– Да пошла ты, мать! Устала я…
– Надька, ты чё как с матерью разговариваешь! А? Какая никакая, а мать…
– Отвали, тёть Люб!
Надька хлопнула дверью своей квартиры и исчезла. Тамара кричала ей с кухни вслед, требовала идти в магазин, но Надька уже не слышала.
Бывало по разному – мать могла и заставить, методы у нее были, и тогда Надька, растирая кулаком слезы, вынужденно поплелась бы. А сейчас мать была не настроена на битву, потому что, судя по голосу, который дочь уж хорошо распознавала, была она в приподнятом алкоголем настроении. А Надюха, и правда, устала, только пришла из школы, там тоже было всё плохо, а дома….
Дома ещё хуже…
Их квартиры были коммунальными, а дом – странным. Местами он был трехэтажный, а местами почему-то одноэтажный или двухэтажный. В полуподвальном его помещении находилась типография. По его длинным холодным коридорам работники таскали кипы бумаг, дети ездили на трёхколёсных велосипедах, тетки в халатах таскали тазики с бельем. Коридоры и чердаки – ничейная территория, бесприютная и запущенная.
Крыша дома была тоже разной – где треугольная, где плоская, где плоская, переходящая в скат.
А вот комнаты в доме были хорошие – нестандартные, диковинные, часто многоугольные с закоулками, тупиками и закругленными углами. У семьи Татариновых целых две раздельные комнаты.
Тамара Татаринова сейчас проживала не лучшую часть своей жизни. Была она когда-то счастлива в первом браке с отцом Надьки, но он бросил ее, уехал на заработки и написал, что не вернётся. Судьбу свою она пыталась устроить, но попытки эти скорее были попытками подстроиться, ублажить и доказать, что лучше всех мужику будет с нею – с такой доброй, с такой хозяйственной, подобострастной и услужливой. Кто пустит пожить – Томка, кто накормит и напоит – Томка, кто выпьет вместе и выслушает жалобы на жизнь – Томка.
Уж не раз мужики оставляли ее ни с чем, а она все верила и верила – найдет того, кто станет ей плечом верным. А Надька, дочка, росла сама по себе. Накормлена была, да и ладно …
Девчонки, ее сверстницы, наряжались матерями в модные платьица и пальто, ходили в музыкальные школы, хвастались поездками на моря, а она, в трениках летом, в старой обмалевшей школьной форме, в отданном соседками пальто, так и росла, глядя на все это девчачье счастье других волчонком…
Надя была небольшого роста. Серая, как воробушек, с рваной челкой и коротко по плечи подстриженными, тоже как будто сероватыми, волосами. Она больше была похожа на мальчишку. Неброская, со сжатыми в кулаки руками в карманах.
Она часто вспоминала те времена, когда вместе с матерью и отцом в голубом платье и таких же бантах гуляла в парке, ела мороженое и каталась на каруселях.
С ней ли это было?
Почему-то все мечты о нормальной жизни у нее ассоциировались с фортепиано. Вот если б она жила в нормальной семье, казалось ей, она обязательно бы умела играть на фортепиано. Её тонкие пальцы часто мысленно перебирали белые и черные клавиши легко и непринуждённо. Дома сгущались невесёлые краски, а душа требовала музыки, сердце шептало мелодию. И Надюха уносилась в какие-то далёкие от реальности мечтания …
А дела матери, между тем, становились всё хуже. Прошлой весной очередной Томкин ухажёр, который, казалось, станет плечом верным, оставил ее с уже родившимся мальчонкой. И теперь мать вынужденно оставила работу, сидела дома на декретные гроши, и не знала, как жить дальше. Все свои тяготы жизни, неимоверную навалившуюся тоску и обиду выливала она старшей дочери, которая ещё не закончила и восьми классов.
– Надьк! Чего делать-то? Не зна-аю я… На шо жить-то будем? А?
Никаким мастерством, которое помогло б выжить дома, Тамара не владела. От хандры, родив совсем недавно, начала выпивать. Маленький Толька сваливался на Надю, денег в доме совсем не хватало. Часто Надюшку подкармливали соседи, а Томке угрожали лишением материнства.
