Парень вернулся быстро. Весело сказал:
– Посадил у дороги. Пусть кукует. А с ногой у нее чепуха. Вывих. Вправил.
Он слез с мотоцикла, присел рядом.
– Угощайтесь ягодами, – предложила Лия.
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
– Ага, спасибо! Такая смородина только за черным логом.
– Мы дальше были.
– И оттуда несла бабку?
– Оттуда.
– Сильная ты! – удивился парень. – Километров пять будет. Видать, шибко любишь! Мать?
– Мать, – сказала Лия и посмотрела в глаза парню. – Я там у оврага полный рюкзак груздей вывалила. Жалко.
– Давай скатаем? – поднялся он. – Светло еще. Я ничего – в отпуске. С тещей поругался, вот и катаюсь – горе выветриваю. Она у меня похлеще твоей. Не так на нее посмотрели. Не в тот угол дочку поставили. Я, наверное, от этой жизни на Сахалин убегу. Ну, ладно, садись. А пестерюшку спрячь в соломе. Вернемся.
Вы читаете окончание. Начало рассказа здесь
Грибы не нашли. Берез было много. Под каждую не сунешься – темнело. Лия расстроилась.
– Ничего, – успокоил парень, – оставь мне адрес, рюкзак. Утром поищу. Не найду – все равно приеду. Наберем новых. Подумаешь. Меня Иваном звать. А тебя?
– Лия.
– Ты красивая, Лия! – сказал парень.
– Что ты, что ты! – испугалась она и убрала с его плеч руки.
– Ага, – неопределенно сказал парень, – ты держись за меня. Упадешь.
Мотоцикл кидало на кочках. Лия прижалась к широкой доброй спине Ивана.
– Ну вот видишь, – сказал он у копешки, – два человека встретились, познакомились. На старух пожаловались. А и без них куда денешься? Наша ворчит, ворчит, да зато дочка в пригляде. Ладно, поехали, темно вовсе стало…
Добравшись до дому, Лия в первую очередь вычистила ванну, открыла воду, чтоб искупаться, и начала готовить щавелевый борщ.
Васёна Карповна, прежде чем улечься, поведала соседям о своих приключениях.
Пока Лия парила в ванной свое уставшее тело, соседка, бетонщица Нюра, стирая рядом чулки в тазике на табуретке, говорила что-то веселое, пустяшное:
– На базаре-то сегодня… Один грузин… с цветочком ко мне… Хохот! Я ему говорю: тьфу на тебя!.. Смеется…
– Нюра, устала я сегодня с этими грибами. Блудили долго. Шли и шли. А мать все ворчит и ворчит…
– А ну ее! – внезапно вспыхивает Нюра. – Пусть уматывает к первой! Не хочет. Знает, что хозяйничать как здесь никто не допустит. А здесь что? В ноги подушку, в голову подушку, под бок подушку… Ишь! Тот ей не хорош, этот курнос, третий разведенный. Опять и Мишка ей не нравится? Это она от испуга злится, что рай ее кончится. Мужик – он что? Он хозяин дома. Вон мой Кешка!.. – черные глаза Нюры мечут молнии, щеки горят, и все ее крепко сбитое тело пышет здоровьем, покоем, уверенностью. – В общем, мужика тебе надо. Крепкого. А то вовсе высохнешь. Вон рот один да глазищи остались… Эх, дурочка!.. Ой, ой, не брызгайся! Ще-екотно! Тю, вымочила… Хватит кости-то мочить! Ишь, разлеглась, как в море. Давай спину потру?
– Давай, – согласилась Лия, счастливо подремывая.
– Да ты не спи, мадонна! – Нюра шлепает ее по конопатой спине мочалкой, потом окатывает чистой, теплой водой из тазика и тихо вздыхает:
– Грудешек-то совсем нет. Мясца бы…
Чуть позднее тащит Лие в постель чай с медом.
А Лия только прикроет глаза, как начинают струиться ввысь золотистые сосны, хороводятся диковинные подосиновики, и явственно захватывает смородиновой духмянностью и текут из рюкзака на траву грузди, текут. Лие жалко их. Голова тяжелеет. А в глазах еще долго все грибы и грибы…
Утром так мучительно, так трудно было открыть глаза и оторвать от теплой постели разбитое, ноющее тело. Но Лия пересилила дрему, вскочила и пошла умываться.
Разыскивая чулки под диваном, Лия подняла голову и увидела спящую мать и долго смотрела на нее. Вспомнила слова ее и Нюры: «Вот придет этот вертючий, житья мне не будет…» и оттого неприятно ей видеть острый истончившийся носик из-под сбившегося на глаза белого платочка и полуоткрытый, ввалившийся рот. Выражение на лице ее казалось Лие злым, мстительным.
Шел несильный дождь. В сквере напротив гнулись и метались под ветром молодые тополи. Где-то в отдалении рокотал гром. Было свежо, сыро.
«Вот возьму с получки отпуск. И поеду на озеро, – думала Лия, обгоняя спешащих на работу людей, – стану бродить по лесу, собирать грибы, ягоды, кататься на лодке и терпеливо лежать под солнцем – загорать. Как славно-то будет! А может, и Мишка приедет туда?»
Лия успокоилась и, предчувствуя какую-то перемену в своей жизни, повеселела, оживилась. И эта мысль «что-то будет» не покидала ее до цеха.
Там, в раздевалке, Лию окружили женщины.
– Лия, будь добра, поговори в своем цехкоме – путевочку бы мне в профилакторий. Уж не на курорт. Дороговато, – просила тетка Лена, недавно перенесшая операцию на печени.
– Поговорю, тетя Лена. Будет тебе путевка на курорт. Бесплатная. Дорогу только оплатишь… Как, девочки? Выпросим тете Лене путевку?
– Надо, надо. Мы с ней уж девятнадцатый год кирпичи таскаем, – сказала за всех курносая, рябоватая Груня. – Смирена больно. Слова за себя обронить боится. А чего стесняться? Мы – народ. Значит, должны друг о дружке думать, помогать. А то мода завелась – каждый о себе. Этак-то далеко ли уедем?
Эти слова привели в смущение тетку Лену. И она, пряча свои короткие седые волосы под каску, не вынесла внимания к себе, запротестовала:
– Да че это вы – смирена да смирена. Не смирена я вовсе. Забыли, как Мишке Нагорному раствором прическу портила?
– Шелопут он, Мишка. Всех подряд щупает. Тоже, молоденьку нашел… – сказала Груня.
Лия вспыхнула и, чтобы не заметили этого, сунулась в свой шкаф, будто что-то искать.
– Рукавицы опять завалялись, – прошептала там.
Ей стало жалко Мишку. «И вовсе он не шелопут. И не всех щупает. Так только, балуется. Не нравится он Груне».
Груня как-то сказала Лие:
– Ты, доченька, не влюбись в него… Шелопут он, Мишка-то. Для жизни ветреный. Тридцать лет уж – и все хаханьки…
– Да нет, тетя Груня, хороший он… – потупляя глаза, сказала тогда Лия.
– Ой, бяда! – испугалась Груня. – Да ты никак любишь его?
Они сели на штабель кирпича. И Лия зачем-то заплакала. А Груня снова, как много лет назад, гладила Лию по голове:
– Доченька ты моя? – шептала. – Вот бяда-то свалилась.
У самой у нее было трое сыновей. Старший уже служил в армии…
– Лия, ты спроси там насчет холодильника. Говорят, ко Дню металлурга талоны будут? – потянула за рукав спецовки полная круглолицая Тоня Мельничук. – Семьища замучила. А так бы сварить ведро. Дня б на два хватило…
– Тебе ж давали талон?
– Так на маленький. Я его хоть кому отдам. Нам бы самый большой.
– Спрошу, Тоня. Если будут, может, кто и пообменится, – пообещала Лия, зашнуровывая ботинки с железным передком. Это чтоб ногу кирпичом не ушибить.
В проходе вспыхнул хохот и сразу затих. Женщины расступились.
Выйдя из-под душа, вся в капельках воды, по раздевалке, исполняя индийский танец, шествовала Наташка Кучина.
Женщины смотрели на нее: кто с завистью, кто с восхищением, другие, постарше, устав от своих горестей и забот, с безразличной, блуждающей улыбкой.
– Во, дает, а?!.
– Эй, кто там? Отворяйте двери. Пусть все видят…
– Парня бы ей, нецелованного!
– Этакая изведет…
– Наташ, а на сцене ты хуже пляшешь, – сказала Лия, втайне завидуя Наташкиной красоте.
У Наташки чистое, тонкое лицо, цыганские отчаянные глаза.
– Девочки, так я только для вас…
– Добрый день будет! – сказала Груня, улыбаясь. – С утра весело…
«Хорошо! – думала Лия. – Хорошо, что есть эти женщины! И вдруг случись что у кого, все прибегут. Помогут. А на днях у Наташки радость была: муж с юга приехал. Фруктов привез. Наташка обежала всех, собрала, кинулась угощать яблоками, персиками.
– Да ты бы варенье сварила, непутеха! Что ты нас кормишь? – журила добродушно Груня.
– А-а, – отмахивалась Наташка, – варенье в магазине есть.
Спускаясь со второго этажа, Лия неожиданно столкнулась с Мишкой. Мишка вылетел из своей раздевалки с песней:
– «Ты жива еще, моя старушка», – и, театрально обняв Лию, сказал: – «Жив и я, привет тебе, привет!..».
– У-у, дурной! Чуть не сшиб, – сказала Лия, теряя голос и кротко опуская глаза.
– Как живешь, Рыжая? – У Мишки все были рыжие. – Дай я тебя поцелую?
– Ну вот еще! – запоздало возмутилась Лия, растирая щеку. – Хоть бы побрился…
– Это я хочу сохранить свою первобытность.
– А кому это надо?
– Мне. Ну, пока, Рыжая!
И пошел, догоняя женщин, высокий, сутулый, с отчаянной веселинкой в глазах.
– А ну, рыжие! Которая из вас полюбит меня? С ног до головы осыплю золотыми стружками.
Полез обниматься.
– Сгинь! – отмахнулась тетка Лена.
– Иди-и сюда, моя хорошая! – позвала Наташка. – Я те врежу!
– Мишка, оженю я тебя, шелопута! Ой, намыкаешься! – пообещала Груня.
– Ожени, теть Грунь! – взмолился Мишка. – Ввек не забуду. Сам-то я никак не насмелюсь. Ожени, а?
Лия шла сзади. Прислушивалась и томилась сердцем, с ужасом думая о том, что Мишка и впрямь возьмет, да и женится. Что тогда с ней будет? «Вот дуреха! – укорила себя Лия. – Да неужели на нем свет белый клином сошелся?»
И она представила, как станет жить дальше с матерью, ругаться с ней каждый день, и совсем уже тогда нечего ждать и не о ком думать, мечтать, и не во что верить.
А он, паразит, идет себе, похохатывает. И не знает, что Лия уже устала думать о нем. Ой, Мишка, Мишка!
Она вспомнила, как недавно шла с семинара профгрупоргов мимо пивного бара и две женщины честили принародно своих мужей: «И пьяницы-то, и забулдыги, и лодыри…»
А старенькая, седая женщина, из прохожих, подошла да и говорит:
– Бросьте, вы, бабы, мужика русского позорить! Приведись завтра беда – воевать пойдут. Вы же и заголосите…
Очередь за пивом утихла, а она прошла, пронесла мимо пьяных и спорящих свое незабытое горе.
– Миша! – насмелившись, тихо позвала Лия. – Миша!
Мишка хохотал. Не слышал.
Она вдруг догнала его, тихонько дернула за рукав:
– Подожди, Миша… Слушай, что скажу…
– Что? – Мишка тревожно смотрит на нее, хотя губы еще смеются и постепенно гаснут.
– Я, может, замуж выхожу – вот что. У него мотоцикл есть, вчера весь день катались… – говорит она и краснеет, понимая, что говорит что-то несуразное, странное… Сердце падает, ноги не слушаются, и ей хочется сейчас одного – убежать.
– Ты, Рыжая, не дури! Идем поговорим, – сказал он серьезно.
Мишка увел ее за свою плотницкую. Посадил на кружала.
А женщины прошли дальше, на печь мартеновскую. Сделали вид, что ничего не заметили.
– Дела-а… Значит, замуж выходишь? Кто он? – спросил Мишка, закуривая.
– Он высокий. Очень добрый и ласковый. А глаза у него серые и веселые… Он мне сказал, что я красивая… – еле выговорила Лия, облизывая пересохшие губы.
– И только-то? – Мишка захохотал и тотчас посерьезнел. – Я те покажу – кра-асивая!.. И чтоб у меня никаких красавчиков! Ясно?.. Ой, Рыжая, уморила! – схватился за живот.
– А ты не смейся! – обиделась Лия. – Тридцать лет уж – а все хаханьки…
– Ладно, Рыжая, не сердись. Дай я тебя поцелую?
Мишка обхватил Лию. И она увидела перед своими глазами его серые, косящие.
– Мишка, Мишка, ошалел! Люди ведь!
– А, что теперь люди!
– Вам, бесстыжие, ночей мало! – закричал машинист тепловоза.
– Кыш! – сказал Мишка. – Спрячься! – И лицо его было доброе, удивленное.
Встал:
– Ну, дела-а, Рыжая! Ать, два, пошли на печь! После работы подождешь. Пойдем вместе…
Когда женщины пришли в мартеновский цех на седьмую печь, поддоны со сводовым кирпичом уже стояли у пультуправления. И мастер, худенький, в очках, по прозвищу «Конкретно», ждал их, сам направляя трап. Был он молод и работал всего месяц.
– Товарищи женщины! – сказал он. – Конкретно: кирпич выгружать вот на это пустое место, вручную. После, как появится возможность, будет поставлен транспортер для подачи этого кирпича сразу на свод. Конкретно, будут даны указания. Думаю, товарищ Шишкина понимает задание? – посмотрел он на Лию и убежал.
– Шишкиной указания понятны, – засмеялась Лия. – Ну, что, девочки, начнем?
Начали выгружать.
Лия брала сразу три кирпича и чувствовала, как напрягался живот и наливались силой руки, несла их у живота на вытянутых руках, через рабочую площадку, лавируя между поддонами, кружалами, штабелями, несла под кессон соседней печи. Наклонялась, выпускала кирпичи. В животе что-то опускалось, слабли руки. Шла обратно. Туда-сюда, молча, друг за другом.
То и дело сигналил крановщик. А печь, пышущую жаром, только еще ломали, и пыльный воздух, пробитый тонкими лучами света из фонарных окон, дрожал, колебался над сводом, на котором копошились каменщики и монтажники.
От жары и копоти стало невмоготу дышать. Сняли суконные куртки. Надели брезентовые фартуки. Потом кто-то сказал, что внизу, под рабочей площадкой, холодная газировка. Побежали вниз. Газировка ломила холодом зубы. Хотелось уже есть, а до обеда еще добрых часа три. Снова таскали кирпичи.
Лия мельком видела Мишку. Плотники по двое переносили к печи откуда-то лесины: готовились делать опалубку.
– А не пора ли устроить перекур? – сказала Наташка. – Что-то у нашей Лии виски взмокли.
Наташка сняла рукавицы и устроилась отдыхать на штабель кирпича.
– Я сбегаю в контору, – засуетилась Лия.
– Садись давай! Отдохни, – сказала Груня. – Успеешь и в контору.
– Ты лучше расскажи, как с Мишкой-то? – потянула Лию за фартук Наташка. – А вот он! Иди сюда, моя хорошая!..
А Мишка подлетел, заорал:
– Теть Грунь, дай я тебя поцелую?
– Тю, баламут, никак выпил? Сгинь! – досадливо замахала на него руками Груня. – Топай, топай отсель!
Мишка облапил Лию, чмокнул в щеку и побежал, длинный, нескладный.
– Вот кому-то золотко привалит! – покачивала головой тетка Лена.
– А че, он ниче, – сказала Наташка, провожая его взглядом и особо посматривая на Лию.
– Девочки, я все же схожу в контору, – пряча смущение, сказала Лия, – путевку тете Лене надо выбить да и деньги профсоюзные сдать.
– Иди, Лиюшка. А мы повыгружаем, – сказала Груня.
– Бабы, за мной! – поднялась Наташка.
– Стойте, женщины, стойте! – бежал мастер. – Конкретное предложение: сейчас вам транспортер слесари поставят. Все полегче кидать да и быстрей…
А Лия шла по цеху. Ей хотелось сделать женщинам приятное: достать тете Лене путевку на курорт, а Тоне на большой холодильник талон. И хорошо бы договориться на выходной о поездке на цеховом автобусе к озеру с ночевой. А поедет ли Мишка? «Поедет» – почему-то решила Лия.
Она шла по цеху и улыбалась.
***
А вечером она, счастливая, кружила с Мишкой по городу. Заглянули в парк. Посидели в кафе, где она выпила вина самую малость, после которого принялась рассказывать о себе, о матери и тете Груне. А Мишка воспитывался у деда и теперь все хвалил его, какой он у него мировой.
Потом целовались и рвали цветы. Под утро разбудили Груню. Мишка, покачиваясь от вина или от счастья, уронил к ногам Груни охапку цветов и тихо сказал:
– Теть Грунь, это от всех клумб города… – и добавил: – Теть Грунь, дай я тебя поцелую вот за эту Рыжую!
Автор Прокопьева Зоя