизм девятилетней Веронички…
Она не побиралась в прямом понимании, не давила на жалость. Она подходила к пассажирам и деловито объясняла ситуацию.
– Здравствуйте! Понимаете, у нас с мамой такая временная ситуация. Украли деньги в поезде, и мама ещё не устроилась работать. Живём тут, на вокзале. А мы из города Ленина, понимаете? Не могли бы вы нас чем-нибудь угостить?
И, как ни странно, ей подавали. Кто-то совал яичко, кто-то яблоко, или просто хлеб. Давали и копеечку. И они брали чай в местном буфете.
И вот однажды подошла она к дяденьке, сидящем на телеге, обложенном мешками с той же просьбой.
– Ох, и деловая! Ты смотри! Подай ей. Ну, и где ж мамка-то твоя? – бородатый не слишком приятный дядька с желтыми зубами не дал ничего.
– Она там, на втором этаже. Вы мне не верите?
– Зверь не зверь, да и ему не верь, – ответил дядька, – А ну, покажь…
И Вероника, чтоб убедить старика, каким показался ей дядька, повела его к маме.
– Вот видите, я не врала!
На сиденье, скрючившись, скрепив руки вокруг колен, сидела понурая очень худая бабенка. Вероятно, могла б назваться она красавицей, если б не черные впалые глаза и сонный усталый вид. Одета в тонкое серое куцее пальтишко, обвязанное платком и шерстяной старый платок на голове. А пришли уж морозы.
Михалыч даже поежился. В телеге уже лежал у него тулуп.
Галина поздоровалась.
– Здравствуйте. Ника, нельзя попрошайничать. Извините ее…
– Да чего уж, – махнул рукой мужик и позвал с собой Веронику, – Пошли, хлеба дам.
Дал не только хлеба, ещё и кусок сала, и несколько морковин.
– Спасибо Вам! – радостно крикнула девчушка и поскакала к матери.
Но через час Михалыч вернулся. Женщина, казалось, дремала, все также согнувшись, сидела зажатая с одного боку спящим мужиком, с другого дородной теткой. Была она без девочки.
Он наклонился к ней.
– Болит чего?
Она посмотрела на него, сдвинув брови, кивнула и вдруг заплакала.
– Ну, вот чё скажу… Уехать всегда успеете, а пока поехали-ка ко мне в деревню. Угреетесь, да откормитесь чуток. Хоть и нет у меня разносолов. А там, надо будет, привезу сюды. Поехали… Где малая-то?
С той стороны девочка несла два стакана кипятка.
Уговаривать не пришлось. Измученная, больная Галина согласилась сразу. Ей уж было ничего не страшно. Жила ради Ники, держалась ради Ники, уж собиралась сдать ее в какое-нибудь учреждение. Вот только приступом прихватило живот. Ждала, когда отпустит.
Поначалу в телеге обе они легли, обнявшись. На сене, покрытом брезентом и тряпкой, было мягко. Даже живот успокоился.
Хозяин с головой накрыл их большим тулупом, тронул своего вислогубого конягу. Укачанные колдобинами, они уснули.
Лишь на подъезде к деревне, проснулись и уселись, оглядывая местность.
Шел сумеречный ноябрь. Оловянными заморозками он покрыл лужи, серым налетом – стены домов, колючим инеем – голые ветви.
Галина уже так привыкла к кочеванию, что радовать ее могло только тепло и хлеб. А Ника вертела головой, показывала на речку и лес, потихоньку шепча матери:
– Смотри. Красиво, да?
Она ещё побаивалась дядьки и не решалась засыпать его вопросами. Хотя вопросов в голове роилось множество. А ещё ей очень жалко было маму – она болела. И если дядька этот выкинет их сейчас на дороге, то мама уж точно никуда не дойдет.
Поэтому она помалкивала, даже, когда говорил старик со встречным «лошадистом». Как ещё назвать управляющего лошадью, девочка не знала.
***
Дом дядьки был неказистым, но довольно просторным.
– Сейчас затопим, угреетесь. На печку сёдня лезьте, кости-то остыли. Чай, жрать хотите, как волки?
– Мы б не отказались покушать, – вместо матери тихо ответила девочка.
