Шёл май. Месяц, в котором день – год кормит. С утра работали на совхозном поле, потом копошились на своем огороде. Устали. Катерина поручила дойку дочке Анне и легла ещё засветло.
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
Растормошил её Леня, муж.
– Кать, там приехали к тебе.
– Кто?
– Женщина какая-то. Может из профсоюза? – предположил он.
Катерина встала, провела гребнем по волосам, приоделась, мельком глянула на себя в зеркало на кухне и вышла во двор. Отдохнуть не дадут!
На скамье сидела маленькая, какая-то круглая женщина чуть старше ее самой, рядом стояла вместительная сумка. Вид усталый и какой-то потрёпанный, голова опущена низко. Не похожа на представительницу органов.
– Здравствуйте! – поздоровалась Катя.
Женщина встрепенулась, поднялась со скамьи. Она и правда была маленького роста, с короткой шеей и ручками.
– Здравствуйте, Катерина Михайловна! А я вот к Вам приехала. Надо поговорить, – голос красивый, зычный.
– Проходите, – Катерина позвала в дом.
Женщина поставила сумку в сенях. Они было присели, но мимо шастали домашние. Только Нины дома не было, убежала к подружке. И хоть выглядела гостья устало, сама предложила прогуляться. Видно было, что разговор она хочет вести наедине.
Они вышли за калитку, но не пошли, присели на скамью.
– Я долго до вас добиралась, село у вас в стороне. Даже и не думала, что так долго ехать придется, – огляделась женщина.
– Долго? И откуда же?
– Из Пошехонского района.
– Ох! Эко Вас занесло…, – удивилась Катерина, ещё не понимая зачем приехала гостья, но уже волнуясь.
– Да… Но не могла усидеть. Думаю – поеду. А то душа изболится, – она сидела, опершись о скамью на обе руки, наклонившись вперёд, и короткие ноги её не доставали до земли.
– Так а чего случилось-то? Зачем? – Катерина нутром начала чувствовать страх.
Эта единственная ложь, допущенная ею в своей жизни, когда записала Нину на себя, тяготила.
Ниночка была совсем не похожа на них. Все были чернобровые, круглолицые, в мать – крикливые. Даже Леонид был чернявый. А Нина – как снег, белая, голубоглазая и замкнутая. Уж очень любил ее Леонид, понимали они друг друга взглядами. Оба – молчуны.
О том, что младшая не родная им, в селе, естественно, знали, но прошедшая война стёрла все грани. Тогда слишком много было бед, чтоб думать о мелочах.
Однако, когда Нине было лет шесть, прибежала она домой в слезах – дразнила местная детвора, что не родная она, приемыш. Катерина тогда первый раз повезла её на могилу матери. Велела – гордиться и молчать. Причин не объясняла, а Нина и не спрашивала. Просто – не болтать от греха… Это Нина умела.
О возможной сестре Катя и сама забыла. Потому что Тереза была больна, бормотала тогда невнятно, может уж и бредила. Кто знает…
Вопрос о том – кто по национальности Ниночка, Катя гнала прочь. Даже с Леонидом тему эту не обсуждала. Времена были уж больно страшные, ни за что можно было уйти на этап. Семеныч, председатель, умер давно. Врач, лечивший Терезу, переехал куда-то. Только они с Любашей и помнили, что женщина говорила не по-русски. Переглядывались, утирали слезу, понимали друг друга… и молчали. Уж больно язык Терезы был на немецкий похож.
Обе думали об этом, но вслух не говорили. Бог знает, за что можно угодить … Обе они были не больно грамотные, обе – боялись.
О массовой депортации, о репрессиях они, конечно, знали. Аресты и у них в селе, и в соседнем, случались. И Катерина не раз застывала, когда слышала, что в селе кого-то взяли «под уздцы». Ждала – придут и за ней. А как же тогда дети?
Неужели вот сейчас она попалась? Неужели эта женщина – предвестник беды?
Сердце застыло, ушло куда-то вглубь, да там и замерло.
– Я по поводу Вашей Нины, дочки.
Катерина почувствовала холод в руках. Так и есть. Вот оно… Катя сразу возненавидела гостью, встала со скамьи, чтоб быть от неё подальше.
– И чего? И чего? Дочка и дочка! Дальше-то что? – не сказала – гавкнула.
Гостья молчала, она откинулась спиной на забор, посмотрела на Катю пристально, сощурив глаза от закатного солнца. А потом наклонилась опять, как будто что-то поняла. Заговорила спокойно и тихо.
– Я, Екатерина Михайловна, Вам не враг. Хотя может и радости особой не принесла. Я – директор детского дома. Сели бы Вы… – она замолчала, Катерина боком присела на край скамьи, – Девочка у меня была, Стеша. Ее забрал отец – иностранец, вроде, немец, документов уж я не спрашивала, с высокими гостями был. Но он антифашист. Он жену потерял. Она латышка была. И двух дочек. Дочки – близнецы…
– Близнецы! – ахнула Катя, собрала в кулак на груди халат, – Как близнецы?
О том, что Тереза говорила о второй дочке, она помнила, но почему-то сознание нарисовало ребенка постарше, лет двух- трех. Даже имя помнила – Ивета.
– Да, – гостья подняла на неё глаза, – И наша Стеша – точная копия вашей Нины была. Хоть и не видела я ее давно, но ведь не различишь…
– О Господи! О Господи! – Катерина подскочила, – А чего это я? Вы ж с дороги! С дороги! Поговорить нам надо обстоятельно. Да-да… А у меня полон дом. Ну, вот что! Посидите-ка тут…
Катя побежала в дом, засуетилась. Она вытащила сумку гостьи и махнула той рукой.
– Пошли! – потащила сама впереди гостьи ее сумку. Она вела ее к Любе в дом. Люба жила одна, похоронила тестя не так давно. Там и остановится гостья на ночлег, там они втроём и поговорят.
Люба удивилась, но как услышала, что разговор о Ниночке, принялась гостью устраивать с излишней заботой, начала накрывать на стол.
– Это Люба, А Вас-то звать как?
– Софья, можно просто Софья, девоньки. Одна у нас с вами тайна, как я понимаю. Вот обозналась я на днях, подошла на смотре к вашей Нине, треплю её за плечо, кричу: «Стеша, Стеша!» Потом узнала в какой школе «Стеша» эта учится. И вот нашла и адрес.
На столе появилась самогонка. В избе, залитой красным вечерним солнцем, они пили и ели. А ещё наперебой рассказывали и вспоминали прошлое.
Рассказали Софье о Терезе, о том, как осталась у них Нина. Катерина забыла уже о плохом самочувствии. Говорили они долго. И не только о войне, ноти о времени сегодняшнем. Софья была подкована в делах больше, чем Люба и Катя, знала и поясняла бабам, что можно сейчас, а что нельзя. Они слушали с интересом.
– А люди привыкли бояться. Сейчас, чтоб реабилитировали, требовать стали у родственников положительные рекомендации. Вы, мол, напишите, что он – хороший. А люди не пишут. Отказываются. Почему? Да потому что напуганы. Боятся возможных последствий подобного ручательства. Даже ради спасения близкого – боятся…
Катерина то поспевала, то не поспевала за мыслями и выводами Софьи, но точно понимала, что теперь уж гостья – их подруга навек. И Ниночку она не забудет.