От жалости к молодой бабе, а ещё от тяжести охваченного не по возрасту труда, пожилая уборщица типографии иногда просила ее о помощи. Жила она тоже в их доме. За мизерную плату Тамара начала подрабатывать. Территория типографии в подвале была большая, грязи много – помашешь шваброй, поперетаскиваешь кипы старых газет… Тамара разок другой попробовала и начала отправлять туда Надежду. Но, на счастье Надьки, увидела ее начальница, и это дело быстро запретила – детский труд.
Надя уж давно поняла, что мать ее непутёвая, да и соседи поясняли куда чаще необходимого. Она огрызалась на мать даже в те периоды, когда та была трезва, старательно доказывая свою материнскую состоятельность.
Соседки собирали малышу одежонку, подбрасывали подачки. Они и посоветовали, хоть было им это и невыгодно, – пустить во вторую комнату квартирантов.
– А чего? Поютитесь уж с Надькой и в одной комнате, тем более большая она. А копеечка будет. Иначе как протянете-то, Том?
Кандидаты в жильцы приходили, осматривали жилье и убегали. Длинные темные коридоры, убогая комната, соседство с грудником, не слишком хозяйственной явно пьющей мамашей и общий санузел – отталкивали. Тамара уж потеряла всякую надежду на то, что комнату она сдаст.
Но однажды в третьем часу ночи к ней в дверь постучали.
– Томка! Тут к тебе насчёт комнаты …
За дверью стоял парень на костылях, в расстёгнутой шинели с вещмешком за спиной. Тамара запахнула худенький халат, разбудила Надьку, которая спала в комнате, предназначенной для сдачи, и туда просто зашёл новый жилец.
И было ему всё равно, что тут плохонькая мебель, что удобства общие, и даже, что белье на постели несвежее. Он снял шинель, устало сел на кровать и кивал, что все его устраивает.
А когда Тамара согрела и принесла ему с кухни чайник, он уж спал. Костыли лежали на полу. И только сейчас Тамара вдруг заметила, что у парня пустая брючина – нет ноги, а ещё, что он совсем еще молод.
***
Комната, в которой разместились мать с маленьким Толиком и Надя была тридцатиметровой с высоченными сводами и огромным стрельчатым переплетённым рамами окном. Но она уже не казалась такой уж просторной – была заставлена, заложена и загромождена. И совсем не нажитым имуществом, а скорее наоборот – от ненажитого имущества. Не хватало шкафов, и поэтому вещи лежали в мешках и коробках по всем углам.
Стол, стоящий посередине, подоконник тоже были завалены кастрюлями, Надькиными книгами, какими-то кипами газет, тут же стоял утюг, лежала гора белья. Так жить они привыкли. Надо было поесть – отодвигали белье, надо погладить – переставляли кастрюли. Впрочем, гладили редко. В основном Надежда.
Новый жилец выходил из своей комнаты редко. Казалось, редко даже по нужде. Первые несколько дней вообще не выходил. Тамара заглядывала, предлагала чай, перекус, но он отмахивался, говорил, что ничего не хочет, что спит.
Надя поглядывала на комнату искоса. Ей-то он зачем? Мать сказала, что деньги за месяц отдал наперед. А больше их и не должно интересовать ничего. Но в коммунальной квартире шептались, беспокоились – парень и не ест ничего. Может, конечно, были у него запасы в вещмешке, но прошла уж неделя, а он ничего не готовил, выходил несколько раз только набрать воды, но даже чайник не кипятил.
Тамара разводила руками – чего она сделает? Заглядывала – говорит, что все нормально, в основном, лежит…
Откомандировали к нему Савелия, мужа тети Любы. Тот зашёл в комнату к квартиранту, пробыл там минут двадцать, а потом вышел и зашипел, чтоб побросали бабы чего-нить на стол. Дескать, выйдет сейчас Андрюха, покормить надо-ть.
В военной мятой на спине рубахе, опираясь на костыли, немного опухший в лице квартирант, и правда, приковылял на кухню. Савелий уж разливал.