– Ишь ты…, – фыркнул и выругался Михалыч.
Он затапливал печь, загребал горячие угли и вздувал самовар. Гостьи его сняли верхнюю одежду, уселись на сундук. Они ещё робели.
– И чего уселися? Барышен у нас нет. Полезай-ка в подпол, – он приоткрыл тяжёлую дверцу на полу, ведущую в темную яму, кивнул Веронике.
Она посмотрела на мать, и той вдруг стало страшно. Они совсем не знают, к кому приехали. Сейчас спустит он дочку в подвал, да как накроет крышкой…
– Лучше я, – остановила она Нику.
– Да ты ж больная! Пускай девчонка. Вон там блюдо с медом. И ещё вот капусты набери. Держи плошку, – в кадке, в углу вон.
И Галина уступила, но присела с краю подвала, остерегаясь.
– Мы даже не познакомились с Вами.
– Боишься меня что ли? – почувствовал он и посмотрел вниз, – Смелее ложкой ложи! Давай. А теперь крышку приоткрой вон, ага, ложи-ложи, – и опять глянул на Галину, – Меня все боятся. Я колчаковский каратель по-ихнему.
Галина взглянула вниз. Подвал был полон запасов. Мешки, блюда, ящики и кадки. Она сглотнула слюну.
В горшке согрел он картошки, они сели за выскобленный стол. Вероника давно не ела таких плюшек, боялась откусить, закрывала глаза, прикладывая к носу.
– Меду поешьте. Свойский. А тебе от живота его надо есть.
– Да, мам. Ешь мед. Тебе надо…
Тут не было уюта. В углу был навален хлам, в другом – стружка, было грязно. Но от тепла печи, сытного обеда и чая, разморило.
– Я – Ника, мама моя – Галина Васильевна. А как Вас зовут? – решилась Вероника.
– Шустрая уж больно, как погляжу. У матери-то что ж, языка нету?
– Простите. Спасибо Вам огромное. Я так благодарна! Да, я – Галина. Не нужно отчества. А Вы?
– А я Осип Михалыч буду. Так и зовите. На печь лезьте. По нужде – вон со скотника дверь, на дворе. А баню уж завтра затопим, – великодушно распоряжался хозяин.
Это все, что требовалось сейчас. На печи – сеном набитый матрас, лоскутное одеяло.
В эту ночь Галина даже не проснулась от болей в животе. Лишь под утро побежала на двор. Но там уж управлялся хозяин, и она долго маялась, желая опорожниться, корчилась. Ждала, когда тот закончит и уйдет со двора. Нельзя ей много есть – нельзя!
Чуть позже, на рассвете, хозяин дёрнул ее за ногу. Она уж не спала, сразу слезла с печи.
– Свинье задай и курям. А ещё постирать надо. Слазь, учить буду.
Всё утро она ходила за ним, а он объяснял: что – к чему. Корыто – для стирки, мыла много не тратить, полоскать – на реку.
– Нахлебников не держу! – ворчал он, – Вижу – совсем бестолковая, да ещё и больная. Вот ведь, угораздило меня…
Потом он ушел, а Галина принялась за дела. И с уходом хозяина шли они как-то проще. Тяжело было полоскать белье в ледяной воде, таскать воду с колодца, но к обеду все задания она выполнила.
На поселении она всему уж научилась.
Брать еду без разрешения они боялись, хоть и лежал у хозяина на столе хлеб и вареная картошка в мундире.
Вернулся он, когда уж начало темнеть. Понурый, суровый, на них и не посмотрел, принялся за хозяйство.
– А чего поросенок некормленный?
– Как? Вы сказали утром дать, так я и дала…, – Галина растерялась.
– А вечером? Сварить надо было ему… Э-эх! А сами чего не жрали? Оставил же…
– Это нам? Мы не знали…
Хозяин ворчал, ругался. На ужин сварил макароны с тушёнкой. Ел молча, не глядя на гостей.
А потом затопил баню. Баня была до того тесной, что Галина с Никой туда еле втиснулись. Они тёрли друг другу спины, страшась кипятка, который наносил им хозяин, старались сделать все быстрее, переоделись в то штопанное бельишко, что было у них. Но платье переодела только Ника. У Галины оно было одно.