Закатное солнце плавилось за речкой, играло в стеклах домов, потом стемнело совсем.
Уже прибегал за матерью Витька, а Катерина махала рукой, отсылала сына. Они, хмельные, плакали и обнимались. Мяла душу щемящая боль. Женщины клялись друг другу тайну хранить. И в этот вечер так и не пришли к выводу – что же делать им со всей этой историей дальше…
Назавтра Софья проспала долго. Уж больно хорошо было ей здесь, у этих душевных женщин. Да и война вспомнилась, выплакались, наговорились. Иногда нужно вот так вот выплакаться… Да и поговорить откровенно, ничего не боясь – нужно. Устала Софья бояться.
Дело на неё однажды заводили, в 49-м. Дело о хищении. Потом закрыли за отсутствием состава преступления. И с ней несколько раз говорили сотрудники специальных органов о том, что докладывать она должна о каждом шаге своих сотрудников, о каждой крамольной мысли, и о несоветском настроении.
А скольких спасала, выгораживала! Однажды тряпкой избила вороватую повариху за то, что та таскает продукты у детей в детдоме, но не доложила, не побежала в органы. Куда? У поварихи двое детей…как останутся?
Вот и сейчас боялась. Как объяснить, что ребенок немца и латышки оказался ребенком советской колхозницы. Ложь вскроется, и кто-то пострадает обязательно. И? А дальше? Где сейчас этот немец по фамилии Люфт? Тереза Петерсон, а отец девочек – Люфт. Возможно они не были мужем и женой. Или у них так принято. Софья тоже многого не знала.
Ну, допустим, они его найдут. А почему раньше не нашли, – спросят органы. Почему столько лет скрывали?
Утром поехали на могилу к Терезе. Нину взяли тоже. Федька-сосед согласился довезти до соседнего села, рядом с которым находилось кладбище. Бабоньки ехали на телеге, болтали наперебой и пели: » На позицию девушка провожала бойца….»
А у могилы Терезы притихли. И каждая думала о своем. О детях нерождённых думала Люба, о своих детдомовских детях с разными судьбами думала Софья, и о будущем своих детей размышляла Екатерина. Только б не опять война! На могиле умершей женщины-матери, есть о чем подумать.
А Нина … Ей было одиннадцать. И она тоже думала о войне. Но совсем не так, как женщины. Думала головой, а не сердцем. По-детски. Размышляла о том, как жестоки были немцы, о том, зачем пришли они на её Родину? И о том, как же она их всех ненавидит. Она сжимала кулаки, на глазах ее наворачивались слёзы. Маму она не знала, но ей казалось, что она готова за нее мстить.
Софью проводили. Решили – пусть тайна эта до поры до времени останется тайной. Пусть Ниночка растет спокойно, не зная о сестре.
А там… Там Бог рассудит. А может и подсказки пришлет.
***
Так тайна и осталась тайной на несколько лет.
За окном проплывали ещё нетронутые позолотой нивы. По синеющему вдали взгорью рассыпались избы, окружённые зелёнью деревьев, а перед ними голубой полоской уходила вдаль узкая речка.
Нина возвращалась с первой своей практики из пионерского лагеря. Возвращалась не одна, в гости к ней ехала Татьяна, подруга по педагогическому училищу. Позади была школа сельская. Позади – школа рабочей молодежи. С Таней они подружились ещё на первом курсе педагогического. Пышная копна каштановых волос, добрый проникновенный взгляд темно-карих глаз как-то сразу привлекли внимание Нины. Они были разные. Нина – тихая, а Татьяна – огонь.
Нина с нетерпением ждала, когда покажутся родные места, она прижалась лбом к стеклу. Таня дремала, умела она это делать, казалось, даже стоя. И вот она – разрушенная церковь, вон – их школа. А вон и раскидистый редкостный дуб недалеко от их дома. В селе называли его почему-то – баобаб. Ветви его громоздились в небе – туча тучей.
Ее село.
Встретила их мама и Аня с дочками. Аня специально приехала, чтоб встретиться с сестрой. Она тоже закончила педучилище. Еще мала была ее вторая дочка, но Анна уж собиралась осенью выходить на работу. Жила она недалеко, в двух часах езды от матери.
Леонид, муж Екатерины, к тому времени умер. Нина горевала тогда очень, отца и сейчас не хватало.
– Ну, отдохнете, накупаетесь, и на огород добро пожаловать, – улыбалась Катерина.
– Мам, в училище – учебно-опытный участок, в лагере – в колхоз ездили, тут – огород. А жить-то когда? – Нина смеялась в ответ.
– Да отдыхайте, отдыхайте. Это я так…
– А как же активная трудовая деятельность? Поможем, конечно, чего без дела-то сидеть.
– Поможете…, – Катерина изменилась в лице, появилась озабоченность, – А завтра Софья Николаевна приедет. Помнишь её, Нин? – Нина помнила, – Вот, тоже посидим, встретим гостью.
Нина давно поняла, что Софья как-то связана с её прошлым, но как? Однажды спросила она маму, не знала ли Софья её родную маму Терезу? Но мама ответила, что ее маму знали только они с тетей Любой. И все же Софья точно связана с ней. Поэтому мама и изменилась в лице…
А Катерине, действительно, было немного не по себе. Месяц назад приезжала Софья. Она здорово сдала в последнее время, здоровье не позволяло ей ездить, но она приехала. Была причина.
Уж подзабыла она историю сестричек-близнецов. Уже ушла она с многолетней директорской своей должности, уступив её своей же выпускнице. Правда, без родных стен детского дома жить не могла, осталась там же – кастеляншей и, конечно, правой рукой молодого директора.
Да вот – звонок. Международный звонок в детский дом в День Победы. Звонила Стеша, ставшая Наилой.
Софья рада была слышать уже взрослую свою воспитанницу, рада невероятно, но почему-то напряжена. Международный звонок! У неё такое было впервые.
Стеша говорила по-русски, правда с акцентом. Она ударяла на последние гласные, не проговаривала некоторые буквы, но в целом языком владела хорошо. Рассказала, что учит русский язык, хочет стать переводчиком. Поздравляла с Днём Победы и говорила, что и раньше очень хотела позвонить, потому что все помнит, потому что очень благодарна Софье за то, что жива…
– Я и ехать хотелаа. Но… ньет пока возможностии. Я так хочью фас обнять, Софья Николаевна! Так хочью!
Она передавала благодарность от отца и всех близких. Спрашивала о могиле матери.
– Ухаживают, ухаживают… Не переживайте там. Там две женщины из соседнего села за могилкой вашей смотрят. Стешенька, родная моя… , – у Софьи к концу разговора потекли слезы. Было такое желание сказать ей, что сестра её жива, что жива … но звонок был неожиданным, Софья не была готова, подумала, что их слушали, наверняка…
И вместо этого плакала и все твердила:
– Ох, Стешенька, родная ты моя… Ох, Стешенька…
Но нужно было поделиться новостью. Как не поделиться?
И, хоть и нездоровилось, поехала она сразу на такую даль – к Кате и Любе. Такое – только лично. И вот тогда они решили, что Нина должна знать о сестре. Договорились, что Софья приедет, когда вернётся Нина с практики, ближе к осени.
И вот Нина вернулась. А на следующий день приехала и Софья. Заболевание детства ей уже не позволяло ходить без трости, и она переваливалась, как старушка, хоть и была немногим старше Катерины и Любы. Встретили ее, как самую долгожданную гостью.
На второй день Софья с Ниной уединились во дворе, долго говорили. Катерина и Люба с опаской поглядывали на дверь, ждали. И вдруг Нина с красным лицом, заплаканная ввалилась в избу и бросилась на кровать. Следом с тростью медленно зашла и Софья, развела руками.
Вся компания уселась вокруг плачущей девушки. На диване – ничего не понимающая Танюшка, с ней – Анна. С ними притихшие девчонки – Катины внучки. На скамье у стены за столом расположилась Люба, в твердое кресло тяжело упала Софья. Катерина села в ноги к Нине, на кровать.
– Нин, ты чего? – удивлялась слезам Танюша.
– Ниночка, Нин, ну, успокойся. А то и мы сейчас все заревем! – угрожала мать, – Ну чего реветь-то? Ты ж родная нам, родная и останешься… Ничегошеньки ж не изменилось.
– Я – немка, – сопела в подушку Нина, – Немка!
– Чего-о? – Татьяна одна здесь была не в курсе.
Нина встала с постели, глаза и нос красные, посмотрела на подругу и громко сквозь слёзы произнесла:
– Я – немка, понимаешь? – она встряхнула ладонями, как бы втолковывая, смотрела на Таню, ждала реакции, но та молчала.
И тут раздалось с кресла:
– А я – татарка, – сказала Софья, – Отец у меня – татарин.
– Так и я не русская, если так, – распевно произнесла Люба, – У меня ж бабка с дедом с Украины родом.
– О! А у меня у отца…, – хвастливо заявила Танюха, – Ну, в общем, он из цыган. Да-да! Я имею цыганские корни… Это вам не хухры-мухры…
Зависла пауза. Нина переводила глаза с одной на другую.
И тут протянула Анна, обращаясь к матери:
– Ма-ам! А мы точно русские?
Катя развела руками.
Первой в кулак прыснула Софья, потом закатистым смехом зашлась трёхлетняя дочка Анны, а когда улыбнулась заплаканная Нина, закатились громким долгим смехом все.
Катя прижала Нину к груди.
– Дочка, ведь мы-то от тебя уж не убежим. Чего ты…
После Софья говорила строго и уверенно.
– Сестра у тебя есть! Сестра, как две капли воды на тебя похожая! И отец, и родня… Вот, что главное! И ты должна их увидеть. Как – не знаю, Нин! Но очень надеюсь, что свидитесь…
– А как бы мама ваша Тереза этого хотела, – тихо добавила Люба, – Я об этом все ночами думаю и думаю …
***
Жизнь Нины после узнанного никак не изменилась. Она заканчивала последний курс училища, и уже работала в сельской школе, куда попала по распределению.
Поселили ее в перекошенную избушку за школой. Там жила ещё одна девушка – школьная повариха Лида. Была она сиротой, детдомовкой, сюда попала тоже после учебы.
О своей сестре и отце думала Нина часто. Особенно – о сестре. О девушке Стеше-Наиле, которая как две капли воды была похожа на нее, но жила где-то в неведомых империалистических далях.
Интересно, как она живёт там? Каков её дом?
И, хоть Нина была и комсомолкой, воспитанной на идеях ненависти к загнивающему капитализму, но «железный занавес» к тому времени «прохудился», и до советских людей уже долетали слухи о том, что не так там все и худо, в этом заграничье.
Уже, отобранные строгим идеологическим порядком, напичканные инструкциями, ездили за границу группы советских туристов, привозя с собой все, чего не было на наших прилавках. А не было там практически ничего. Уже видели иностранцев в Москве, уже вовсю форсили «стиляги», строго осуждаемые обществом, но вызывающие интерес и зависть молодежи.
Нину, и таких как она провинциальных ребят, это тоже интересовало, но касалось лишь лёгким крылом новой набегающей моды.
Искать сестру? Да как это возможно, если живёт сестра в Германии, в другой стране? Если нет никаких подтверждений родства, если нет денег, да и вообще – не знаешь – с какой стороны и подступиться.
Нина даже не говорила об этом никому, было страшно и стыдно. Не хотелось, чтоб обвинили ее в подобострастии западу или подумали, что лжет.
Танька вот только при встречах подзуживала и этим раздражала.
– Я бы… я бы на твоём месте … Нинка! Ты знаешь оттуда какие вещи везут? Знаешь, сколько эти вещи стоят? Продать же можно. А у тебя сестра, папа…, – потом обдумывала сказанное и добавляла, – Да фиг с ними, со шмотками. Главное – сестра-близнец. Нинка, копи деньги… Поезжай туда.
Легко ей было рассуждать, а Нина злилась. С матери деньги она старалась не тянуть. Зарплату ей определили пока – сорок пять рублей. Ещё десять рублей в месяц присылал ей Коля, старший брат. Был он хорошим токарем, а в последнее время продвинулся и куда-то по линии инженерной. После смерти отца решил, что ответственен за неработающую ещё чередом сестру, помогал, хоть сам уж давно был отцом двоих детей.
Простая сельская девушка-учительница и думать не могла о загранице. Вернее, только думать и могла. Работа в школе, ученики, учеба отвлекали. И лишь вечерами, перед сном Нина вспоминала о том, что где-то…
***
А Софья ждала звонка от Стеши. Она на этот раз была готова.
– Мам Сонь, – Алена, её воспитанница, а ныне директор детдома звала ее так только когда оставались наедине, – Мам Сонь, а если к Толику Немыткину обратиться, а? Он теперь в обкоме, зам первого секретаря. Вон, как с Ясеневым быстро помог.
С Колей Ясеневым, их воспитанником, вышла некрасивая история. Обвиняли его в изнасиловании. Все тогда в детдоме засомневались. Уж кто-кто, а Колька на насильника был совсем не похож… В общем, как только подключился бывший их выпускник из райкома партии, сразу ложь и вылезла. А сейчас Толя уже в обкоме.
– Да что ты! Получается странно – я в обком обращаюсь с просьбой о встрече с иностранцами.
– А ты по-другому рассуждай. Это отголоски войны. И ты, как директор бывший, думаешь о судьбах своих воспитанников, исправляешь ошибки.
Они много рассуждали, и, в конце концов, Софья решилась поехать в обком.
Вот только поездке помешала её болезнь. Что-то в последнее время Софья Николаевна расклеивалась. То вдруг немели руки от локтя до кисти, превращаясь в странные неподвижные отростки, локтевые суставы её совсем деформировались. То появлялись жгучие боли в ногах и тазу.
Она лечилась, лежала в больнице, где тоже были её воспитанники. Её любили, как мать, помогали. Но болезнь прогрессировала.
И все же Софья в обкоме побывала. Толик обещал помочь, посодействовать, узнать, что можно сделать. А вскоре позвонил сам, говорил уже не так уверенно. Сошлись на том, что будут ждать звонка из Германии, сами наводить справки пока не будут.
Софья ждала звонка Стеши. Ей нездоровилось. Нет-нет, да и появлялись такие мысли – успеть бы, успеть бы рассказать Стеше-Наиле, немецкой девушке, о живой её сестре.
Успеть бы …
Но ждать пришлось долго. Лишь в начале следующего мая дождались звонка. Сначала на детдом пришла телеграмма: «Приглашаетесь международные переговоры Берлин номер телефона в 15 часов 30 минут».
Они ждали в кабинете директора у темно-зеленого телефонного аппарата. Но в пятнадцать тридцать никто не позвонил.
Алена ходила из угла в угол, Софья полулежала, закрыв глаза. Казалось, она была спокойна.
–Ты только не волнуйся, не волнуйся, Софья Николаевна…, – бормотала Алена, но по виду сама волновалась больше, чем Софья.
Потом начались звонки.
– Передаю вас на международную линию…
И опять тишина.
– Передаю вас на международную линию, ждите …. Соединяю … Абонент не отвечает …
И опять ожидание, нагнетание волнения.
Софья лежала. За этот год она сто раз обдумала этот разговор со Стешей, сто раз мысленно переговорила с ней. Придумывала такие формулировки, чтоб никого не подвести, чтоб не испугать Стешу, чтоб не приняли её разговор за какое-то чуть ли не предательство родины. В мыслях она меняла местами фразы и слова, обдумывала ответы.
Как сказать?
«Здесь живёт девушка, как две капли воды похожая на Вас. И она хочет встретиться.» Софья так переживала, так робела, что уж и не могла воспитанницу свою назвать на «ты».
Или в разговоре может спросить – не сможет ли она приехать в Москву? Приезжают же иностранные делегации на международные молодежные мероприятия. Или…
У Софьи было время подумать, но она так и не решила ничего окончательно. Понимала только, что надо сообщить осторожно и завуалированно.
Но это ожидание, это дерганье в конец вымотало нервы. Софья не металась по кабинету, как Алена, потому что не могла это сделать в силу своего заболевания, но лучше бы металась. Ее неподвижность собрала все нервы в горячий комок.
Их соединили…
Софья, наконец, услышала в трубке голос Стеши.
– Здравствуйте, дорогая фрау София! Это Наила. Ваша Стеша…, – она улыбалась, это чувствовалось, собиралась поздравлять с наступающим Днём Победы… вдохнула…
Но Софья перебила:
– Здравствуй, Стешенька! – и вдруг комом из груди просто вырвались слова и Софья закричала, – Сестра твоя… Сестра твоя – двойня – живая. Слышишь, Стешенька? Сестра твоя, Ниной зовут – живая, – она кричала, она так боялась, что их прервут, что на том конце её не услышат, не поймут, боялась, что не успеет.
И ей было все равно, что там скажут те, кого она всю жизнь боялась, ей наплевать было и на свою судьбу, главное – чтоб услышали… главное…
– Вас? Вас? Швестер? – Стеша перешла на немецкий? – Что фы сказали? Сьестра?
– Да, да! Сестра! Сестра твоя! Родная! Вы, как одна! Как одна, понимаешь? Стешенька! Стешенька! – трубка в руках Софьи затряслась, она задышала глубоко, грудь завздымалась, глаза наполнились влагой.
Говорить она больше не могла.
Алена подхватила её, усадила, быстро взяла трубку.
– Здравствуйте! Софье Николаевне нехорошо. А я – Алена, помощница её. Я в курсе этой истории, Стеша…или Наила, как лучше вас называть?
– Я …лучше Наила, но я я … Майн Гот… Я хочью видьеть сестру. Я хочью с ней говорить. Но до фас так тиажело дозвониться. Трудно.
– Знаю. Скажите, Наила, а Вы не могли бы приехать в Москву, к нам приехать в Советский союз?
– Найн. Нет. Нет. Мой отец нарушил некоторые ваши …гезетц, как это, законы. Нашей фамилии запрещено, вербот, понимаете?
– Да, понимаю.
– Что же… Как же… Альёна, пожалуйста, можно ли говорить мнье с сестрой?
– Её здесь нет, но… Я не знаю. Надо подумать. Связь эта… Мы не сможем вам позвонить, наверное.
– Какая она? Какая? – кажется улыбчивая Стеша-Наила плакала.
– Вы как две капли воды похожи. Так утверждает Софья Николаевна. Так что – смотрите в зеркало. Мама ваша Тереза её оставила женщине русской. Нина там и выросла, в их семье, как дочка. Ее фамилия Самойлова, Самойлова Нина.
Наила плакала, не скрывала.
– Мы сами позвоним фам. Мы будем думаать. Как быть? Как быть?, – она сопела, вздыхала, – Папа ист гешок… Альена, передайте фрау Софии поклон. Я льюблью её… Я позвонью фам ещё. Я позвонью.
Алена положила трубку на рычаг, налила Софье воды, сунула в рот таблетку. Софья махала рукой, мол, все в порядке, но Алена побежала за медсестрой Светой. Как же сразу они не догадались, что Света должна быть рядом?
Через некоторое время Софью увезли в больницу.
А Алена вызвала на переговоры Катерину. Уже появился там у них недалеко в селе телеграф. Нужно было найти Нину.
Наила не обманула. Через пару дней она уже звонила опять. Настоятельно просила найти телефон Нины. Потом звонила уже не она, а какая-то представительница семьи Люфт. Звонила из Калининграда.
Вскоре эта представительница уже разговаривала и с Ниной. Нине пришла телеграмма – вызвали на переговоры на почтамт. Она волновалась, покрывалась испариной, потому что ожидала услышать сестру. Но увы… Звонила женщина по поручению герр Люфт.
Объясняла, что сестра ее никак не может приехать в Советский Союз. Отец – тем более. А сейчас ещё и болен. Весть о том, что у него жива вторая дочка вызвала сердечный приступ.
– Нина! Вы не волнуйтесь. Возможность увидеться у вас с сестрой есть. Вам просто нужно выехать в любую европейскую страну. Например, в Польшу, или – в Болгарию. Теперь это не так трудно. В последнее время много групп возят у вас за границу. Ваш Интурист вовсю работает. Я вот часто бываю за рубежом. Вам просто надо присоединиться к такой группе, сообщить нам, и семья вас найдет уже сама. Вам, главное, выехать за границу. Нина, не робейте… Вы должны увидеться с сестрой. Должны!
Нина вышла с почтамта с мокрыми ладошками. Она была растеряна. За границу? Но как?
Наверное, где-то и организуются такие группы, но только не у них. Не в их селе, не в этом, где сейчас она работала о таком и не слышали.
– За границу? Ты с ума сошла! Никогда ты туда не уедешь, это ж какие деньги нужны! – они уже подружились с Лидой, соседкой по комнате, откровенничали, – Мы для таких путешествий не зарабатываем. Чай, не городские.
Но чем больше Нина об этом думала, тем больше понимала – она должна это сделать. У неё есть отец, есть сестра, у них одна на двоих умершая мама. Все остальное казалось ничтожным.
– Найди свою сестру, дочка! Найди! – мать не сомневалась.
Нина была удивлена. Мама вообще была прижимистой, лишние затраты не приветствовала. Как-то Анна с детьми попросила в долг, чтоб съездить с мужем и дочкой на море, так мать такое устроила! Денег не дала, и долго ещё вспоминала Анне эту просьбу. Для неё это было – транжирством, глупым и неоправданным.
А теперь…
– Мам, так ведь деньги…., – осторожно начала Нина.
– Найдем. С книжки сыму. А не хватит – Кольке позвоним, Любу попросим. Найдем. Только… Только как попасть-то туда, за эту границу? И как ты одна? Там ведь страшно, империалисты кругом, – Катерина качала головой.
Нина бросилась матери на шею, расплакалась.
– Да что ты! Что ты, дитятко мое! Ведь сколько лет-то прошло! Сколько лет! А вот ведь нашла Сонечка, нашла… Так и знали мы с Любой, что не оставит она это дело. Так и знали… Лишь бы оклемался, лишь бы поправилась, голубушка наша.
– Маам, – Нина сейчас была похожа на маленькую, сопела носом, – Мам, а ты … ты не боишься, что я, ну… останусь там? Неужели ты не боишься? Ведь они звать будут, наверное…
– Боюсь! Как не бояться-то? Но ведь… От судьбы разе уйдешь? Ведь не тут ты должна быть-то, а там… И кто знает, как правильно. Я только вот что думаю, Нин. Ты уж взрослая, тебя заставить или там силой держать никто не сможет. Война уж кончилась. А ты уж сама решай, как правильно. Как тебе лучше – так и делай. Не знаю я – может и потянет тебя кровь родная. И если потянет – оставайся…
Лето это выдалось дождливым. А Нина взялась за дело. Она поехала сама к Софье Николаевне.
Софья ей не понравилась, хоть была она и не в больнице, но выглядела неважно. Передвигалась она уже плохо – только по дому и на костылях.
Жила Софья в двухэтажном многоквартирном доме, в отдельной квартире в одну комнату. Этот дом построили рядом с её детским домом совсем недавно.
Нина зашла и поразилась: в квартире скромно – диван, сервант, а книги стоящие и лежащие стопками.
Но стены… стены снизу доверху завешаны фотографиями. Зелёные ветви плюща тянулись между ними. Здесь и старые, военных лет, с детьми с серьезными изможденными, какими-то стариковскими лицами, и более свежие, уже послевоенные, пионерские. И совсем новые – фотографии выпускников. Они писали ей, как матери, со всех уголков необъятной страны. На старом комоде – стопка писем.
Нина разглядывала фотографии, не могла оторвать глаз.
– Даа. Каждого так хорошо помню, просто напасть какая-то. Где очки положила – не помню, а детей – до родинки.
– А писем сколько! Ох! Пишут они Вам.
– Ага. Отчитываются! Вот и сестричка твоя. Ведь маленькая была совсем, когда забрали, а позвонила… И тебе – судьба.
– Я в последнее время только об этом и думаю, Софья Николаевна. Ведь могло быть и наоборот, могла я у вас в детдоме оказаться. Но главное – мы обе живы, и именно благодаря Вам – нашли друг друга. И встретимся… Я верю – встретимся. Правда, не знаю – как.
– Все правильно ты делаешь, Ниночка! Все правильно. Не сомневайся, иди к своей цели и ничего не бойся. Хватит уж… набоялись! У меня, вот знаешь, сейчас времени много для размышлений. Лежу тут одна, думаю … Как мы жили? Честно старались жить, а если и нарушали чего, так ведь только от безысходности, в которую нас сами же и загнали… А после за эту безысходность и наказывали, – она вздохнула, вспоминая что-то своё, – Мы решим, думаю, как увидеться вам с сестрой. Обязательно решим.
Софью было так жаль! Нина вышла из подъезда, слёзы на щеках слились с каплями дождя. Так хотелось помочь Софье Николаевне чем-то, ладонями огородить её от печалей, болезней и бед.
Когда вернулась домой, рассказала о Софье матери.
Помог Нине Анатолий Ефимович Немыткин, тот самый воспитанник Софьи. В начале осени молодежная делегация моторного завода Ярославля должна была ехать в Польшу для встречи с молодежью города-побратима. В эту группу включили и Нину, и даже помогли уладить все с работой в школе. Один звонок из обкома решил все проблемы.
В Ярославле, с помощью одноклассника Коли, нашли для Нины и квартиру, где она остановилась. Денег Катерина нашла, Нина спрятала их в матрас. Взять разрешалось двести рублей.
Поездку эта предваряла длительная подготовка. Нина ходила в кабинет заводского профсоюза, как на работу. Она заполняла подробнейшие анкеты, включающие вопросы о знании языков, предыдущих поездках за рубеж, пребывании на оккупированных территориях в годы войны, отношении к политике коммунистической партии и образу жизни в капстранах. Она зазубривала решения партии, проходила опросы и медосмотры, оформляла документы.
В это время познакомилась с Клавой, секретарем комсомольской организации с завода.
Да, она врала. Врала о том, что не имеет родственников за рубежом, не имеет знакомых. Если б не врала, её бы завернули.
Нина знала, что писать. Куда-то ушел страх, пришла уверенность – она имеет право встретиться с родней! И ни одно государство, ни одна идеология, не может это запретить. А если запрещает, значит это неправильная идеология.
Полтора месяца шла бюрократическая проверка. Они держали ответ перед строгой комиссией, состоящей, в основном из пенсионеров и заслуженных ветеранов. Нужно было знать работы Ленина, съезды КПСС, имена генеральных секретарей компартий избранной для путешествия страны. Нина уже видела претендентов на зарубежный вояж, вылетающих из кабинетов в слезах.
Она выучила все! Она прошла…
И вот, наконец – день отправления. Она уже сообщила в Калининград Ирене программу поездки, которую их всех зачем-то заставили выучить наизусть. Помимо встречи с молодежью города-побратима Седльце, в программу входили исключительно идеологические локации: братское мемориальное кладбище, где они должны были возлагать цветы воинам-освободителям, памятник Марксу, заводы, фабрики и сельскохозяйственные предприятия.
Поезд пересекал Белоруссию. В узком коридоре купейного вагона они толпились у окон. Все хотели увидеть знаменитую Брестскую крепость. Но Нина никак не могла узнать знакомые по книгам истерзанные стены крепости.
Павел, староста группы, глядя в окно, грустно произнес:
– Здесь погиб мой дядя…
После недолгой станции, промелькнул советский пограничный столб, поезд загрохотал по мосту, а когда вновь послышалось мерное постукивание колес на стыках рельс, кто-то произнес:
– Вот мы и в Польше.
– В Польше! Нин, представляешь? – Клава подталкивала её локтем, – Уже в Польше, за рубежом.
Нине не верилось. За окном такой же чуть подёрнутый золотом лес, такие же станции.
Сейчас ею владело двойственное чувство. Какое-то непонятное состояние тревоги сменялось радостным чувством от ожидания чего-то неведомого, нового и интересного. Сейчас она вспоминала слова матери: » Ведь не тут ты должна быть-то, а там… И кто знает, как правильно… Кто знает, может и потянет родная кровь…»
Но того страха, который был раньше, сейчас уже не было. Она была уверена, в том, что делает. Лишь бы нашли ее! Лишь бы встретиться ей с сестрой! Сейчас от нее ничего уже не зависело.
– Нам деньги поменяют, валюту выдадут, – шептала неугомонная Клава, – Я хочу в магазин попасть. Как думаешь, пустят?
– Должны. Но наверное, в последние дни, не сразу.
– Слушай, я так плащик хочу польский! Так хочу! А ты чего брать будешь?
– Мне игрушки нужны, племянницы у меня маленькие… А вообще, главное, чтоб пустили, а чего брать – придумаю.
Клава и догадаться не могла, что для Нины в Польше – главное совсем другое. Никто не мог догадаться. А Нине совсем не было стыдно. Один раз всего стало неловко.
В окне замелькали большие и малые строения. Проводник поспешил в тамбур, бросив на ходу:
– Седльце! Стоянка десять минут.
Поезд замедлил ход. На широком перроне – делегация юношей и девушек. Павел встревоженно командовал:
– Все – не перрон! Быстро! Нас приветствуют!
К их вагону хлынула польская молодежь города-побратима. Павел благодарил, жал руки, им надарили игрушечных медвежат. Нине такой медвежонок не достался и, когда поезд уже стремительно мчался дальше, в Варшаву, Клава протянула медвежонка Нине.
– Ну, что ты! Зачем? Тебе же он понравился, я вижу, – отказывалась Нина.
– Бери! У меня нет маленьких племянников. Бери, тебе нужнее.
Нина взяла медвежонка, и ей почему-то стало грустно. Так жаль, что нельзя откровенно поговорить даже с этой милой девушкой.
Делегацию разместили в гостинице. Клава с Ниной в одной комнате. Они рассматривали мелочи, поражались виду из окна. И Нина заметила, что уже присматривается к людям, ищет среди них девушку, похожую на нее саму. Ирена сказала, что ей предпринимать самой ничего не надо. Ее найдут.
Павел опять прочел им политинформацию, напомнил правила поведения. Завтра по плану – знакомство с Варшавой.
Было интересно, Нина увлеклась. Все вокруг притягивало. Старые здания города с удивительными, невиданными ими крышами, Висла и виды за ней, машины, каких не было в Советском союзе, красивые автобусы, площади, мосты…
Они находились возле небоскреба, задрали головы вверх. Женщина-гид рассказывала о том, что здание очень пострадало в войну, о том как его восстанавливали… Нина, как и вся группа, шла по аллее, разглядывала здание. Она чуть отстала. Другие группы туристов с гидами тоже прохаживались здесь. И тут от одной группы отделился миловидный юноша, он оказался рядом с Ниной.
– Дзынь добру! Мило пани….
Он улыбаясь заговорил с Ниной на польском. Показывал на здание, жестикулировал.
– Не разумею по-польски, – ответила Нина, как учили, и прибавила шагу, чтоб догнать свою группу.
А он крикнул ей вслед:
– Мило пани. Вшистко добре. Ни бойси…, – и вдруг Нина услышала, – Наила, Нина, Наила, – Нина резко оглянулась, остановилась.
Юноша шагнул к ней и негромко произнес:
– На придце до кафеарни Слодки кармель. Фрау Люфт Наила придце…
Он опять старательно объяснял что-то по-польски, но Нина уже поняла все – это был посланник сестры, и вечером Наила будет ждать ее в кафе Сладкий карамель, а может Сладкая Кармель. Не важно…
Юноша убежал, почти вприпрыжку, приветливо махая ей рукой. Он был таким возбуждённым и радостным, что его радость передалась и ей.
Но как найти это кафе?
Она улучила момент и спросила это у женшины-гида. Та охотно ответила. Оказалось, что это кафе совсем рядом с их гостиницей. Когда возвращались, Нина отыскала его глазами. Совсем скромный закуток с забором в цветущих вьющихся растениях, а за ним, прямо на улице – столики, картинки со сладостями. Сладкая карамель, определенно.
Завтра они группой уезжали в город-побратим. Надо было ускользнуть из комнаты, как-то схитрить, выйти из гостиницы. По одному гулять им было запрещено. Нина очень боялась, что это у неё не получится. Но Клава сама позвала ее на прогулку.
– Идём, Нин! Чего в комнате-то сидеть? Тут недалеко набережная. Все почти наши туда идут. Говорят там всегда музыка.
Нина отказалась, показала мозоль на ноге. Благо, нога и правда – была стёрта.
А как только шум в коридоре утих, все ушли, она засобиралась, засуетилась. Пальто в черно-белую клетку, шапку сначала надела, потом сняла. Взяла все свои деньги, а потом вернулась и выложила половину. Что-то происходило с ней непонятное. Она схватила кончик светлой косы и засунула часть волос в рот, пожевала и почему-то стало спокойнее.
Кафе совсем недалеко. Как дошла, Нина помнила плохо. Поднялась на три ступени и заглянула на столики. Там и тут сидели люди, они улыбались, пили напитки, беседовали. Раскрепощенные, счастливые и беззаботные.
Кафе – непривычное заведение для Нины. Но она направилась к свободному столику в углу. И тут она увидела ее…
Полубоком к ней стояла … стояла как будто она сама, и в то же время совсем другая девушка. Тёмно-синий короткий плащ, светлый свитер, маленький беретик-таблетка в цвет плаща, чуть расклешенные брюки, волосы светлые лежат на плечах.
Она внимательно смотрела на улицу, она ждала, но никак не могла увидеть Нину, потому что Нина шла по тротуару с другой стороны. Девушка держала рукой во рту кончики волос. Точно также, как Нина совсем недавно, жевала волосинки.
И тут она обернулась. Между ними оказалась пара столиков. За одним сидела пожилая пара, другой был пуст. Обе замерли, глядя друг на друга. Нина смотрела вопросительно, напряжённо, не зная, что предпринять, а Наила – подняв брови, восторженно. Наила бросилась к Нине первая, чуть не сбив стул, немного напугав сидевшую пару. Она обняла Нину, прижала к себе.
Сердце Нины билось неистово, но она все ещё не могла поверить в происходящее.
Посетители смотрели на странную встречу. Девушки были на одно лицо, явно – сестры, но … такая встреча. Да и по-разному внешнему виду, можно было определить, что живут они друг от друга далеко.
Сестры сели за столик. Наила держала Нину за руку, не отпускала. Нина немного стеснялась, она не привыкла к столь бурному проявлению чувств.
– Нина! Нина! Я так рада нашей встрече! – был акцент, но говорила Наила по-русски хорошо.
– Я тоже очень рада.
– Ты, как я…ты, тошно, как я… Посмотри! Мы же – близнецы, – Наила все трясла руку Нины.
К ним подошёл официант, Наила спросила, не голодна ли Нина? Заказала напитки. Она говорила по-польски, была уверена в себе, она была здесь – в своей тарелке. А Нина робела.
– Расскажьи, расскажи, как ты живьёшь?
Наила почему-то очень обрадовалась и удивилась тому, что Нина – учитель, спрашивала о семье, о маме Кате.
– Мама? Мама замечательная. Она, знаешь, боевая такая. Иногда чересчур, – Нина улыбалась, вспоминая о маме, – Она говорит, что благодаря тому, что она боевая, мы и выжили все тогда, в войну.
– Скажьи, Нина! Я думаю часто: если быль голод, если у ньеё было трое детей, зачем же она взьяла тьебя сьебе? Почему не отдала в детдом?
– Почему? …., – Нина не знала, как объяснить это, – Полюбила, наверное. Не смогла отдать.
Они смотрели друг на друга и не могли насмотреться. Нина то и дело ловила на себе внимательный взгляд сестры, та улыбалась, вздыхала. И Нина тоже разглядывала ее. А ведь они могли поменяться тогда местами. Нина могла оказаться в детдоме, а Наила у её мамы.
– Ты федь совсем не помнишь нашу маму, да? – спросила Наила.
– Нет, конечно, нет. Мне и трёх месяцев не было тогда. Как и тебе…, – она улыбнулась и подумала, что уже учиться улыбаться у сестры.
– А мьеня тетушка растила. Фатер работать должен быль много. Но это таков папа. Семья у нас Бауер, не бедная. Но папа не мог не работать.
Наила полезла в сумочку. Достала конверт с фотографиями.
– Воот. Это тьебе. Смотри, – она подвинулась к Нине ближе, – Смотри! Вот – мама. Это ещьё до войны. А это – папа. Вот этот, спрафа.
На Нину смотрели высокие красивые и молодые родители. На одном фото мама была в лыжном костюме, белой шапочке. Она улыбалась. Она так похожа была там на Наилу. Вернее, наоборот. Нина понимала, что и она похожа на мать. А ещё они обе были светловолосые, как отец, обе узколицые, у обеих чуть выдавался вперёд подбородок – это в отца.
Глядя на эти фотографии, углубляясь в детали, Нина вдруг осознала полную реальность и правду происходящего. Нет, это не игра. Это – правда. Вот же ее семья! Вот! Могла быть у неё мама. Эта мама! Именно эта красивая, стройная, образованная и прогрессивная женщина! И этот отец. По всему видно, умный и обеспеченный, добрый и справедливый.
– А это наш дед. Возьми. Это тьебе. Я специально для тьебя их напечатала.
И тут у Нины ушел, растворился стержень сдержанности, воспитанный страхом недоверия всему незнакомому. Она заплакала, крепко обняла сестру. Теперь она была инициатором объятий, теперь она горько плакала на плече у сестры.
– Нина! Нина! Не плачь! Пожалуйста, не плачь. Я льюблю тебя и буду льюбить всю жизнь, Нина! Я не могу сейчас, но я так хочу побывать на могиле мамы! Нина, у нас есть план…
И тут Нина вспомнила:
– Наил! А ты знаешь! Ведь у нас и имя одно на двоих. Ты должна быть Иветой.
– Мы тоже думали об этом с папой. Мы не понимаем…
– Наша мама потеряла Ивету, понимаешь? Она рвалась искать именно Ивету… А меня она называла Наила. Это мама Катя меня переименовала. Тогда так лучше было. А твой отец в детдоме нашел тебя. И решил, что ты – Наила.
– Да… Ты права. Наила и Ивета – это латышские имьена. Так звали бабушек мамы Терезы. Но у меня ещё и русское имья было– я – Степанида. Теперь я Стеша– Наила– Ивета. Не много ль имён за одну мою жизнь?
Они говорили долго. Не заметили, как совсем стемнело. В один момент за спиной Наилы вырос молодой человек. Нина испугалась. Он был очень представительный, статный, но вовсю улыбался Нине.
Налила заговорила с ним по-немецки.
– Нина, познакомься. Это мой друг – Том. Он говорит, что теперь не уверен, правда ли я – Наила, а не ты. Тьебе пора, наверное. Мы знаем, у вас строгие законы. Но мы ещё увидимся, завтра.
– Но мы завтра уезжаем из Варшавы.
– А мы за вами. Мы знаем. Я здесь, чтоб видеть тьебя. Неужели я могу уехать, когда моя сьестра рядом?
Они тепло попрощались. Клава уже была в комнате. Нина сказала, что гуляла. Клава побурчала немного, а вскоре перешла на бурный рассказ о своей прогулке.
А Нина лежала в темноте гостиничной комнаты, делала вид, что слушает соседку, а сама смотрела в потолок, по которому неслись тени от фар проходящих автомобилей, и думала о встрече с сестрой.
Она была счастлива сейчас! У неё есть родная сестра-близнец! У них жив отец! Жаль, что увидеть его нельзя. Она вспоминала о своей закрепощенности при встрече с сестрой и мечтала, что с отцом бы она встретилась совсем по-другому. Если бы встретилась…
Но, к сожалению, это невозможно. Отец где-то под Берлином. Сейчас ему нельзя ехать на далёкое расстояние. Что-то с сердцем…
Так думала Нина. Но оказалось, что Наила, Том и Янис, их друг-поляк, думали по-другому. У них не было тех рамок, которые сковывали мышление Нины, да и не только мышление. У неё не было абсолютно никакого представления о передвижениях здесь, в Европе.
В Сельдце её опять нашел Янис. На этот раз они просто гуляли по парку. Гуляли все вместе, Янис и Том с ними. Там проходил молодежный праздник.
– Нина! Тьебя очень хочет видьеть папа. Очень! Это его траум, мечта. Понимаешь? Он под Берлином, это недалеко, – Наила остановилась, повернулась к Нине, – Нина, поедешь к отцу?
– Что? Наил, ты чего? Мне ж нельзя… Это же другая страна. Я сейчас-то нарушаю…, – Нина не понимала, как такое возможно?
– Возмошно, Нина, возмошно…, – Налила начала говорить быстро, подхватывая и немецкие слова, – Мы с тобой дассельбе, одинаковые. Мы меньяться одежда. Мы всьё продумали. Том сказал – зуб. Я скажу, что я– Нина, что заболел зуб. Буду молчать. И ты… Тебя отвезут. Том и Янис поедут. Янису можно в Германию. Шнель. Вы поедьете завтра – вечер. Всего день. Вечером вернёшься. Зегс – путь. Шнель, Нина. Шесть часов! Папа так обрадуется, Нина!
– Нет. Наила, ты сошла с ума. Нет.
На следующий день вечером в Варшаве, в туалете кафе «Сладкая карамель», они менялись одеждой. В туалет зашли две девушки. Одна – в клетчатом пальто, вязаной пушистой шапке, сапогах, вторая – в синем плаще, расклешенных брюках, шнурованных ботинках.
Все было продумано и обговорено.
– Дай мне денег… русских.
– Да! Вот возьми, – они обе волновались, но понимали друг друга уже с полуслова, – И не выдумывай зуб – голос пропал, вернее. Держись за горло, кашляй, смочи лоб, как будто температура, как будто потеешь. Полежи денёк в гостинице. Клава ничего пропускать не любит, её там почти не будет. Чемодан под кроватью. В тумбочке найдешь остальное.
– А ты выучи несколько дойч фраз, пока едьете. Мальчики помогут. Но лучше тоже молчи. Тьебе не придется разговаривать в путьи. А папа говорит по-русски. И Том – хороший водитель. И Янис…
– Ты любишь Тома, Наил?
– О! Я ещё не решила,– Наила улыбалась, – Он – хороший друг.
Улыбчивая Наила в вязаной шапке выглядела как-то странно. А Нине свое отражение понравилось.
И как будто вдруг одежда повлияла на Наилу. Она вдруг загрустила. Когда выходили, остановила Нину.
– Нина. Папа… Его мечта – оставить тьебя дома. Я не хотела тьебе говорить раньше. Я … Я не знаю, как лучше… Но ты можешь остаться. Наш дом – твой дом. Ты останешься если, мьеня заберут мальчики.
Нина взяла сестру за руку.
– Я решу это, Наила! Теперь я уже все сама решу. Ты и так многое для меня сделала! Спасибо тебе!
Вышли из дамской комнаты те же две девушки. Разницы в длине волос никто не заметил. Вечером Том проводил Наилу в отель Нины, а Нина отправилась в путь.
Если б ей сказали о таком её поступке несколько дней назад, она бы не поверила. Дисциплинированная Нина никогда не совершала ничего столь авантюрного.
Эта дорога рассказала о Польше Нине даже больше, чем гиды в Варшаве. Она любовалась архитектурой, свежевысаженными деревьями. Они заехали в старое кафе, чтоб перекусить. А там – семейная атмосфера, улыбающаяся хозяйка, добродушные люди, которые, по-видимому, встречались тут ежедневно, играли в настольные игры, сплетничали, ели и пили – у них шла своя размеренная жизнь.
И ребята такие славные, только что – не носят её на руках, и Янис проявляет знаки внимания, и на душе – совсем спокойно.
Все правильно она делает. Все правильно…
Они въехали в Германию. Дорога – как зеркало. Компания веселая. Скоро встреча с отцом.
***
В ночь на двадцать четвертое октября Катерина не спала вообще. А утром выяснила, что и Люба не спала тоже. И дела домашние совсем не шли. Они обе делали вид, что заняты. Навещали друг друга каждый час и вздыхали, обсуждая тему этих вздохов очень странно.
Катерина шлёпала над столом с руки на руки тесто:
– А чего вздыхать-то! Так и лучше…, – говорила Люба.
– Вот и я думаю… Пусть бы…
Сегодня из Ярославля на автобусе должна была приехать Нина. Или – не приехать вообще.
Одно из двух.
Катерина думала, что, если бы случилось что-то такое в поездке, наверное, уже бы сообщили. Но она уезжала на несколько дней. Не могла не поехать…На хозяйстве оставалась Люба. Могла и пропустить сообщение.
Автобус из Ярославля приезжал в шесть вечера. Но уже с пяти Катерина сидела на скамье перед калиткой. Уже морозило, сквозной ветер задувал по забору. Пришла Люба – отругала. Катерина зашла в дом, утеплилась и уселась на скамью опять.
А когда по обочине осенней размытой грунтовки с остановки пошли первые приехавшие, поднялась на ноги, чтоб виднее было. Автобус у них ходил раз в день.
Вон Дарьин сын из института приехал, вон Борис Веденеев – с работы, Шура – из больницы, наверное… Много и незнакомых. Катерина уж и не узнавала многих молодых, село разрасталось.
Вот только Нины – нет.
Катерина взялась за ледяную ручку калитки.
«Нет, значит. Ну, так, значит, так. Осталась там. Не вернулась. Голос крови! Он сильный, этот голос. Да и лучше там жить-то! Все говорят! Чего ей у нас делать? Будет опять в деревянной маленькой школе деревенскую ребятню учить, и жить в сараюшке с худой печкой за школой! А там… Софья говорила, у них там и не один дом-то. Богачи. Правильно, что осталась. Пусть счастлива будет дочка! Пусть.»
Катерина знала, что сейчас обязательно придет тоже выдохавшаяся от ожидания Люба. Сядут они, поужинают, поговорят. Только почему-то лег на сердце камень и давил.
Она оглянулась ещё раз на дорогу. Все уже прошли. Но тут из-за холма вдали показалась знакомая фигурка.
Нина! Или нет?
Катерина сощурилась, все свои силы вложила в то, чтоб увидеть, а как увидела, ноги стали ватными, пришлось упасть на скамью. По обочине шла Нина с большим своим чемоданом.
Нос предательски засопел. Катерина давай скорей его утирать. Зачем реветь-то при Нине. Нечего реветь!
Нина тоже увидела мать, ускорила шаг. Обнялись, пошли в дом.
– Натопила я, раздевайся. Наготовила…, – а силы и нервы сдавали, – А я уж, смотрю, нет тебя. Уж и подумала… Мы тут думали… Люба вон весь день бегает. Набегалась – легла. Но придет, тоже ведь переживает…
– Мам, – Нина обняла Катерину, – Мам! Задержалась, прости – не подумала. До того березовая роща хороша, вот и стояла, любовалась. Думаю, как раньше-то красоту эту не замечала! Не замечала вот. Видно надо было съездить на чужбину, чтоб свою красоту разглядеть.
– Вернулась…, – повторяла Катерина.
– И как я не вернусь к тебе? Как? Как к Аньке не вернусь или к братьям? Как я к тете Любе не вернусь, к Софье Николаевне!
Катерина взмахнула руками.
– Ох, Ниночка! А ведь Софью Николаевну-то схоронили, померла она.
– Как?…
– Да…ездила я на похороны, сообщили нам. Народу было…народу… Венки такие. Уважаемая женщина была, заслуженная. Жаль ее…. Как любили мы ее, как любили… Царствие небесное…
– Жаль-то как! Надо Наиле сообщить.
– Виделись?
– Виделись, мам. И с ней, и с отцом.
Катерина начала стучать чашками, накрывать на стол. Она ещё сомневалась, может дочь проститься с ними приехала? Боялась спрашивать дальше.
– Ты что ли волосы подрезала? Другая какая-то. Звали тебя туда? Али нет?
– Звали, мам! Отец особенно. Он и сейчас надеется, думаю. Он очень хороший, мам. Очень!
– И чего ж ты решила? – Катерина стояла к Нине спиной, но Нина чувствовала напряжение в каждой её клеточке.
Нина вздохнула, подошла к матери сзади, обняла за плечи.
– Мам, ведь сестра и отец от меня никуда уже не денутся. Мы теперь с ними вместе, хоть и на расстоянии. Теперь – вместе. Связь будем поддерживать. А что я решила? А я решила, что обе мамы у меня здесь. Как же я без них-то жить буду? И они как – без меня?
Плечи Катерины задергались, зарябило в глазах. Она подняла фартук и уткнулись в него лицом. И почему так тяжело ей было отпускать именно эту чужую родную ей дочку?
Материнство – разве рождение это? Нет, материнство – это благословение.
Конец
Автор Рассеянный хореограф