часть 4
» Трудно сказать, что из чего проистекает: хороший характер ребенка – из любви, которую безмерно изливают на него родители, или, напротив, хороший ребенок вызывает в душах родителей всё лучшее, что в них заложено» /Л.Улицкая/
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
Так и с детьми, причиняющими бесконечные беды. Возможно, что горести, которые причиняют подрастающие дети, делают родителей хуже. Они заставляют завидовать, становиться скрытными, жёсткими, вытягивают из недр души всё негативное, что там пряталось до времени.
Так или иначе, но Ефим давно заметил, что Агнесса, его мягкая, доброхарактерная Агнесса, со своими долгими нервными переживаниями о сыне, очень изменилась. Она обманывает уже и его, мужа, недоговаривает, юлит, и даже прячет деньги.
Но несмотря на этот внутренний разлад, семейная машина ехала по накатанной дорожке благодаря Ефиму Павловичу. Он приносил в дом немалые деньги, он решал проблемы, брал путевки на море, чтоб отдохнуть семейно.
– Агнеша, не беспокойся ты так. Всё решим. Я же рядом.
Странно, но в этот жизненный этап, ему стало очень жаль жену. Знал он, что ещё с месяцев вынашивания дитя, вся жизнь ее стала посвящена одной единственной цели – Герберту.
Именно мужу доверяла она свои мечты о прекрасном будущем сына. Она видела сына дипломатом, работающим при правительстве, возвращающимся домой из загранкомандировок, усталым, но счастливым. Ради этого со школьных лет повела она Геру на занятия к лучшему в городе педагогу английского языка. Но лучший педагог перечеркнул эту ее мечту, сказав, что у мальчика совсем нет склонности к изучению языков иностранных.
Она поменяла мечту, долгое время видела сына врачом, непременно лучшим талантливым хирургом. Она посвятила изучению этого вопроса массу времени. Решала, в какую хирургию лучше направить сына, и своими мыслями, конечно, делилась с мужем. Она разглагольствовала с кумушками-подругами по этому и другим проблемам светлого будущего сына. Ей нравилось об этом говорить, она наслаждалась своими идеями и мечтами. Была уверена: как она решила, так тому и быть.
Именно поэтому стала для нее так важна принадлежность к определенной категории людей, которую часто называют элитой. Ради сына. Она преклонялась перед сильными мира сего, носила пирожки их женам. И порой не понять было, кого она считает элитой, чем руководствуется: должностями, тряпками, богатством, выездами за рубеж. Ефим решил – всем.
Ему это не нравилось, но он привык спокойно потворствовать прихотям жены. Пускай тешится.
И вот … Теперь все ее мечты были перечеркнуты. Причем чертой жирной. И никакие связи, никакие деньги здесь не могли помочь. Против нее пошел тот, от кого она этого никак не ожидала – сам сын.
Ефиму было жаль жену.
Он был уже не молод, и у него была отдушина – Маша. Сердечное восхищение, которое он испытывал к дочке, имело налет стариковского умиления.
Он наблюдал, как расцветает она, наблюдал ее умственный рост. Ему с ней было интересно. Она висела на его руке в поездках, могла поддержать беседу, была коммуникабельна, умело обсуждала достопримечательности, шутила, добавляла радости.
Один раз, когда Маша была в пионерлагере, ездили они на море без нее. Как же ему было тоскливо в этой поездке! Не было рядом любимой компаньонки.
Он никогда не позволял себе вспоминать, что Маша – не родная ему. Ему казалось, что тогда – восьмого марта, жена принесла их двоих: сына и дочь. Свою ответственность перед Ритой он так и не отпустил. Он обязан был ей. И это никакими доводами разума невозможно было удалить из сердца.
А Маша… Маша только и вызывала в душе всё лучшее, что в нее было заложено. Тонкая, лёгкая, темноглазая, толковая, не по возрасту взрослая. Вспоминая о Маше, он улыбался даже на заседаниях парткома.
А сын…
– Герберт, чего тебе не хватает, скажи. Чего?
Они сидели на кухне их городской квартиры. Герберт сосал барбарис.
– Всего хватает, – отвечал сын.
– Ну, и чего ты мать мучаешь?
– Я?
– Ты, ты! Откуда у тебя эти пропагандистские журналы?
Сегодня Герберт попался в школе с заграничными журнальчиками неприличного содержания. Да такого, что Ефим, будучи мужчиной взрослым, зарделся перед немолодой уж директрисой школы. Сын распространял их среди пацанов, зарабатывал.
– Пропагандистские, хм, – сын хмыкнул.
– Да, да. Они пропагандируют низость, пошлость, недостойную советского человека. Ты же нас позоришь! Семью. Я даже не стал показывать их матери. Это ж, это ужас…
– Зря. Может на пользу б….
– Что-о?
– Я пошутил. Пап, а почему вы с мамой спите в разных комнатах? – он смотрел на отца ангельским взором.
– Это не твое дело! – это притворство сына Ефима раздражало.
– Да хорошо. Я просто спросил.
Ефим уж не раз ругал себя, что разговоры с Герой у него не получаются. Он решил на этот раз смягчиться.
– Ну, хорошо. Допустим, попал тебе в руки такой журнал. Я понимаю – есть интерес. Ну, полистай ты его дома, у себя в комнате, втихаря от всех. Зачем ты продавал-то их? Это же спекуляция! Тебе что, не хватает денег?
– Так ведь не только мне интересно, и другим – тоже. Я делился с товарищами. Поступал по-дружески, так сказать. Но я ж их тоже не бесплатно получил, вот и… Пап, – он отпустил глаза, – У меня осталась парочка. Дать тебе полистать?
– Идиот! Поди ты в задницу!
Не получались разговоры с сыном. Каждый раз не получались.
А Агнесса предпринимала всё новые попытки спасти сына.
– Я придумала, Фим. Надо Герочку в суворовское училище определить. Там всё наладится. Он неплохой мальчик, просто обстоятельства…
– Не получится.
– Почему? – глаза жены были столь удивлены, как будто и не знала она ничего о проделках сына.
– Его из комсомола чуть не исключили, меня чуть не подвинули с обкома, на учёт в детской комнате не поставили только моими стараниями, помнишь? А ты хочешь, чтоб его взяли в суворовское?
– Другие поступают, а он что – хуже? Другие для своих детей в лепешку разобьются, а ты…, – она бросалась в слезы.
Ефим узнавал о суворовском, а Герберт выбрал ПТУ.
А теперь и вовсе – грозило сыну уголовное наказание за избиение группой лиц.
***
Маша не была похожа на мать. Она была другая. В ней было больше вдумчивости, меньше оптимизма. Она была очень старательной, трудолюбивой. Не одаренной, а именно старательной.
Она уж давно поняла, что люди бывают разные. Нет категорических злодеев, и категорических ангелов. Так плоско судить нельзя. Нельзя навешивать ярлык, типа – человек хорош или плох, и различаются они так же просто, как брюнет и блондин. Убийца детей якобы не может быть хорошим отцом. Да нет, вполне себе может. Жизнь преподносит любые варианты и сочетания.