Хозяин встретил их в нижней рубашке с тесемками у ворота. Тело под рубахой угадывалось сильное, и Галине почему-то это не понравилось.
– Благодарим Вас! Так давно мы не были в бане.
– А чего, платья-то чистого нету?
– Нет. Я продала. Голодали мы.
– Мы купим потом маме десять платьев! – выдала Ника.
– Купишь. Ага… Ждать будем, – хмыкнул хозяин.
В этот вечер он позвал Галину к себе в постель. Она слезла с печи, решив, что наступило утро, и пора уж приниматься на хозяйство, а он вдруг сгрёб ее в охапку, прижал, тяжело навалился бородой, задышал ей в лицо.
– Пошли, – потянул к своей постели.
– Нет. Нет, Осип Михалыч. Нет. Не надо…
– Чего так? Не мужик я что ли? Вся деревня уж говорит, что бабенку, мол, себе нашел, а мы ещё и не … ,– говорил он бранно, некрасиво.
– Не правильно это, понимаете. Нет любви меж нами. Не нужно… Если так, то уйдем мы завтра. А Вы простите… Пожалуйста, не надо! – она так искренне просила.
Не ломалась, не капризничала, а как будто молила о пощаде с надломом в голосе.
Он отступил.
– Ну, раз так, так и не надо. Не изверг ведь… Я ж думал – баба без мужика, чай, ведь тоже не сладко.
Галина больше не уснула. Похоже не спал и Михалыч. Он ворочался, скрипел постелью, кашлял и вскоре уж пошел хозяйничать.
А утром по-новой обучал, ставил задачи. Только грубил чуть меньше, как будто стыдился ночного своего порыва.
Дни и ночи шли. Больше Осип ночами Галину не беспокоил. Она приспособилась к хозяйству, а Вероника ей помогала. Порой Галина маялась с животом сильнее обычного, тогда и вовсе Вероника брала на себя всё, по детски стараясь.
***
В декабре загуляли сильные метели.
В большой фуфайке с длинными рукавами, подпоясанная пеньковой веревкой Вероника шла к колодцу уж третий раз.
С улицы напротив со двора смотрел на нее паренёк с холщовым мешком в руках. Видел он ее уж не впервой. Девчонка, видать, не умела утопить ведро в колодце, таскала воду по чутку.
Он деловито пошел ей навстречу.
– Ты чейная будешь? Михалыча квартирантка что ль?
Она подняла из фуфайки острый подбородочек и вдруг звонко ответила.
– Надо говорить ни «чейная», а «чья» – так правильно. Я мамина и папина. Правда, папа мой героически погиб на фронте. Зовут меня Вероника Плетнева.
Сергуня даже опешил. Их девчонки так не отвечали.
– А чего ведро-то не полное носишь? Толку не хватат поддеть воды что ль?
– Тут Вы правы. Многому мне ещё стоит научиться.
Сергуня пожал плечами, взял ведро из недр рукавов, из тоненьких холодных пальцев, поставил рядом с колодцем. Утопил ведро колодезное и качнул его так, как когда-то научила его бабушка. Ведро утонуло и наполнилось.
Поднимая Сергуня понял, что такое полное ведро эта пигалица не донесет.
– Давай уж, – подхватил он ее ведро и быстро зашагал вперёд по вытоптанной снежной тропе.
– Благодарю! Вы мне очень помогли, – семенила она позади, запинаясь за полы фуфайки, говоря непривычные Сергуне слова.
Он донес ведро до крыльца. Поставил.
– А в школу-то не ходишь чего? – он смотрел в сторону, как будто и не интересен был ему ответ. Так … спросил просто.
– Я бы рада, но … Понимаете. Мне пока нельзя в школу, у меня мама болеет и одежды нет. Но мама говорит, что по программе я обгоняю своих сверстников и ничего страшного, если некоторые уроки по сложившимся обстоятельствам пропущу.
– Да-а, – деловито протянул Сергуня, – Видать, что куфайка-то не свойская. Ну, ладно. Я побёг, а то выдаст мне бабка кренделей.
И он, закинув мешок за плечо, скользнул за калитку.