– Давай, брат! Не чокаясь, за твоих…
Они перекусили, выпили. Андрей сидел недолго, говорил немного. Но на вопросы, мучившие жильцов, ответил – Афган, ранение, госпиталь, ампутация и долгое лечение. Жил раньше с бабкой в деревне Литкино их района, та померла, а его жилье забрал сельсовет, уж другие там живут. «Похоронили» живого в селе Андрюху – сведения им пришли, что погиб.
Направили его сюда, приехал на автобусе, с трудом добрался до военкомата. В военкомате обещали комнату в общежитии, а потом и жилье. Да только … да только намекнули, что не скоро это будет. Времечко неподходящее, ждать надо. Долгое путешествие из госпиталя его напрочь вымотало.
Парень прятал глаза, но выпивал с желанием. Савелий после чуть ли не занёс его в комнату, уложил на кровать. А когда вышел, стукнул кулаком по стене так, что затряслись перегородки. Желваки его ходили ходуном. И не понятно было, на кого он конкретно злится, и, в целом, всё было понятно …
Бабы коммуналки вздохнули тяжко. Да-а, времечко …
Единственным существом, которое могло растопить поверхностный слой застывшего сердца Надюхи, был Толик – младший братишка. Сначала Надька злилась на само его появление, пыталась отстраниться, но постепенно привязалась.
Он ревел порой, брошенный матерью, дрожали губки от бесконечного плача, и Надька хватала его, прижимала к себе, успокаивала. Она всему вынужденно научилась сразу – пеленать, купать, разводить смесь. Она ругалась с матерью, когда та из-за своей безалаберности и безденежья забывала о ребенке, злилась на нее и следила за тем, чтоб у малыша всегда были запасы смеси.
Надежда открывала шкаф и требовала у матери денег на смесь. Надька понимала – Толик такой же, как она. Несчастные оба, потому что родились они у одной матери. Иногда она злилась на него, уходила из дома – пусть, дескать, мать сама разбирается. Но сердце рвалось назад. Как там Толька?
А он уже тянул к ней ручки, улыбался беззубым ртом, закатисто хохотал на ее игры. Только Толика Надя и любила. А он ее. Но растворяться в ребенке уже не позволяло заиндевевшие сердце и озлобленность на мать. Да и на всю эту жизнь …
А теперь, с появлением жильца, у Надюхи не стало вообще возможности закрыться от ночных криков Толика. А у того полезли зубы. Она ворчала на мать, ругалась, когда та не слышала рева малыша, вскакивала, укачивала и, как следствие, не высыпалась. Ещё больше съехала в школе, нарвалась на конфликты с учителями.
– Надька! Опять меня в школу вызывают! Лобова Катерина заходила, сказала – двойки одни у тебя, – встретила ее мать.
– Да ну их! Не пойду я туда больше! – Надьке хотелось реветь, но она сдерживалась.
Раньше был у нее выход – закрыться в отдельной комнате, а теперь и туда не скроешься. Она начала переодеваться, но мать нравоучения не прекращала. И когда Надежде все это надоело, она хлопнула дверью, прошла по длинным сквозным коридорам и встала, решая, куда идти – на крышу или на улицу. Вышла на улицу.
Она хотела есть, встала там, на крыльце, ожидая, когда мать остынет. Да и ей нужно прийти в себя… Она мысленно била по клавишам какой-то противный марш.
Школа… Ох, уж эта школа! Восемь классов окончить, конечно, надо бы, но терпения не хватало. Надька была резка. Класса до шестого училась она очень даже неплохо. Говорили, что у нее способности. Но однажды сильно заболела тяжёлой формой желтухи, лежала в больнице долго, отстала от своих. А когда вернулась из больницы, оказалось, что у матери живёт очень весёлый мужичок. Он вваливался в квартиру в любое время суток и кричал без всякого стеснения:
– Черти! Дрыхните что ли? Не видите что ли, что гость прибыл, почтил визитом. А ну, мечи, мать, на стол!
Он был большой, с мягким толстым носом, лохматыми бровями, он охватывал собою всё пространство, умел здорово хохотать, был щедр, любил гостей. Их квартира превратилась в притон для всех его друзей и подруг, коих было множество.
Он хватал Надьку в охапку, трепал и без того вечно растрёпанные волосы, усаживал на колени, кормил от души и не давал ни минуты покоя. Надя пыталась уходить на кухню, учить уроки там, но и там вечно крутились гости и жильцы.
А мамин друг хватал ее учебник, раскатистым басом читал вслух, то восхищаясь, то возмущаясь прочитанному, захлопывать книгу и восклицал:
– Ох, Надька, да зачем тебе эта учеба! Вырастешь, выдам тебя замуж за парня с нашего участка, а у нас знаешь, как хорошо платят…
Шестой класс Надя закончила с трудом. А этот мамин хахаль пропал, как и все предыдущие, оставив Наде, новые сапоги, пальто на вырост, велосипед и нежелание учиться.
В седьмом классе Надежда начала конфликтовать с учителями и одноклассниками. Неблагополучие семьи уже было налицо. Она была то депрессивна, то агрессивна, отчуждена и замкнута. Надька вообще забыла, когда последний раз улыбалась. Злость поселилась в сердце, любой толчок вызывал агрессию.
Лишь два момента вызывали щемящее чувство – пальцы, летающие по клавишам, мелодия, звучащая в ушах и Толик.
Сейчас она стояла на крыльце, смотрела на серые стены строений. Шел октябрь, листва почти облетела и оголила всю захламленность двора. Казалось, в эти стены вьелись все несчастья жильцов, несчастья всех сортов и видов.
Давно пора подогнать бульдозер и снести все это вместе с домашним хламом, с клопами, с обоями, а золу с пеплом утрамбовать в землю, будто не было ничего. Все, что видела перед собой сейчас Надежда вызывало именно такие мысли.
Она играла мысленно сейчас монотонную мелодию. И в ней грусть – грусть от усталости этой грубой жизни.
Но вот меж домами показался их жилец. Он переставлял костыли мелко, с каждым взмахом их раскачивалась холщовая сумка у него в руках, стучала по костылям. Нести сумку ему было крайне неловко. Лучше б взял вещмешок, – подумала Надя.
Она наблюдала. Перед крыльцом он вообще потерялся. Переложил костыли в одну руку, поставил сумку на ступени. Там загремело стекло. Звук Наде был знаком – водка, к бабке не ходи. Парень ухватился за перила, наваливаясь на них, с трудом начал забираться на крыльцо.
Надежда подхватила сумку.
– Я помогу, – заглянула внутрь – две бутылки водки, хлеб, консервы и ещё что-то.
Он остановился, глянул на нее. На лбу испарина, несмотря на прохладную погоду. Видно было, что поход в магазин даётся ему нелегко. А лицо совсем молоденькое, прямо как у десятиклассника Сашки из их школы пробивается пух над верхней губой.
– Спасибо, – промямлил.
Надежда быстро дошла до квартиры, бросила сумку перед дверью квартиранта с некой обидой – и этот пьянствовать собирается… Она уже готова была бить эти ненавистные бутылки.
Сосед добрел, подхватил сумку, открыл ключом дверь. Пока он входил, покачиваясь неловко на своих костылях, Надя краем глаза увидела помятую постель, консервные банки на полу перед ней. Во что ж он превратит ее комнату?
Мать ещё не успокоилась, по-прежнему, ворчала на нее. Сильно пахло грязными пеленками. Надюха пошла на кухню, чтоб уйти от матери, чтоб перекусить и спокойно всплакнуть. На кухне никого не было, и слезы полились по полной. Надька утирала рукавом глаза, сопела носом.
Только что, когда уходила со школьного двора, такие же слезы лились у Лены Симоновой из ее класса. Ее встречал отец на машине, нужно было ехать на английский, а Лена очень не любила свою англичанку. Надька подумала – пожить бы Ленке так, как живёт она, хоть недельку – бежала б на свой английский.
Она открыла их маленький холодильник, глянула внутрь. Достала два последние яйца и лук, начала делать себе яичницу. И тут услышала стук костылей. С трёхлитровой пустой банкой шел на кухню квартирант. Она скорей утерла слезы, начала резать лук. Пусть думает, что это из-за лука.
Он посмотрел на нее как-то сурово, как будто и не видел, набрал почти полную банку воды из-под крана, прижавшись к кухонной мебели бедром. Но когда стал вынимать банку, когда попытался ее как-то подхватить, замешкался. Обеими руками он должен был опираться на перекладины костылей, держать банку ему было нечем.
Надька была зла на него из-за водки. Стояла и наблюдала, шмыгала носом, злорадно думая – запивачку несёт, да вот неудача… не получается. Вот и пусть помучается, алкаш… Пьяниц она, страсть как, не любила.
Но квартирант банку решил все же прихватить, и на первом же шаге, банка выскользнула, ударилась о пол и разлетелась на осколки. Он, пытаясь банку подхватить на лету, опустил руку с костыля и, повалившись на пол, сел в лужу и в осколки стекла.
Надюха охнула, подбежала, помогла ему подняться. С руки парня текла кровь.
– Сюда садитесь,– она подтянула табурет и он неловко сел.
Надька побежала в комнату за бинтом. Бинт не нашла, полезла за марлей, из которой делали подгузники Толику.
– Чего там разбилось-то? Ты чего это?
– Там кровь у жильца ….
Надя вернулась, посмотрела на квартиранта, и вдруг увидела, что глаза его наполнены слезами. Неужели так пореза испугался? Да нет, не должен. Афганец, без ноги….
Дело в другом.
Она обсмотрела порез, рана была неглубокой, перевязала.
– Ты сама-то не порежься, – посмотрел он на пол, отодвинул ее рукой от стекол, – Уберу я сейчас.
– Да Вы что! Вы не сможете. Я сама сейчас всё уберу.
– Не смогу… Я вообще ничего не могу сам. И не смогу никогда больше, – он сказал это так скорбно, что Надя подняла на него глаза, сразу поняв причину слез.
Она смела осколки, вытерла пол тряпкой, а он сидел безучастно и смотрел куда-то в одну точку, мимо Надюхи. Она подала ему костыли, и он заковылял в комнату. Надюха нашла другую трехлитровую банку, налила воды, постучала в его комнату.
– Зайдите, – он сидел на кровати, уже открывал водку.
– Вот, запивайте, – с сарказмом сказала Надька, поставив рядом с ним банку, – Хорошего Вам опьянения. Только как протрезвитесь, срач этот уберите, пожалуйста. Мы Вам комнату сдали не для того, чтоб Вы тараканов разводили.
***
Андрей несколько дне подряд привыкал к действительности, к своему одиночеству. Мягкая тьма неуютной этой квартиры, тихий шелест ночных машин, свет фонарей, безлистные осенние деревья за окном… Контраст был слишком удушающим, таким удушающим, что казалось жизни и нет.
Он цеплялся за детские воспоминания, стремился уловить что-то ощутимое в том прошлом, в юности, уносился вспять из дымного обволакивающего его облака. Туда должна вернуться его душа, но она никак не могла ухватить желание жить, и вновь и вновь сознание его скатывалось туда, откуда прибыл он недавно.
Он засыпал и видел гранатовые рощи, сады, изрезанные железом, виноградники в воронках и рытвинах, тусклые, словно припорошенные пеплом, жёлтый кишлак, огрызки домов, и тела тела … Во сне он прыгал с брони в раскалённое пекло, в песчаную жижу и бежал.
Ему снились танки в пустыне, скрежет песка и железа, и, ослепнув от солнца, он бил очередями в небо, в бархан, в людей… Он кричал во сне и просыпался.
Осознавал, где он…
За стеной плакал ребенок, громко переругивались хозяйки. Они ссорились, но он был рад – синеватое окно, ночь, шум машин…
Даже жуткие моменты ранения, боль и муки, не были так страшны, как эти приходившие во сне картины. Там, в вертолете, когда вывозили их, в госпитале, он был ещё солдатом. Даже ампутацию принял, как очередной приказ – надо, значит надо. И потом весь период восстановления считал себя воином. Там была помощь, там были средства, поддержка, там были такие же, как он…
А вот сейчас. Когда военком развел руками и сказал, что понимает-то он понимает, но ничем помочь не может. И рад бы…. Но такая травма – значит он льготник, а инвалидам войны помогают в первую очередь. Вот только сейчас – нечем.
– Но ты не переживай. Подожди немного…
И вот только сейчас Андрей осознал, что он – безногий инвалид, что он совсем один, что он не сможет жить так, как прежде … Да ещё и дома его уже нет, а главное – нет бабушки. Умерла, считая его погибшим. Эта боль резала сердце сильнее всего …
И что дальше?
Водка, выпитая через несколько дней с новым соседом, помогла. Не снились искореженные кишлаки, похожие на скелеты, угрюмые горы и душманы… Водка – это был выход …
Наверное, выход был и ещё….
***
Тамара в школу дочери все же сходила. Подобострастно обещала классной Надьки, что примет меры, что дочь исправится. Но как сделать так, чтоб дочь исправилась – не имела понятия. Надежда вообще ее не слушала.
Тамара пошла домой через магазин – нужно было успокоиться.
Когда вернулась она домой, Надька грела воду в ведре и баке, собиралась купать Тольку.
– Ты…ты…. Позоришь мать, – кричала она на всю квартиру, – Грубишь учителям, сказали, мерзавка! Чего ты делаешь? Чего? Иди уроки учи!
– А ты Тольку когда последний раз купала, а? В комнате вонь стоит, зад у него опрелый! Пошла отсюда!
– Ах ты дрянь такая! – Тамара схватила полотенце, начала хлестать Надюху.
Надя уворачивалась, огрызалась. Вмешалась тетя Люба, успокоила обеих.
Сидя на краю ванны Надька ревела. В тазике полоскался малыш. Мыльная пена лежала на дне ванны, Надюха поддевала ее, играя с Толиком. В пене на голове он был такой смешной. Он брызгался, он был счастлив. Отвлекалась и Надя, вытерла его махровым полотенцем, подхватила, понесла в комнату.
Мать пила, даже не скрывала бутылку. С горя пила – дочь у нее непутёвая растет, а она ничего сделать не может. И опять завела она ту же песню. Надька старалась не слушать, занималась делами, кормила Тольку.
Потом мать уснула, а Надюха всё думала о том, как жить ей дальше. Иногда, то ли в силу своего ещё детского возраста, то ли просто – в силу романтизма характера, она верила в чудо.
Откуда-то, Надька не знала откуда, но вдруг появится спасение. Она обязательно вдруг научится играть на фортепиано. Или окажется у нее вдруг много-много денег, и сможет она уйти от матери и жить сама, или найдется вдруг ее отец, который непременно будет добрым, богатым, приедет на машине за ней прямо к школе, и все увидят и удивятся. В мечтах отец ее был похож на отца Лены Симоновой. Или ворвётся в ее юную жизнь любовь и сделает ее счастливой. Главное, абсолютно точно, во всех этих мечтах было одно – уйти от матери. Она не верила, что мать станет другой.
Вот только, как же Толька… – эта фраза спускала ее на землю.
Вечером мать проснулась, хмельная, недовольная. Начала играть роль порядочной матери, убирать комнату, заниматься с Толиком и ворчать на дочь…
Надюха натянула куртку и вышла. Она направлялась на крышу. Длинным коридором третьего этажа в самый торец, потом налево. А там лестница деревянная и люк. Чердак над их квартирами был с треугольной крышей, но если пройти по доскам чердака, по захламлению, не обращая внимания на дохлых голубей в углах, то, спустившись по набросанным пологим доскам, можно выйти на крышу плоскую бетонную с железными перилами по бокам и скатной крышей с одной стороны. Здесь дом из трёхэтажного превращался в двухэтажный.
Глаза Надьки уже привыкли к темноте, и можно было различить валявшиеся кругом кирпичи, мусор, бутылки, провода и пакеты. Надежда перевела дыхание и вылезла в обдуваемое ветром отверстие на пологие доски. Огляделась и спустилась на крышу, пошла на свое любимое место к перилам, с видом на город, на трассу.
Ветер дул всё сильнее и трепал непослушный воротник ее куртки. Небо начинало превращаться в тёмное месиво из красок. А на душе было гадко. Звёзд ещё не было видно, но темнело. Высота их дома была значительная. Потолки четырехметровые, старые постройки, и крыша их дома была на уровне далёких пятиэтажек.
И тут в другом углу крыши увидела Надя человека. Испугалась, отшатнулась. Мало ли кого здесь можно увидеть, забредали и бомжи-пьяницы. А когда присмотрелась, узнала жильца.
Как он оказался здесь?
Как смог он сюда забраться по лестнице? Как смог спуститься по пологим шатающихся доскам? Это же невозможно с одной ногой. И что он делает тут?
Сумерки мешали увидеть, и она решила подойти ближе. И тут вдруг вся картина стала понятна: костыли валялись беспорядочно по эту сторону перил, а парень стоял на парапете – по другую. Стоял, на одной своей ноге, спиной к перилам, смотрел не вниз, а куда-то вдаль.
И Наде показалось, что стоит ему отпустить руки и он вовсе не упадет вниз, в свет горящих внизу глухих фонарей, в пропасть, в городской шум улиц, а полетит над городом, расправив крылья, чуть ниже растрёпанных темных обвислых туч. И Надежде вдруг захотелось полететь вот также, рядом с ним.
Она долго так стояла и молчала, глядя на парня. В голове звучала мелодия ветра. А потом стряхнула с себя мечтательное оцепенение, вернулась в реальность. Просто подошла, взяла в руки костыли, стукнула ими. Он заметил ее оглянулся, но как-то плохо фокусировал взгляд.
– Улететь хотите? Меня возьмёте с собой? – спросила, отряхивая костыли от пыли, – Я б тоже улетела! Достало тут всё…
Он смотрел на нее непонимающе, как будто не слышал.
– Вылезайте, давайте, а то и правда улетите…, – она махнула рукой, подходить не решалась.
И тут он перехватил руки, прыгнул на ноге и заскользил. Нога его сорвалась, и он повис на подмышке и одной руке, пытаясь поймать ногой опору. Надежда бросила костыли и подхватила его за плечи, резко навалившись на перила.
И случилось то, что оба они никак не ожидали – старые железные перила вдруг лопнули и поползли вниз, отгибаясь наружу и вправо к соседней стене из рыжего кирпича и пологой крыше. Надя упала вперёд провалившись в широкий проем меж прутьями ногой, ойкнула от боли, даже не успев испугаться.
Она была дальше от угла, он – ближе. Оба висели над пропастью.
– Держись, – прохрипел он, пытаясь задеть здоровой ногой за сток на пологой крыше.
А Надежде и не нужно было применять силу, чтоб держаться, она просто сидела на перевёрнутых перилах, которые вот-вот, под тяжестью двух их тел, могли сорваться вниз.
Он попробовал раз … два… У него ничего не получалось.
– Ты сама выберешься? Выберешься сама? – прошипел хрипло.
Надя не понимала, кивнула, а когда вдруг поняла, испугалась страшно, закричала:
– Нет! Нет! Не смей! Я не выберусь! Нет…
Она поняла, что он решил отпустить перила и прыгнуть, чтоб тяжесть на них была меньше, чтоб выдержали они хотя бы ее.
– Ты сможешь, дурак, давай, а я вот так …, – она схватилась за парапет, сбавляя давление на перила. Он посмотрел вниз, а потом на нее, на ее умоляющий взгляд…
– Не на-адо прыгать! Пожалуйста! Мне страшно, – она заплакала.
Ему нужно всего лишь дотянуться здоровой ногой до водостока, замахнуть ее, и тогда он залезет на скатную крышу сбоку, тогда вытащит и ее… Но если б были две ноги, если б было чем упереться… Она поняла и подставила свое колено на парапет.
– Давай… Давай, упрись вот так…
Это было рискованно, ему нужно было отпустить левую руку от перил. Он сомневался, попробовал замахнуть ногу ещё раз, и опять неудачно.
А внизу сновали машины, неуклюжие прохожие спешили укрыться в домах, кружили, поднимаясь с земли, осенние листья. И никто не видел, что там наверху над землёй висят два человека.
Лишь ветер, под скрип срывающихся перил, играл им осеннюю мелодию …
ПРОДОЛЖЕНИЕ- ЗДЕСЬ