Она очень любила отца, но видела его слабости, она недолюбливала маму, но понимала ее. Она не понимала Геру, но ей было жаль его.
Все больше вопросов возникало, все меньше ответов было получено. Отец либо не знал, либо не договаривал что-то о ее родной маме. А мама Агнеша… Похоже она не очень любила ее родную мать Маргариту.
– Я имею право на самостоятельные поступки? – как-то в откровенном разговоре спросила Маша свою классную, которую уважала очень.
– Имеешь. Только помни, что своими поступками ты не должна близким причинить боль.
Маша усвоила это. Больше всего она хотела увидеть свою мать. Увидеть и поговорить.
***
Шла весна.
– Вер, перестань! Ты уж надоела с этими разговорами.
– Ну, Маш, ну, переживаю я за тебя. Как не переживать-то?
Они только что получили паспорта. Шли в расстегнутых пальто, сняли береты. В кустах ещё плавился последний снег, но асфальт уже был сухой и чистый. Получили паспорта они одновременно, потому что Вере, однокласснице и подруге, тоже в марте стукнуло шестнадцать.
Апрель отделял зиму от весны. Что-то неуловимое проникло в воздух, оно касалось щёк, отзывалось радостью во всем теле. Апрельское солнце одело всё вокруг прозрачной зеленью, легкой и тонкой, как кружево. Радуйся!
Но на лице подруги Вера читала другое: апрель и только что полученный паспорт в ее синей папке придавал ей решимости. И Веру это расстраивало.
– Я вот думала, может в этом году с Лилькой на море махнем. Может тебя, наконец, отпустят? – мечтательно вздохнула она.
Лиля была замужней старшей сестрой Веры.
– Нет, Вер. Ты ж понимаешь. Я поеду…
– Ну, куда! Куда? – Вера обогнала ее, встала перед Машей столбом, – Ты ж даже не знаешь, куда ехать.
– Узнаю, – Маша отодвинула Верку, зашагала дальше.
– Упрямая! Мало твоим родителям с Герочкой хлопот, ещё и ты, – Вера бурчала.
– От меня хлопот не будет.
– Ага, как же… , – Вера уже успокоилась, поняла, что разговор этот бесполезен, Машку не переубедишь.
Они сели на скамью, на оставленную кем-то газету, посидели молча, впитывая весеннее тепло.
Вера почувствовала, что разговор застрял, перевела тему:
– Чего там с Геркой-то?
– Отмажут. Дома он. Правда, родители никуда не отпускают пока, но думаю, это ненадолго. Они с мамой на дачу, в дом собираются. Город на Геру влияет плохо.
– А училище?
– Исключи-или…
– Ух ты! Надо же…
– Да и не жалко, – махнула рукой Маша, – Он все равно не учился. Денег жальче и папку. Пострадавшему знаешь сколько отвалили, и в ментовку… А мне отца жалко, ему стыдно платить. Мать только плачет, а бегает, взятки сует он.
– Да-а, – протянула Верка, – Натворил дел Герочка.
– Ага, дома только и разговоров, что об этом. Мои дела мало кого интересуют. Я маме в субботу говорю, что на областном соревновании первое место взяла, а она сквозь меня смотрит, не слышит. И папка весь взволнованный.
. Сначала Маша ждала летних каникул. Но теперь, если мама с Герой поедут в дом, то и они с отцом обязательно приедут туда на выходные. Она знала, что мама переписывается с Маргаритой, ее родной матерью. Эти письма явно остались в поселке. Нужно было их найти до лета, нужно было узнать адрес.
Но этот шанс выпал не скоро. Лишь на майские прибыли они в поселок. На третий день родители уехали улаживать Геркины дела, коих было множество, уехали почти на весь день, оставили их с Дусей следить за Герой. Мальчик до сих пор требовал контроля.
Маша, воспользовавшись моментом, потихоньку от всех шмыгнула в мамину комнату. Она перерыла наследный ореховый сервант, заполненный книгами и канцелярией. По логике письма должны быть там, но их там не было. Она полезла в немецкий бар-торшер, где хранились фотоальбомы, и ничего не нашла.
Пришлось исследовать шифоньер, наполненный тяжелым постельным бельем и маминой одеждой. Она долго копалась, но вот наконец достала из-под висячих на палке одежд большую шкатулку из ракушек с надписью «Крым 1938». И только открыла ее, как послышались шаги – в комнату вошёл Герберт.
– Ого. А чего ты тут? – он посмотрел на белье, выложенное из шкафа.
– Ничего! Уборка, не видишь что ли, – она деловито складывала белье.
– А это что? Что это? – он ухватил шкатулку, открыл… достал перетянутую черной резинкой небольшую пачку писем, – От Князевой Маргариты Федоровны, – прочёл, – Мать твоя что ли?
– Отдай! – она протянула руку, но он поднял письма высоко над головой.
– Ну, и подавись, – ответила она и продолжила убирать белье.
– Баш на баш!
– Чего-о?
– Баш на баш, говорю. Я не скажу предкам, что ты тут рылась, отдам это, а ты не скажешь, что я отъезжал. Мне часика на три надо отлучиться. Очень надо, сеструха.
– Ещё кого-нить избить? – она продолжала прибираться.
– Нее, долг отдать. А то неприятности будут. Я быстро, уж поверь… Честно, ничего криминального не случится. И шкатулка – твоя.
– А Дуся?
– Так она дрыхнет после обеда до семи, скажешь, что и я сплю.
– Мне это не нравится.
Но всё же Маша согласилась, хоть и с опаской. Уж очень хотелось ей уединиться с письмами ее родной матери. Да к тому же знала она, что Герка потихоньку фарцевал джинсой, и долг вполне у него мог быть.
Но согласившись, распереживалась. Гера звонил другу, Маша подслушивала. Он назначал встречу, велел за ним приезжать, звал еще кого-то.
После обеда, когда престарелая Дуся ушла к себе, нахваливая дефицитный индийский чай, Гера потихоньку спустился с мансарды. В руках он держал большую спортивную сумку.
Маша мыла посуду, поглядывала на него из кухни. И вот он замешкался, вернулся наверх, и она, так непохоже на себя, рванула к его сумке – он так и не отдал ей шкатулку, а вдруг утащит… Внутри лежал пакет, она быстро развернула. Нет, это не шкатулка. Это… Маша замерла, забыла, что надо спешить… в пакете лежал настоящий черный пистолет.
Она испугалась, быстро сунула всё содержимое обратно и шмыгнула на кухню.
Гера заглянул на кухню сам.
– Шкатулка на столе в моей комнате. Наслаждайся…
– Гер, а у тебя точно все в порядке? – шептала она ему в спину.
– Точно. Долг верну и буду дома… Никому не говори, что я уезжал, – он сбегал с крыльца.
К дому подъехала машина, Гера прыгнул внутрь, пыль полетела из-под колес, а Маша села на табурет, не выключая воду… По нервам стучала тревога. Вода хлестала в раковину, а она всё думала и думала о своей находке. Может игрушка? Ей было страшно…
Но все же вскоре поднялась она наверх. Письма звали. Сначала она нашла последний адрес, аккуратно его переписала. Хотела было начать чтение, но тут на дне шкатулки увидела ещё связку, чуть тоньше первой.
Обратные адреса менялись, а адресат – «Князевой Маше». Что? Это же она – Князева Маша. Вернее, была таковой.
Она как-то очень осторожно сняла резинку, вздохнула, боясь даже разъединить эти письма меж собой. Потом поискала глазами место, куда их можно положить и не нашла ничего лучше, как сползти на ковер и разложить письма на полу.
Даты… надо посмотреть даты… Даты на печатях читались не везде, и она открыла первое письмо.
«Здравствуй, дорогая дочка! В который раз пишу, и сама не знаю зачем. Просто не могу не писать тебе. Думаю, что мои письма где-то теряются. Не хочу думать о плохом …»
Определенно, письма предназначались ей, Маше. И она начала читать их.
«Уверена, что живёшь ты нормально. Уж точно получше, чем я в твоём возрасте. Ох, и тяжко нам жилось в деревне. Вечно как-то впроголодь жили. Папка мой рано умер, мамка зарабатывала копейки. Но я не жалуюсь, нет. Но тебе такой жизни не желаю. Вот и сейчас живём мы в вагончиках. Детей тут нету. Да и ничего для детей нету.»
Маша сидела, прислонившись спиной к тахте, слезы мешали, она утирала нос тыльной стороной руки, вытирала руку о трико и читала дальше. Она откладывала одно письмо, брала следующее.
«Вчера шугали лису. Повадилась к нам под вагончики кур воровать. Смелая, невозможно. Просто беда какая-то. Даже собаки ее боятся, а она из их мисок жрет, хитрая. Но красивая такая. Даже жаль гонять.»
Маша улыбнулась сквозь слезы, представила картинку…
«Машка, ты прости меня, мать свою непутевую. Ещё раз Богом прошу. Как так сложилось, и сама не пойму. И в мыслях не было оставлять тебя, а вот оставила. Так хотелось, чтоб у тебя всё было. Так мне твои нынешние родители нравятся. Все у них так, как мечтала я, чтоб у меня было. Но, видать, совсем на другом замесе мы замешаны, не судьба. Так может в тебя частичка их ума вольётся. Может у тебя всё сложится получше мамки твоей… Пусть бы…»
«Я матерью твоею уж не могу называться, понимаю. Какая я мать! Настоящая мать твоя – Агнесса, она очень хорошая. Но если простишь, то свидимся когда. Я ведь тебя и не знаю совсем, дочка. Такая вот я мать-то.»
Маша читала, не замечая материнских ошибок. Когда письма кончились, начала читать снова, уже внимательней, а потом ещё и ещё раз, стараясь запомнить, заучить каждую строку наизусть. Она прижимала кулак ко рту, надавливала на губы, чтоб не разрыдаться в голос.
Она уж забыла о Герке, она читала и плакала.
Так странно она чувствовала себя сейчас. Задавалась вопросом – зачем мать так поступила? И отвечала сама себе, что не смогла б, наверное, жить без своих сегодняшних родителей. Особенно без отца. Как она его любит! А если б его не было… как это – если б не было?
Мама ничего не писала о тюрьме, или сроке… Но он был, не зря ж мама Агнесса назвала ее уголовницей. И почему скрывала она от неё эти письма? Ведь они написаны ей.
Даты на письмах стояли разные, мать писала не часто, но и системы никакой не было. Она переезжала с места на место. То рассказывала о красотах севера, то о людях, которых повстречала, то о каких-то агрегатах.
Всё, что поняла Маша из рассказов о работе – ее мать работала где-то на буровых. Вернее, на строительстве буровых. Она часто писала о том, что они взрывали, дробили скальные породы. Но не она лично, ясно, а там – у них…
Почему она так мало писала о себе? Маша задумалась. Ее письма были безответными. А о чем будет писать человек письмо за письмом, если ответа нет? Вот и писала она о том, что окружает ее.
Маша посмотрела на часы – пора б вернуться Герке. Она собрала письма аккуратно, сложила их в шкатулку, и принялась читать письма, адресованные маме Агнессе.
Там информации было немного больше. Мама писала о каком-то страшном случае, который произошел у них. Говорила, что долго лечилась и до сих пор лечится. В другом письме она писала, что встретила хорошего человека, который очень похож на Ефима Павловича. Этот человек – доктор.
Но ничего конкретного больше мама не писала. Вот только умоляла, чтоб Агнесса рассказала ей о Маше поподробнее – как растет, что уже умеет, просила фотку.
Эти письма Маша читала уже вскользь, поглядывая в окно. Геры всё не было, а уж могли вернуться родители.
И вот наконец Герка прибежал, запыхавшись. Сумка была при нем. Маша догадалась – из машины вышел он не у дома, чтоб не увидела Дуся, прошел огородами. Спортивную сумку бросил в коридоре, зашёл налегке, огляделся вернулся за сумкой.
– Что принес? – легко спросила Маша.
– Ничего, – Герка был взвинченный, весь взлохмаченный, быстро пронес сумку мимо, поднимался по лестнице. Но Маша шла следом.
– А в сумке что?
– Тебя не касается.
– Гер, я джинсы хочу.
– Мать не одобрит, знаешь же. Иди, Маш, гуляй. Кстати, письма-то от мамашки прочла?
– Ага, уже на месте лежат. Гер, – они уже зашли в его комнату, Маша закрыла за собой дверь.
– Чего тебе? – он явно ждал когда она уйдет.
– Я видела что лежит в твоей сумке.
– Чего-о? – было видно, что он панически испугался, глаза его забегали.
– Пистолет видела. Думаю, он и сейчас там, – она указала подбородком на сумку.
– Да пошла ты! Нет там ничего. Показалось тебе, – он отвернулся, стянул олимпийку, бросил ее в шкаф, – Считай, что показалось.
– Не показалось. Проверим?
И тут он со злостью в глазах шагнул к ней и зашипел:
– Ты чё нос свой везде суешь? Сует и сует! Кто тебя учил в чужие вещи лазать? То у матери в шкафах, то у меня. Ты воровка может? А? Мамашка твоя, мать говорит, в тюрьме сидела, и по тебе тюрьма плачет. Дура!
Маша молчала, стояла, прижавшись спиной к его двери. Он сел на кровать, начал стягивать штаны, тянул со злобой. Маша даже на расстоянии чувствовала, как сердце его колотилось. Он одевался нервно, порывисто.
Обернулся, спросил:
– Расскажешь?
– Кому?
– Да знаю я тебя – выболтаешь.
– Гер, я вот думаю: может нас в роддоме перепутали. Я отца с матерью люблю, а ты их ненавидишь. За что ты с ними так?
– Да пошла ты! – Герка кинул в нее футболку, но не попал, футболка ударила по стене и соскользнула на пол.
– Не попал. А там из пистолета попал?
Противное ощущение слабости прихватило его за горло, он сел на кровать, схватился за лицо. Маша молчала.
Он посидел так, потом отвёл руки от лица, посмотрел на Машку.
– Ты ж все равно мне – сестра. Пожалуйста, не говори никому про пистолет. И о том, что уезжал – тоже.
– Сестра? А совсем недавно была дурой.
– Ну, не придирайся… Маш, я очень прошу. Это не шутка…
– Да где уж… Скажи честно, ты стрелял? Ты убил кого-то?
– Да никого я не убил! – выкрикнул он, но как-то уж слишком неуверенно, растрепанно и тягостно, глаза забегали.
Маша почувствовала ложь, ее окатило жаром. Неужели …
– Гер, ты чего? Ты… Ты убил?
– Да не знаю я. Отстань, а… И так тяжко, – он лег, уткнулся в подушку.
Маша не могла ничего говорить. Она смотрела на брата с удивлением.
– Герыч, лучше … лучше правду… Я не знаю, но…
Она легла на спину поперек кровати в ногах брата.
– Уфф… , – оба молчали. Маша пришла в себя, в то, что он мог стрелять в человека, она не верила, – Гер, я уеду скоро.
– Куда? – буркнул он.
– В алтайский край. Там мама моя.
– Насовсем?
– Не-ет. В общем, я не знаю. Она мне писала, а мама не показывала письма. Почему? Она ж раньше говорила, что дружила с моей мамой. А теперь… Мне кажется это из-за тебя.
– Всё у нас из-за меня. Я-то тут при чем?
– Нервная она стала. Вот и…
– Так ты не скажешь им, что едешь? – спросил он в подушку.
– Да погоди ты… , – Маша смотрела в потолок, – Ещё билеты не взяла. Скажу, конечно. Своими поступками ты не должен близким причинить боль, – повторила она слова своей классной, – Вернее, напишу. А то запрут, как тебя.
– Ты зачем мне это сказала? – привстал он на локте, – А если выдам?
– Не выдашь, – она повернула к нему голову, посмотрела в светлые его глаза.
– Ясно…, – он упал на подушку, – Дура ты, отца б попросила, он бы всё организовал.
– Нет. Это мое дело. И только мое. Моя жизнь в моих руках, и твоя тоже – в твоих. А ты сам ее под откос толкаешь. Мама моя родная пишет – мечтала, чтоб я в такой семье жила. Предки твои – ее идеал. А ты родился тут. Повезло, так сказать, и сам себя губишь…
– Да пошла ты… Никого я не гублю. Тошнит меня от мамкиных вязаных шалей, вздохов этих, дома этого колхозного и от отцовской правильности. Всё натянуто за уши. Просто я тоже хочу быть кем-то, а не за их подол держаться.
– Кем? С пушкой в руках и фарцовыми джинсами?
– Да чего ты понимаешь! Иди уж, – он ткнул ее ногой в бок, – И не забудь об обещании.
– Я подумаю, – сказала она и исчезла в дверях.
Но на самом деле всё было решено. О находке в сумке брата она пока никому не скажет. Хватит ему и без того неприятностей. И завтра же возьмёт свои давно отложенные деньги и поедет в город, на вокзал, за билетом до Москвы и дальше…
А потом ей останется немного доучиться до каникул, получить неизвестно какую по счёту похвальную грамоту, закончить девятый класс, и… сейчас ей всё это уже было не интересно.
Сейчас все мысли ее были о поездке. Путь ее лежал в Барнаул.
Она поедет искать свою родную маму.
часть 5
Маша волновалась. Да и кто не волнуется, когда отправляется в путь. А когда в путь отправляешься тайно, вдвойне тревожно.
Сегодня вечером Верка по телефону прочтет ее записку родителям. Даже эту записку Маша писала, пребывая в каком-то непонятном страхе и сомнениях. Там всё обстоятельно разъяснено: она просит прощения, просит не волноваться, обещает вернуться и объясняет, что должна найти маму.
О письмах она там не упоминает, но даёт знать, что едет в Алтайский край по последнему адресу родной матери.
Величественное здание Волгоградского вокзала казалось огромным. Но напряжение там немного отпустило. Народу много, и Маша вклинилась в общую суету.
Она нашла табло, бросила туда взгляд, но номера платформы прибытия ее поезда ещё не было. Времени до отправления было достаточно, она прошла в зал ожидания, села на прохладное деревянное кресло.
Можно передохнуть, подумать о содеянном спокойно. Что будет вечером? Отец взбаламутится, конечно, разволнуется, но следом не поедет. Всё же он доверяет ей.
Как-то говорили они откровенно, и отец, обняв ее, тогда сказал:
– Когда-нибудь ты всё же очень захочешь увидеть свою мать, и ничто тебя не остановит.
Наверное, он имел в виду время более позднее, но у Маши больше не осталось терпения.
В течении дня родители ее не хватятся – будут думать, что Маша на соревнованиях. Ей привыкли верить на слово. А к вечеру она будет уже далеко – на полпути к Москве. Герка догадался, но он не выдаст. Помнит об оружии. Да и вообще он мало разговаривает с матерью, строит из себя обиженного за вынужденную ссылку.
Отец работает, а мама, поуспокоившись после ситуации с Геркой, занялась домом и двором. Сегодня она собиралась рассаживать цветы по многочисленным кашпо на веранде. Вот и хорошо…
Она подумала, что маме, должно быть, станет очень обидно. Она же мать, а дочь поехала искать другую. Маше, наверное, на ее месте было б обидно тоже. Но мама была с ней прохладной и далёкой всегда, а в последнее время стала ещё и какой-то снисходительно-насмешливой.
– Да-да, пятерки. Ну, а как у нашей любимой дочки могло быть ещё? Да, Фим? – сказала она с какой-то горькой усмешкой, мельком глянув в дневник, в годовые оценки.
Отец обнял, прижал к себе, потрепал кудряшки, вроде как извиняясь за холодность матери.
В зале ожидания душно. Мимо проходил парень в клетчатой рубахе с рюкзаком за спиной. Взглянул на нее и приземлился рядом. Маша покосилась на него, а он вдруг спросил:
– Тоже в столицу?
– Угу,– кивнула Маша.
– Долго ещё … , – констатировал он, доставая из рюкзака книжку.
Он уткнулся в нее. Маша глянула на обложку – что-то сложное. Из знакомых слов только «физика». У Маши книга тоже была, но сейчас ей не читалось. Она всё ещё думала о своем неординарном поступке.
Похоже парню не читалось тоже. Он прикрыл книгу, обернулся к ней.
– На учебу?
– Нее. Я проездом в Москву, потом дальше… Я только в десятый ещё… А Вы?
– А я на учебу. Сессия сейчас. По семейным делам приезжал домой, – сказал, опустив голову,– Я из Орловки, деревня такая, не слышали?
Маша не слышала.
– А куда дальше из Москвы? – интересовался он.
– В Алтайский край. В населенный пункт под Барнаулом.
– Ого! Одна на такую даль! И зачем, если не секрет…
– Да так. Дела там семейные. А где учитесь? – перевела она разговор.
Этот вопрос, и правда, интересовал Машу. Сейчас они только и обсуждали с девчонками – куда пойти учиться после школы.
– В Бауманке, – ответил парень, – Год остался.
– Ого! Здорово! Мне туда ни в жизнь не поступить.
Парень оживился, повернулся к ней.
– Это Вы так себя убедили. Вот и я… Думал: ну какая у нас физика в деревне? У нас вообще она на год позже началась – учителя не было. Потом вот приехал Андрей Иваныч, догоняли. Он и направил туда. Говорит – пытайся, Васька, убеждал … А я не верил. Но поступил. Мы с Колькой, с одноклассником, поехали. И оба поступили. Так что…
Парень был круглолиц, с кучерявым чубом, одет скромно, немного по-деревенски. На студента Бауманки походил мало. Маша заинтересовалась, он рассказывал о своих вступительных экзаменах, с юмором, с широко открытыми глазами. Время пролетело быстро. На табло появился номер платформы, он подхватил спортивную сумку Маши, направились к поезду.
Вагоны у них были разные, он проводил Машу до ее шестого вагона, широко зашагал к своему одиннадцатому, оглянулся.
– Мы так и не познакомились. Я – Вася, а Вы?
– Маша. Очень приятно…
Он махнул рукой, улыбнулся. Маша зашла в вагон. Пожилая усталая проводница проверила билет. Ехать предстояло сутки. Лишь следующим утром Маша будет в Москве.
***
Трубку поднял Ефим Павлович. Он жевал, был сегодня исключительно в духе. С Герой все уладилось, Маша традиционно радует, приедет с соревнований, столько будет у нее рассказов и впечатлений! Он поджидал.
Жена увлечена цветами, по телевизору начинался хороший фильм, скоро летний отпуск и они уедут на море всей семьёй. На работе тоже всё идёт гладко. Да и закончилось у Ефима то время, когда казалось, что работа превыше всего.
Вера звонила из телефонной будки. Руки ее потели, звонить ей не хотелось, но Машка уговорила ее.
– О, Верочка! А Маши нет, она…
– Я знаю, я именно поэтому и звоню … , – она закрыла глаза и выпалила, – Ефим Павлович, Маша уехала не на соревнования… Вот читаю …
У Ефима куда-то в грудь лег камень, участился пульс, он приземлился на обувную полку прямо на обувь, наклонился под висящей над головой одеждой.
– Верочка, ещё раз прочти, пожалуйста. Что-то я плохо понял.
Он положил трубку осторожно, побледневший с дрожащими руками зашёл на кухню, где хозяйничала Агнесса.
– Агнеша, звонила Вера…
– Вера? И чего? – она не смотрела на мужа, убирала посуду в навесной шкаф.
– Маша уехала к Рите. К родной своей матери …, – он приземлился на табурет.
Агнесса оглянулась.
– Как уехала?
Ефим чуток пришел в себя, вздохнул, рассказал о записке, о том, что едет она в Барнаул и дальше, по последнему адресу матери.
– Хм, – Агнесса нахмурилась, – Уехала, значит… Значит, я ей – не мать. Ей нужна другая.
– Агнеш, да разве об этом сейчас надо думать! Какие обиды? Девчонка одна… на такую даль…
Агнесса встала, развела руками.
– Она ж все время была самостоятельная у тебя. Ты хвалился, что Машенька – самостоя — ательная. Вот и… А что ты хотел? Такая вот она – благодарность!
– Надо что-то делать!
– А пускай едет! – махнула полотенцем Агнесса, – Пускай попробует быть по-настоящему самостоятельной. Легко быть самостоятельной, когда такие родители за спиной… Пусть попробует. Вернётся, никуда не денется. Тем более, что никого она там не найдет. Маргарита давно оттуда уехала.
– Что? Как уехала, куда?
– Куда-куда? Откуда я знаю. Последнее письмо было из Москвы. Может уж и не там. Мария, наверняка, в письма залезла, а это письмо у меня в книжке осталось. Последнее… Вот и пусть покатается, поищет… Раз захотела…
– Агнесса! – крикнул он и ударил по столу. Жена дрогнула.
Сердце его билось глухо, сейчас он готов был схватить жену за ворот халата, тряхнуть, чтоб пришла в себя, но сил на это не было.
В кухню заглянул Гера.
– Агнесса, – уже тише, но довольно грозно продолжил Ефим, – Дай сюда последнее письмо.
– Это личное, вообще…, – начала было она, но увидев взгляд мужа, направилась в комнату, – Да, пожалуйста.
Ефим повернулся к сыну.
– Ты знал?
– О чем? – Герберт привык юлить.
– О том, что Маша уехала искать свою мать.
– Догадывался… А чего ты переживаешь? Пускай…
– Она едет не туда.
– Как – не туда?
Агнесса протягивала письмо, Ефим быстро развернул его, пробежал глазами, взглянул на адрес, спрятал письмо в карман и начал одеваться.
– Фима, ты куда? Фим, ночь на дворе… Куда ты?
Но Ефим ее не слушал, не смотрел на нее. Он собирался.
– Пап, можно с тобой?
– Поехали, – кивнул Ефим.
Агнесса, оставшись одна, упала на руки на голубую вытертую до белых полос клеенку стола и горько заплакала.
За что ей все это? Ну, за что?
– Пап, а почему вы Машке письма от матери не отдавали? Она сказала, что мать ей писала.
– Какие письма? – руль крутанулся, они вильнули.
И Глеб понял, что отец о письмах ничего не знал.
Выяснить на каком поезде уехала пассажирка было сложно. Именных билетов ещё не было. Но по логике должна была она отправиться на утреннем Московском. Только вот такой поезд был не один.
Ефим направился к дежурному. Долго объяснял ситуацию, пришлось задействовать свое высокое положение в городе, звонить начальнику вокзала домой. Но дело сдвинулось. В поезда полетели сообщения о розыске шестнадцатилетней девушки, информация о новом уже московском адресе ее матери. Герберт помогал, носился по вокзальный лестницам. Ефим задыхался.
Практически уже ночью информацию получили и проводницы. Пожилая проводница шестого вагона спала. Она отрапортовала о том, что информация принята и уснула опять, растворяя в крепком сне полученное задание.
Проводница одиннадцатого вагона была молодой, начинающей. Свои обязанности исполняла старательно.
– Извините, а как Ваше имя? А то разыскивают тут девушку вашего примерно возраста. А… Катерина, двадцать… Ну, значит выглядите моложе. Ищут девушку шестнадцати лет.
Василий услышал этот разговор в соседнем плацкарте, он склонился с полки к возвращающейся проводнице.
– Скажите, а как девушку ту звать, которую ищут?
– Мария… А что?
– Мария? Шестнадцать? Я…, – он уже ловко спускался вниз, спрыгнул, – Я, кажется, знаю где она. Она в шестом. Давайте я сбегаю.
– Ой, если Вам не трудно. Передайте ей … Пойдёмте, у меня записано…
Маша не спала. На верхней боковой полке она лежала с открытыми глазами. Вера уже позвонила, уже … Вдруг стало очень жалко папку. Да и маму. Ей будет очень обидно. Наверное, поступок ее неправильный. Права была Верка. Слезы застилали глаза Маши.
Потом она представляла встречу с родной мамой. Что она скажет? «Здравствуй, мама. Я приехала, чтоб …. » Дальше Маша терялась. Правда, едет она зачем? «Я приехала, чтоб понять тебя, мама. Чтоб узнать тебя, чтоб обвинить, чтоб …» А если мать ее встанет в позу, если выгонит, не признает, отвернется… С каким чувством будет возвращаться она? Как посмотрит в глаза родителям?
И вдруг рядом знакомый голос:
– Привет! – шептал Вася.
Маша приподнялась на локте.
– Ооо, здравствуйте… А Вы…
– Тебя ищут, – перешёл он на «ты».
– Кто?
– Я не знаю. Проводница не сказала. Ты же к матери едешь? Да?
– Откуда… Откуда Вы…
Тётенька с нижней полки рыкнула. Маша спустилась, пошли в тамбур.
– Маш, тебе передали, что мама твоя в Москве уже живет, в Басманном районе, запоминай адрес, – он продиктовал,– И ни в какой Барнаул ехать тебе не нужно, – он почему-то улыбался.
– Как не нужно? А почему в Москве? Я ничего не понимаю… А билеты? У меня же билеты.
– Сдадим. Сразу и сдадим. Чуток в деньгах потеряешь, но…
– Вы что, поможете мне?
– Ага. Мало того. Там наша Бауманка недалеко. Правда, живу я в другом районе, но если хочешь, помогу, провожу, в общем, – он немного стеснялся.
– Проводи, – кивнула Маша, уж тоже забыв про «Вы».
Они ещё чуток поговорили. Начальнику поезда передали, что девушка найдена, и информация передана. Маша уснула моментально.
***
Москва встретила летними легкими последними каплями дождя. Утро, асфальт был мокрый, зябко, но чувствовалось, что день будет теплым.
Они достаточно быстро сдали Машин билет, спустились в метро.
Василий, как верный рыцарь, вышагивал рядом, нёс ее сумку, лавировал ловко в спешащей толпе. Он что-то рассказывал, но Маша была рассеянной, отвечала ему не очень уверенно, многолюдье Москвы вскружило ей голову.
– Нравится? – спросил он ее в вагоне метро.
Они стояли, сесть тут было негде.
– Что?
– Москва.
– Не знаю… Очень много людей.
– О да…
Она смотрела на молодых девушек. Очень многие тут были в фирменных в обтяжку джинсах, какими фарцевал брат. Машке тоже хотелось бы носить такие, но это было как-то не по-комсомольски. Много было и тех, кто одет был просто, совсем не по-московски, как казалось ей.
Они пересели на другую линию метро, потом ехали на троллейбусе. Вася тоже неопределенно знал дорогу по адресу, но ориентировался моментально. Маша думала, что сама б она искала этот адрес очень долго.
– Вась, я так благодарна. Вы время тратите свое…
– Опять на «Вы»? А у меня сегодня день свободный. Завтра – экзамен.
–Так ведь надо готовиться…, – ахнула Маша.
– Ааа, – махнул он рукой, – Ночь впереди. Да и экзамен не сложный. Ты тоже мне помогла, между прочим, Маша.
– Я? Чем же?
– Отвлекла от грустных мыслей. Я… Я домой ездил не просто так. Я отца похоронил. Вот …
– Ооо! Соболезную, Вась…. Так жаль…
А Вася подумал, что совсем не понимает, как можно искать где-то свою собственную маму? Но решил, что спрашивать об этом сейчас будет уж совсем неловко.
На мокрой от дождя стене они увидели табличку – Гольяновская улица. Долго искали дом, и, наконец, под низкой аркой прошли во двор-колодец. Постояли, поискали нужный адрес.
– О, это здесь, – показал на подъезд Василий, – Пришли.
– Вась, я так благодарна Вам… Я…
– Давай на «ты». Вообще не проблема. Только… только как бы мне позвонить что ли… У нас в общежитии есть телефон.
– А я сейчас телефон домашний напишу, – она полезла в сумочку, черкнула и домашний номер телефона Волгоградской квартиры, и телефон дома в поселке, записала телефон его общежития.
Махнула ему рукой и быстро поднялась по пологим ступеням, зашла в подъезд. И вот здесь, оставшись одна, уже несколько оробела. Неужели сейчас увидит она ее – родную свою маму?
Вытерла вспотевшие от волнения руки о кофту, нажала кнопку звонка. И почти моментально за дверью раздались лёгкие шаги.
– Кто там? – голосок звонкий, детский.
– Здравствуйте, мне бы Князеву Маргариту Федоровну. Она тут живёт?
Дверь открылась. На пороге стоял мальчик лет десяти. Стрижен коротко, волосы – ёршиком, в руках он держал котенка.
– Тут. Но мамы нет дома. Она на работе.
– Да? А я думала в воскресенье…
– Они и в воскресенье работают, больных же кормить надо всегда, – деловито ответил мальчишка, – Да тихо ты, Чуча, – котенок вырывался.
– А когда она вернётся?
– Только после ужина. После шести.
– А может можно к ней на работу сходить? Не знаешь? – с надеждой спросила Маша.
– Нет, там у них закрыто все, не пускают.
– Ясно… Ну, спасибо тебе,– она потрепала котенка,– Милый. Тогда я после шести зайду.
Маша пошла вниз по лестнице, размышляя, чем же заняться ей до вечера, как вдруг услышала:
– А ты случайно не Маша?
Обернулась, кивнула:
– Маша…
– Ого! Вот это да! А чего ты сразу не сказала? Я думал ты не такая…
– А какая? – она стояла растерянная.
– Я думал ты меньше. А ты вон какая… Ты же в десятый класс пойдешь да?
– Да,– Маша всё больше удивлялась осведомленности совсем чужого для нее парнишки.
– А я в четвертый. Мы в другой корпус перейдем. У нас теперь разные учителя будут, – говорил он о том, что важно ему.
– Здорово!
– Пошли, – кивнул он головой, приглашая в квартиру.
– Куда? К вам?
– Ну, да. Ты же Маша, мамина дочка. Она знаешь, как обрадуется. Суп рыбный любишь?
– Давай. Значит, ты – мой брат? – Маша разувалась в прихожей.
– Да, только я не мамин сын. Нет, мамин, но она меня не рожала. Она только тебя рожала. Я знаю когда – восьмого марта, в женский день. А я пятнадцатого апреля родился. Ты иди, руки-то мой. Там – ванная.
Сейчас Маша вообще терялась. Паренёк был настолько непосредственный, разговорчивый и деловитый, что она полностью ему подчинилась сразу.
В ванной она посмотрела на себя в зеркало. Видок какой-то у нее оторопелый, огорошенный. Подобной встречи она никак не ожидала. Она ожидала удивления матери, растерянности, отчуждённости или слез. Но сейчас было ощущение, что в этом доме ее ждали. Казалось, что и мама ее встретила б также – просто рыбным супом.
Квартира была хорошо обставлена, в шкафах много книг, белоснежная кухня со шторами из серебряного тюля. Немного не так, как у них. Не было слишком дорогой и массивной мебели, но все было как-то легко и невесомо.
– Хочешь, я тебе фотки покажу мамы моей родной? Ее Людмилой звали.
Он убежал в комнату, а Маша подошла к окну. И вдруг увидела, что посреди двора на детских качелях сидит Василий. Она открыла форточку, крикнула. Он увидел ее. Она махнула ему рукой, мол, иди, все в порядке. Он изобразил набор номера в телефоне и направился к арке.
Было и неловко, и приятно, что он заботился о ней.
– Кто это? – выглядывал из-за ее спины мальчик, держа в руках бархатный фотоальбом, – Твой жених?
– Ну, что ты! Мы только в поезде познакомились. Он помог найти ваш адрес.
– Ага, влюбился, значит…
Они начали листать, мальчик показывал маму, папу совсем молодых. Вот они поженились, вот он – маленький.
Запахло рыбным супом.
– Суп кипит у тебя!
– О! Забыл!
Пока он неумело разливал по тарелкам суп, она продолжила листать. И вдруг… Вот, рядом с отцом мальчика другая женщина. Она … Она была очень похожа на нее, на Машу.
Мама?
Но женщина опиралась на костыли.
– Тебя как звать-то, брат?
– О, забыл представиться. Михаил, – он изобразил какой-то пафосный поклон.
Маша улыбнулась.
– Миш, это мама? Моя мама?
– Да-а. Это они как раз с папой женятся. А ты чего совсем ее не помнишь что ли?
– Ну… А почему она тут на костылях?
Мишка больше болтал, чем хлебал суп. А Маша не замечала, ела ли вообще. Она слушала историю маминой жизни в Мишкином исполнении.
– Мама Рита умирала. А папа смотрит: о, как похожа на маму-то. Ну, на мою, короче. Она умерла тоже. Потому что они в Анголе заразились оба. Папа выжил, а мама нет.
– В Анголе? Господи….
– Да. Они же оба врачи были. Вот и поехали. А я маленький ещё был, у бабушки остался. Все равно папа от той болезни умер. Только позже. У него почки не выдержали. Но он на маме женился. На твоей…
Маша с трудом понимала, останавливала его, просила уточнить. Но толком мало что поняла.
Время с Мишкой пролетело быстро. Они мыли посуду, играли с котёнком Чучкой, которую на самом деле звали Чучундрой, смотрели на Москву с балкона, болтали, листали книги и бездельничали. Пришел Мишкин друг, и тот познакомил их, представил Машу, как сестру.
Маше нравился Мишка, нравилось быть в этой квартире.
Она немного волновалась, ожидая прихода мамы, но драматизм ушел. Теперь не казалась уже ей эта сцена встречи такой пафосно-трагичной. Мама есть. Она не скрывала существование дочери от близких, она писала ей письма.
Уже около семи в дверь позвонили. Мишка помчался открывать.
– Давай, я не буду ей говорить, – шептал он на ходу, – Сама просто выйди из комнаты. Хоп! Сюрприз!
Маша не успела подумать, ответить. Мишка открыл дверь и исчез на кухне.
Рита вошла как-то боком, в руках – сумки. В коридоре было сумрачно, она не видела стоящую в конце коридора Машу, разувалась.
– Мишка, а сумки! Эй, балбесина, ты где?
Маша подскочила к Рите, подхватила тяжёлые сумки. Рита отдавала их, думая, что отдает сумки сыну, и тут … подняла глаза…
– Кх, – кашлянула, – Ма…. Машенька, – выдохнула и пошатнулась.
– Вам плохо? – испугалась Маша.
– Нет, нет… Но… , – она ухватилась за косяк, опустила голову, – Да. Что-то нехорошо.
Маша бросила сумки, выбежал Мишка.
– Сюрприз-сюрприз, – ворчала Маша на него, только сейчас она поняла, что сотворили они глупость.
– Ничего-ничего, – приговаривала Рита, – Дай-ка капли папины, Мишут!
Рите накапали в ложку капли. И она, наконец, улыбнулась, а на улыбку ее покатились крупные слезы. Она сидела на диване такая потерянная, плачущая. Маша сидела перед ней на корточках, Рита гладила и гладила ее по плечам, по голове, гладила и не могла остановиться.
Мишка растерянно бегал туда-сюда. Маше было очень жаль маму, но она не знала, что говорить.
Слезы помогла остановить Чучундра. Она запрыгнула хозяйке на колени и начала лизать ее соленое от слез лицо.
– Ох,Чуча! Ну, ты тут ещё! – потрепала Рита котенка и, наконец, пришла в себя.
– Машенька, ты что сама приехала? Одна? А родители знают?
– Да, я сообщила им.
– Вот и хорошо. Вот и ладно… Сейчас ужинать будем. Миш, ты там сумки разбери. Знала бы… Ну, да ладно … Я так рада тебе, дочка… Так рада…
Мишка удивлялся. Мама Рита его всегда улыбалась. Только когда бабушка и папа умерли, грустила. Но даже, когда папа болел, она держалась стойко, и его, папу, так держала. Он все понимал, но с мамой Ритой до самого конца крепился.
А тут, мама никак не могла успокоиться, то и дело слезы опять бежали по ее щекам, как будто она вмиг состарилась.
Когда сели за стол, когда они оказались рядом, он вдруг с удивлением увидел как они похожи: одинаковой был у них очерк лица, чуть длинноватый изящный с круглым подбородком, одинаковый взгляд с прищуром, лёгкие колечки волос на висках. Только краски Маши были свежее, ярче, выразительней. А у мамы легла складка меж бровей и ввалились складочки на щеках.
– Вы прям одинаковые, – сказал он, они взглянули друг на друга, улыбнулись, мама взяла Машу за затылок, поцеловала в лоб.
– Мишка тут, наверное, уж всё разболтал обо мне? – спросила Рита.
– Почему это разболтал? Я рассказал все по порядку. Всю жизнь… Разложил по полочкам путь жизненный, – они смеялись.
– Я с удовольствием послушаю ещё раз. А то… Полочки были кривоватые, – мотала головой и улыбалась Маша.
– Нам нужно о многом ещё поговорить. Но все ж я волнуюсь за папу Фиму и маму Агнессу. У нас сняли телефон. Как Лёни не стало… В общем… Надо сходить к телефонной будке, позвонить домой, сказать, что добралась, что все хорошо. Пойдем? Далековато, конечно. Но мы прогуляемся…
Маша согласилась с удовольствием. Она устала сидеть на месте. А пока шли они по московским улочкам, Рита рассказывала. Она шла, чуток прихрамывая, но довольно уверенно и быстро шла. Была она, по-прежнему, стройна, ей только перевалило за сорок. Волнистые волосы лились по спине, и взгляд ее был совсем молодым.
Срок сначала дан был ей условный – за растрату госимущества. А вскоре открылись новые обстоятельства. Она и правда была виновата. Доверилась не тем, кому следовало. По жизни человеком она была доверчивым, не думала, что обманут, подставят…
Из тюрьмы она писала Агнессе. Она уже понимала, что дочь ее – надолго в этой семье. Когда Маше исполнилось семь, она и ей начала писать, но догадывалась, что Агнесса письма ей не отдает. Она не обижалась, понимала, что так, возможно, и лучше для дочки.
Отец Миши в те края, где сидела мама в тюрьме, приехал совершенно случайно. Их посылали туда временно, в местную больницу на медицинскую вахту. А за спиной у него было уж много вот таких гуманитарных поездок. Папа Миши был хирургом – ортопедом. Там и повстречал Риту. Хотя встречей назвать это нельзя.
Маргарита умирала. Привезли ее из местной тюрьмы – на нее свалилась балка… Раздавлены были тазовые кости. Операция, проведенная местными врачами, толку не дала, врачи ждали, что вот-вот… Она уж по всем законам давно должна была умереть. Была без сознания много дней, периодически приходила в себя и опять уходила в забытье. Но жила и жила. Ее уже даже не поддерживали, чтоб не мучить зря, ждали конца.
И тут приехал Леонид Андреевич. В общем-то, врач-специалист из Москвы. Решился женщину оперировать. Его отговаривали. Зачем? Никому ненужная зечка. Родных нет, благодарностей ждать не от кого. Да и начальству тюрьмы, по сути, наплевать – спишут на несчастный случай.
Но он взялся. Сначала занялся реабилитацией. А она пришла в себя, открыла глаза и вдруг улыбнулась. И улыбка эта напомнила ему улыбку недавно умершей его жены. Ее он не смог спасти. И как будто доказывая самому себе что-то, он взялся за спасение этой пациентки.
Он поставил ее на ноги. И как только смогла стоять она на костылях – женился на ней. Зечка без роду и племени…,– говорили все. А он видел ее силу характера. Так, как боролась эта женщина, то, что выносила она с улыбкой на лице, можно было оценить только так – любовью.
Пока шло лечение, срок ее был окончен, и они уехали в Москву. Там лечение продолжили у лучших специалистов. Рита стойко перенесла ещё три операции.
Она была счастлива в этот период. Счастье пришло к ней таким странным и страшным путем, но пришло. Она уже могла ходить без палки, она слегка прихрамывала до сих пор, но в целом кости были восстановлены. Вот только рожать ей уже было строго запрещено.
О Маше знали все: Леонид, его мама, которая приняла Риту очень душевно. Она так привязалась к матери Леонида, что долго ещё горевала потом о ее смерти.
Она приезжала к дочке в тот период. Очень хотела увидеться с ней. Предупредила Агнессу. Но Машу увезли, дома Рита никого не застала. А потом получила от Агнессы письмо, в котором она просила ни их, ни дочь больше не беспокоить.
Рита, конечно, расстроилась, погоревала. Она перестала отправлять письма. Подумала: может и правда, для Маши так лучше… Не стоит лезть в чужую уже семью, в чужое счастье.
Леонид устроил ее работать в столовую стационара больницы, вернее на продуктовый склад. Работа ей нравилась. Квартира у Леонида в Москве была. А когда умерла его мать, остались две квартиры. Квартиру матери они потом сдавали.
Ангола дала о себе знать два года назад. Болезнь, перенесенная Леонидом тогда, вдруг вернулась. У него начали отказывать почки. Умер он у Риты на руках в возрасте сорока девяти лет.
– Я так и решила, Машенька. Раз уж жизнь моя вот так сложилась, встречусь с дочкой, когда вырастет. А уж простит – не простит… Трудно такое простить. Понимаю. Я ведь тогда вернуться за тобой собиралась. Расскажу, как дело было, как сглупила.
Рита приехала в гостиницу, в которой работала тогда. Она искала выход из ситуации. Нужно было уехать, иначе… Иначе случиться беда, и она станет тому причиной. Рита утаила от Маши истинную причину отъезда. Ведь речь идёт о ее отце.
В гостинице у них жили командировочные, они ее в Красноярск звали, мол, работа есть. Вот и решила она узнать подробнее. Узнать, оформить документы, а потом вернуться за дочкой.
Мужички были веселые. Такому решению обрадовались, предложили ей даже билет купить на ближайшие дни до самого конца. За такое решение предложили выпить. Она согласилась, но вино оказалось неожиданно крепким для непривычной девушки. Рита захмелела.
Они отправились на вокзал.
– Ритуль, а поехали сейчас. Чего? Паспорт у тебя с собой. С работы уволишься письмом, трудовую вышлют.
Особенно наседал Алексей, обещал большую помощь. Но она не соглашалась, умалчивая про дочку. Просто отмахивалась, принимала за шутку. Момент, когда мужики сговорились, она пропустила. Подошла к вагону, думая, что провожает, а оказалась внутри.
Растерялась, рассказала про дочку. Но поезд уже нес. Мужики поняли, что с шуткой переборщили, но уговаривать ехать дальше не перестали. Вот и решила Рита, что это – судьба. Написала письмо со станции, обещала вернуться за дочкой через год.
А Алексей и правда помог очень. Оказалась Рита на ответственной должности учетчицы под руководством того самого Алексея. Верила, и даже влюбилась в него. Он-то ее и подставил под дела уголовные… И его позже посадили тоже.
– Сейчас думаю: что во мне было не так? Легкомыслие? Или людям доверяла чрезмерно? Смотрю на Мишку и губы кусаю: как могла тогда я оставить тебя? И как же я рада тебя видеть сейчас здесь, рядом, – она взяла Машу за руку, – Машенька, ты расскажешь мне о себе. Расскажи мне о себе все-все!
Они дошли до телефонной будки. Долго ждали пока натрещится девушка. А потом Маша набрала номер дома в поселке. Сейчас родные были там. Трубку взяла Дуся.
– Маша! Машенька! Девочка моя! Слава тебе Господи! Маша! Тут беда у нас. Беда такая! И как тебя найти неведомо! Герка-то, Герка-то стервец, в мать ведь стрелял. Они в больнице, и Агнесса, и Ефим Палыч. Сердце у него не выдержало – инфарт. А Герку забрали… Забрали в милицию… Там такое, вроде он кого не то убил, не то… А я одна кручусь, куда и бежать… И тебя нет.
Толком добиться от Дуси ничего не удалось. Она ревела, знала мало.
Утром Маша, Рита и Мишка уже ехали в Волгоград.
ОКОНЧАНИЕ — ЗДЕСЬ