И всю дорогу до школы думал о девчонке. Странная она, говорит интересно – как вода бьёт по речным камушкам, и слова у ней не здешние. Нищая такая, а вот поди ж ты…
– Это чего это ты подрядился по утрам воду-то таскать? Ась? – щурилась через несколько дней его бабка.
– Да я просто…, – стеснялся Сергуня, – У ней мать заболела, а эта паскуда кулацкая – сплуататор! Она ж девчонка!
– Ну-ну…
Баба Дуся не корила. Ждала, что ж будет далее. Серёжку сюда отправила младшая дочка, чтоб не шастать ему за шесть верст в школу по зиме. От них всего-то пару верст будет. А весной ведь, когда работы придут, уйдет Сергуня.
Что ж творится в избе Михалыча? Неуж страсти какие?
Да, в деревне о нем поговаривали худо. Злой, жадный, ездит на заработки на железнодорожную станцию, и там, говорят, ворует.
Вот и сейчас предполагали, что держит он квартирантку в черном теле, пользует почём зря. Оттого и не показывается она на улице порой целыми днями, оттого и не подружилась ни с кем из местных. Боится своего хозяина.
И баба Дуся решилась. Дождалась, когда Михалыч поутру уедет, когда внук уйдет в школу. Боязливо ступая по наыхлому снегу направилась в хату к Михалычу. Туда ходить побаивались все.
– Здравствуйте, – дверь быстро открыла девчушка, – Проходите, пожалуйста, скорей, а то дом выстудится.
Баба Дуся прошла, положила на стол кусок пирога с капустой.
– Мир вашему дому, соседушки. А я … дай, думаю, зайду. А то рядком живём… Близкий сосед лучше дальней родни, говорят. Сергуня мой уж познакомился, а я все кручусь кручусь…
– Так Вы бабушка Серёжи!– искренне обрадовалась девчушка.
Одета она была странно – на плечах платок, на поясе – другой платок. Из-под него видны голые коленки, а на ногах – огромные валенки.
– Добро пожаловать. Только мама сегодня болеет.
А в доме оказалось довольно уютно. Один раз тут баба Дуся бывала, подивилась тогда грязи. Сейчас всё было обжито, убрано. Богатства никакого тут не было, но порядок был.
В двери показалась худая женщина, очень красивая, но с почерневшим каким-то лицом. Баба Дуся ее уж видела не раз. Но вот сейчас рассмотрела – под платьем торчат острые плечи, большие, несуразные от худобы ног, колени.
Видимо, стоять ей было тяжело, она тут же бухнулась на табурет к столу.
– Очень приятно. Меня Галей звать. Спасибо огромное внуку Вашему. Так помогает.
Баба Дуся махнула рукой, мол, пустяки.
– Так а Михалыч-то чего? Не носит воды что ль совсем сам?
– Ну, что Вы. Он вечером натаскивает, но… но нам с Никой не хватает.
– Да. Мы хозяйственные. Любим, когда дома чисто, понимаете?
Баба Дуся посмотрела на болтливую девчушку.
– Говорунья, подь-ка на двор, гуляни́. Поговорить надо с матерью.
– Разве я Вам мешаю? – удивилась девочка.
– Ника! – строго глянула на нее мать, и та, чуть надув губы, начала одеваться.
А когда позвали ее со двора, мать сидела заплаканная, а старушка-соседка нахмуренная.
Ника не могла предполагать, о чем они говорили. Нет, Галина опровергла предположение соседки, что Михалыч держит их «в черном теле». Нет, не бьёт, не домогается. Шибко не балует, но и не обижает. Пытается даже лечить Галину.
О другом горевала Галина – до дому, до Ленинграда, ей уж не добраться. Совсем она ослабла от желудочной своей болезни.
Мучает ее одна мысль – что будет с дочкой, если помрёт она? Дом их в Ленинграде разбомбили, отца и мужа нет в живых…
Вот и плакала она на груди у совсем незнакомой прежде соседки. Страх перед будущим дочки лил слезами.
– В больницу тебе надо, девка. К председателю пойду. Чего он, ирод, сам-то не идёт! Гордый… Давняя у него вражда с Кузьмичом.
– Да он ходил, вроде. Говорил о нас. Поругался. Тот работать зовёт, а я …
– В больницу, девка… В больницу тебе надо.
Баба Дуся к председателю пошла в тот же день. На завтра дали подводу. Михалыч даже и не сердился, понимал уж, что не спасет его медок.
Ника вздыхала вечерами, переживала за маму. Но была уверена, что мама вылечится и скоро вернётся здоровая и веселая, какой бывала прежде.
Осталась она с Михалычем одна. Было скучно. Он был молчалив, часто вздыхал и ворочался ночами. Молчала и она. Не больно-то с ним поговоришь.
Но вот в один из вечеров не удержалась, вдруг громко заговорила:
– А мы по весне с мамой в Ленинград поедем, – сказала, сидя столом.
– Да? – рассеянно переспросил он.
– Да. Мы так решили. Мама там в театре работала, а им, ну, тем, у кого дома разбомбили, уже новые квартиры дают. А у меня ещё дедушка – генерал. У него дача есть…или была. Да, большая такая. Они там с мамой и дядей Борей, когда маленькими были, всегда в лапту играли. А мама их, ее тоже Вероникой звали, пироги пекла в большой духовке. Там хорошо, там речка, лес, там птички поют. Мне все это мама рассказывала … там …
И тут Веронику прострелила какая-то колкая сердечная боль, и она заплакала. Так захотелось туда – к маленькой ещё маме и бабушке Веронике, которую она лишь представляла.
Михалыч встал, подошёл к девочке, и первый раз за всё это время прижал ее голову к своему животу и погладил шершавой рукой.
Он уж знал – Галина в больнице умерла, и на днях привезут ее хоронить.
***
Маму привезли в деревянном гробу, высохшую, белогубую и совсем неузнаваемую.
Вероника вела себя поначалу по-взрослому. Помогала Михалычу и старушкам. Объясняя всем, что она должна достойно проводить маму в последний путь.
– У меня такое горе, но я должна держаться.
Из толпы детворы на нее жалостливо смотрел Сергуня, а она закусывала губу и деловито поправляла на маме покрывало.
Особо никто и не плакал, лишь смахивала слезу соседка баба Дуся.
А вот когда на склизском по ранней весне кладбище начали заколачивать гроб, Вероника вдруг осознала происходящее, глубоко вздохнула и закричала.
– Погодите, погодите! Там же мама! Она же задохнётся! Мама! Мамочка!
Она залилась горькими слезами, с подвыванием и всхлипами, а вслед за ней заревели все. Даже мужики, не удержавшись, забивая гроб, стряхивали слезы.
Михалыч держал ее крепко, не пуская к яме, она рвалась, колотила его худыми ручонками.
– Там же мама! Это моя мама! Пустите! Вы не имеете права! – ревела она.
Домой он потащил ее, перекинув через плечо. Только тогда она и успокоилась. Он спустил ее на землю, наклонился.
– Нету мамки больше! Чего ж убиваться? Жить дальше надо. Пойдем.
Он взял ее за рукав фуфайки и потащил к дому.
Вслед им смотрел Сергуня. Жаль ему было девчонку, а Михалыч этот представлялся истязателем.
«Истязатель» заставил ее выпить чаю, перекусить и открыл сундук, на котором висел большой замок. Чего там только не было – кожа на сапоги, какое-то сукно, бабий ситец и целых две вязки заячьих шкурок.
А ещё фасонные женские сапоги.
Вероника ещё сопела носом, почему-то очень хотелось спать, но она загляделась на это добро.
– Это Ваше? А почему Вы маме не показали?
– Не знаю. Не показал и всё. Теперь уж чего … Шубу уж к следующей зиме справим, а сапоги мерь. И платьев нашьем. Есть у меня тетка знакомая – хорошо шьёт.
– К какой это зиме? Я в Ленинград поеду, я тут жить не останусь. Вы что!
Михалыч ничего не сказал, он закрыл сундук и велел лезть на печку – спать.
А Вероника лежала и думала: какой же глупый он! Неужели она с ним останется? Нет. Ей обязательно надо ехать в Ленинград. Только теперь уж без мамочки…
И она опять тихонько плакала, пока не уснула…
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ
