Славка

– Опять, – одними глазами Петр указал на женщину, идущую мимо них.

В любую погоду, в определенный час, так точно, что можно было по ее появлению определять время, появлялась она тут. Она шла мимо сгорбленный фигур военнопленных, одетых в серые робы. Лицо ее было цвета глины, коричневое платье и черный платок.

Шла она медленно. Авоська ее в руках почти касалась земли. Пленные видели ее тень на дороге. Тень тянулась между высокими домами и стройплощадкой, за которой начинался лес. Она шла за цепью охранников и уходила вдаль, там поворачивала за развалины старой церкви, не оглядываясь.

Это стало для них ритуалом. Они уже ждали ее.

Тяжёлая сырая глина налипала на сапоги. Они соскребали её один у другого с подошв лопатами. Но к вечеру ноги всё равно становились неподъёмными, а руки державшие кирки и лопаты, сводила судорога и боль.

Находились они где-то в районе Ржева, копали котлован, вероятно, для фундамента. Что собирались тут строить немцы, они не знали. У пленных было ровно столько свободного пространства, сколько нужно для выполнения работ. За ними зорко следили.

 Казалось, жизнь была рядом, на расстоянии вытянутой руки. Там, за спинами охранников, жили люди своей обычной жизнью. Но путь к той жизни был равнозначен смерти. Когда у одного из узников унесло ветром шапку, ему не оставалось ничего другого, как вернуться в барак без нее, получить батогом от охранника за ее утерю. Но это было лучше, чем пуля.

Кто дошел сюда, тот уж получил сполна уроков. Здесь все мечтали об одном – выжить.

Слава копал старательно, насколько хватало сил. Копал и вспоминал … Так быстрее шло время.

– Живи, сынок, живи покуда силенок хватит …

Ещё в самом начале плена сдружился он с дядькой Митей, пожилым военнопленным из их роты. Они шли в одной пятерке. Он, и ещё лейтенант Ковров.

Пронизывающий ветер дул в лицо, заставлял в комок сжиматься исхудавшее тело. Тогда Дядя Митя отдал ему свою шинель. А сам остался в гимнастерке. Но он сказал, что его уж и «сам сатана не берет, а чего тому ветру».

– Тебе годков-то сколько, милок?

– Девятнадцать.

Дядя Митя нахмурился.

– Да ты взаправду скажи, чё уж теперячи.

И Славке врать не хотелось.

– Семнадцать скоро.

– Э-эх, етишь-колотишь, – тяжело вздохнул дядя Митя, – Мы то чё. А дети-то почём страдают?

Их очень долго гнали. Чем дальше шли, тем больше становилось убитых. Пятерка-линия пополнялась новыми пленными, и опять шли. Шли молча, бессмысленно блуждая глазами по полям и лесам.

А когда заходили в деревню, наполняли ее гулом голосов. Они просили есть, умоляли о глотке воды. Как морская буря рвет и бросает из стороны в сторону пенную от ярости волну, так и летящие куски еды, которые кидали в сторону обезумевших людей жители, бросали их из стороны в сторону.

В эти минуты порой зверели немцы, они начинали стрелять. Вот такой очередью и прострелили дядьку Митю.

– Дядь Мить, ты чего? Ты чего? – подполз к нему Славка, спрашивал, хотя уж видел коричневую густую кровь под гимнастеркой.

– Мешок мой. Мешок возьми… И живи, сынок, живи покуда силенок хватит …

А ещё здесь, в котловане, вспоминал Слава мать и, почему-то, Фимку. Вспоминал, как помогла она ему на фронт попасть.

Ему тогда было пятнадцать. Почти шестнадцать.

Как ему хотелось на фронт! Как хотелось!

На заводе военный год наравне с мужиками проработал. Так почему на фронт-то нельзя?

Тогда по городу прокатился слух, что набирают и подростков. Какие-то курсы обучения. Славка сам направился в военкомат. Росту он был — за сто семьдесят. Ладони не меньше, чем у отца. Да, худощав… Ну так, были б кости…

Но ничего этого во внимание не приняли.

– Нельзя. Надо семнадцать.

Видя, что парень не уходит, стоит, сжимает кулаки, лейтенант с пустым рукавом, засунутым под ремень, посоветовал:

– На эти курсы уж набрали, но есть резерв. Можно попробовать через райком комсомола… Дерзай, брат.

Славка выскочил из военкомата, и не помня себя, помчался в райком. Но и тут один ответ:

– Понимаешь, тебе ж семнадцати нет… Да и шестнадцати. Ты даже паспорта ещё не имеешь.

–Да чего вы с этими годами ко мне привязались! Не смотрите, что я худой, я мамку на руки подымаю. Смотрите, – он ухватил тяжёлый мягкий стул за одну ножку поднял над головой.

– Ну хватит тут цирк устраивать, – прикрикнула строгая тётенька в больших очках, – С матерью твоей говорить надо, а то ведь такие и сбегают.

На улице Славка не мог сдержать слез. И тут на плечо его легла рука, оглянулся – Фимка, девчонка из соседнего дома. Она училась на пару классов младше.

– Ты чего? – он стряхнул с плеча её руку.

– Ничего. Ты плакал, вроде.

– Тебе показалось, – он шмыгнул носом.

– Ну ладно, – сказала с грустью, а потом вдруг объявила, – А я знаю – почему. На фронт не берут, да?

– Тебе какое дело, – огрызнулся и зашагал по тротуару мимо белёных стен военкомата.

Но Фимка шла следом, не отставала. Он прибавлял шаг – она почти бежала.

– Слав! Сла-ав!

Он пошел быстрее.

– Слав, а я знаю как метрику поправить. Способ знаю.

Славка по инерции прошел ещё несколько шагов и, наконец, оглянулся.

Фимка тоже остановилась, смотрела на него заинтересованно.

– Врешь! – решил Славка.

– А вот и не вру.

– Так это ж… Это …

– Ну да, карается по закону. Не надо? Ну, как знаешь.

И тут она развернулась и пошла в проулок. В два прыжка Славка догнал ее.

– Чего хочешь? – взял за плечи, чуток тряхнул, – Чего взамен хочешь?

– Ну-у, – она потупилась, – Можно я всем скажу, что ты мой парень и я тебя с фронта жду, – она подняла на него наивные умоляющие глаза, обрамлённые длиннющими ресницами, – Это понарошку, понарошку. Не взаправду. Просто скажу, а ты письмо напиши хоть одно, вроде как девушке своей.

Славка разогнулся, выдохнул.

– Девушка! Да какая из тебя девушка? Ты ж ещё малая совсем.

– И ничего и не малая. У нас Светка Силантьева уже парня ждёт и Галька Леонова.

– И ты решила, да? Завидно стало.

Фимка дернула плечом, освобождаясь.

– Ну и ладно! Тебя все равно на фронт не возьмут. Малой совсем, – передразнила, сморщив нос.

Она было ушла, но Славка поймал её за руку.

– Ладно. Понарошку – можно. Только ты уверена, что незаметно сделаешь?

– Не дрейфь. Комар носа не подточит.

Через час они уж сидели у Фимки за сараем. Волнение у Славки было такое, что он успел пролить чернила. А исправилось все легко. Цифру на цифру каким-то острым пером исправила Фимка. А когда начала обводить заявила:

– В письме о поцелуях напиши. Ладно?

– Да напишу, давай уж…

Ему так хотелось попасть на фронт, что он готов был хоть сейчас ее расцеловал.

Через пару дней он опять был в военкомате. Благо, того лейтенанта на месте не оказалось. Но все получилось.

Его направили на медкомиссию. Здоровье не подвело, прошел по всем статьям. Ухватил справку на завод и через несколько дней уволился.

Матери он написал записку. Знал – запротестует мать, ещё и выдаст его. С нее станется… Поехал налегке, чтоб мать не заметила. Везли их куда-то северней. И он жалел, что не взял телогрейку или пальто.

Фимке он успел написать всего одно письмо. А потом закрутило. Сейчас казалось, что все это было не с ним, а с кем-то другим. Сейчас бы просто … просто выжить.

Но и это не помогло. Ночи были невыносимо тяжкими. Черной стеной обрушивалась ночь на старый склад, где сейчас в повалку спали и не спали люди.

В тишине или говоре вдруг кто-то начинал стонать, или страшно кашлять. Страшен был этот стон, страшно думать о том, что ждёт этого кашляющего бедолагу – возможно, утром он не встанет, не сможет идти на работы, а значит … Оставят его всего на день, может на два. И если за эти два дня он не поднимется, уведут в ближайший лес.

Вскоре все услышат многоточие очереди, а может и один всего выстрел, как точку – конец.

Славка все время вздрагивал, когда слышал эти выстрелы. И не один он. Не от трусости, и не от того, что был он тут самым юным. А от другого – от бесконечных дум о возможности тут выжить вообще, от лагерного голодного мора, от слабости, оттого, что сдавали последние вымотанные нервные клетки, оттого, что нет уж разума в расплавленном от голода мозге.

Но все же эти выстрелы, как ни странно, и придавали сил.

«Я ещё не там. Я ещё живой. Не все ещё потеряно.» И опять опухшими стертыми ногами брели они в котлован. Неужели все полягут? Неужели и я?

Но порой и эти думы были равнодушными. Беспокоило лишь голодное посасывание под ложечкой и вши.

А Славке снились мама и Фимка. Два маминых письма нашли его на фронте. Первое письмо совсем плохое. Мама ругала его, умоляла вернуться, грозилась рассказать все в военкомате. Но Славка знал – не расскажет. Слова – арест, которым напугал ее Славка в записке, мол, арестуют его за подделку документов, мать боялась больше всего.

Отца в тридцать восьмом забрали, отдали под арест, а потом переправили в Сибирь и там уж расстреляли. Неожиданно, неоправданно и быстро. Мать пережила это очень тяжко.

А во втором письме мать писала, чтоб берег себя, и ещё о том, что ходит к ней Фимка, спрашивает о нем, чаевничают. И Славка тогда опять злился. Зачем ходит? Дурочка! Ну, похвастайся своим подружкам, что парень есть, а мать-то зачем в это враньё втягивать. Глупая пигалица!

А вот теперь, почему-то думалось по-другому: пусть ходит, матери полегче будет его дождаться. Только б… только б уцелеть.

Славка старался быть рядом с Петром – лейтенантом Петром Ковровым. Они как-то сошлись-сдружились тут четверкой: усатый Гена Ткач, мужчина лет сорока, разведчик, попавший в плен совершенно случайно, Газик Амиров – молодой рыжеволосый паренек из дагестанскоо аула, и они с Петром.

Вместе было легче.

Немцы-охранники, стояли, как прикованные к своим местам наверху. У каждого свой обзор, свои задачи. А они, военнопленные, вгрызались в землю.

– Идёт, – шепнул Славка, увидевший женщину первым.

Все уж понимали – о ком он. Опять эта тень, эта женщина в коричневом платье. Её размеренные шаги стали составной частью их жизни. Уже вторую неделю они копали этот котлован, таскали тяжёлые камни, которые были здесь повсюду, уже вторую неделю она ходила тут, мимо них.

Охранники не обращали на нее внимания, а пленные делали вид, что не обращают.

Славка сейчас оказался с киркой на груде спекшихся тяжёлых камней. Женщина оказалась у него на виду. Он воткнул кирку меж камней, она застряла, пытался вытянуть и в это время глянул в сторону женщины.

И вдруг увидел, как она, слегка согнув колени, поставила свою авоську на землю и совсем чуток повела головой в их сторону. Через секунду она также размеренно шла дальше.

И что бы это значило?

К Славке подошел Гена, помог с киркой, с тяжёлым камнем. Славка молчал, говорить тут было нельзя, рядом другие пленные. И лишь вечером, когда поделили они предназначенный им хилый харч, когда съели по малюсенькому бугорку серой массы под названием «хлеб» и листу капусты, рассказал Петру об увиденном.

– Ну и чего?

– Мне показалось, она знак подаёт какой-то.

– Какой?

 Ткачу и Амирову рассказали ночью.

– Да, и я видел, – вдруг признался Газик, закивал рыжей головой, – Видел, да…

– И чего это она?

Утром вынесли сразу двоих умерших. Поговаривали о тифе.

Теперь эту женщину они ждали. Гену немцы поставили под стеной так, что видеть ему тот край было невозможно. Но в определенное время он поглядывал на Петра и Славку. По их замедленным действиям, по взглядам догадался – женщина прошла, и, вероятно, прошла, подав знак.

То место, напротив которого ставила авоську женщина, находилось вне поля зрения охранников. Рядом с котлованом немцы поставили деревянный сруб, в котором хранилась рабочая утварь, который сам по себе перекрывал вид этого угла котлована. Охранники то заходили туда, поглядывая в угол, проверяя, идёт ли там работа, то удалялись за сруб.

Наверху это место просматривалось хорошо. Куда могут деться пленные из котлована, если не вылезти наверх? А наверху автоматчик. Да и настил, по которому таскают выработку с другой стороны.

Тот угол был самым тяжёлым – там лежала каменная кладка. Приходилось долбить киркой, таскать камни. Когда немцы расставляли на работы, все старались попасть в другую сторону – клейкую глину копать было легче.

Немцы меняли пленных местами, покрикивали. Особенно старался рослый вахмистр Рау. Проверял работы оберштурмфюрер Люфт. Он же отдавал распоряжения на расстрел. Немцы-охранники вытягивались при виде его, рапортовали, зверели. С котлованом немцы спешили – это было ясно.

На третий день история повторилась. Теперь уж вся четверка была уверена – это знак. Женщина подаёт им какой-то знак, но вот какой?

Чем жить в такие минуты, если не надеждой?

В тот день немцы удивили – привезли баланду. Хотя обычно баланду им давали в обед прямо у котлована. Хлебать им здесь было не из чего. Кто-то ел из консервных банок, а кто-то, как Славка с Газиком – из одного котелка, одной ложкой, по очереди. Подцепляли жидкое варево, демонстрируя друг другу: смотри сколько – теперь и ты столько же.

 У Газика не было ничего. И у Славки б не было: котелок и ложку Славка нашел в мешке дяди Мити.

– Лаз, – шепнул Славка.

Все кивнули. Все думали об одном и том же.

– Завтра в тот угол пойдем, – дал команду Петр. Он, хоть и был моложе Гены, но все принимали его за старшего – лейтенант.

Камень кололся плохо. Там, и правда как будто выложена была толстая каменная стена. Когда их сменили, все были вымотанные и уже не верили, что что-то найдут. Но на следующий день женщина поставила свою авоську дважды.

Что это могло означать?

Они принялись ворочать камни с новой силой.

И наконец отыскали. Петр и Гена воткнули кирку, раскачивали ее, чтоб стронуть с места кладку. Кладка тронулась и вдруг камни посыпались вниз, в яму. Это было метрах в полутора от стены. Они переглянулись, не сговариваясь подтянули каменный ком и закрыли образовавшуюся дыру.

Оба перешли ближе к стене, и уже с осторожностью, переглядываясь разбирали кладку тут. И опять …

Да. Тут определенно когда-то был ход. Уже осторожно, по камешку, они подхватывали по камню из стены. Если там и был ход, то сейчас он был завален грудой камней и глины.

Сверху это место немцы бы не увидели, а вот с той стороны котлована могли б и разглядеть. Правда, было далековато, да и не приглядывались немцы пристально к производимым действиям пленных. Они тоже были усталые, разочарованные ходом войны, отступлением и окриками начальства.

А вот другие пленные могли б заметить непонятные действия этих двоих, поэтому они осторожничали. Эта осторожность была необходимостью. Истощенные люди могли пойти на многое, лишь бы вырваться из этого круга ада.

Как только они поняли, что за каменной насыпью проход есть, начали его, наоборот, заваливать.

– Разведка нужна…, – шепнул Гена.

– Стемнеет пусть. Кто пойдет?

– Я.

– Нет, ты крупный. Славка пусть, он пролезет.

Гена был согласен. Опасней было остаться здесь, ждать, встретить незаметно.

Петр взвалил на плечи большой камень, пошел к деревянной лестнице, возле которой в цепи стоял Славка. Он встал в цепь, кивнул – сменит.

Славка оглянулся на Гену, подхватил лопату, полез по камням к нему. Понимал – не просто так зовут.

Кирки стучали, покрикивали наверху немцы, бряцали лопаты.

– Нашли. Полезешь посмотришь там, когда стемнеет чуть. Я закопаю ход, обратно вернёшься, сам не вылезай, камни пошевели.

И Гена принялся за работу. Славка слегка оцепенел, делал вид, что нагребает землю на тачку, но никак не мог прийти в себя.

Стало очень страшно. Надежда, что их освободят, что придут наши, что случиться чудо была простой пассивной надеждой на свободу.

А тут … Тут, конечно, сразу убьют. А умирать не хотелось. Опять вспомнилась мамка, щели на веранде в их доме, а там, под верандой – отцова лодка. Вспомнилось, как играли с пацанами в Чапаева, в Буденного и Ворошилова и очень хотели, чтоб началась война. Чтоб и они вот также – с шашкой наголо… или с винтовкой…

Он совсем ничего не успел. Ни повоевать, ни пожить. И сейчас, если попадется он – уведут его в лес, поставят точку.

Он набрасывал камни в тачку, руки дрожали от усталости и страха. Хотелось отказаться. Почему он? Почему именно он?

Славка вспомнил случай из далёкого детства. Мать позвала соседа дядьку Веню зарезать овцу. Овцу Маньку, которую кормил он с рук, которая узнавала его, откликалась на имя, бежала навстречу, тёплыми шелковистыми губами собирала крошки с его ладони, сопя и забавно чмыхая.

Мать не думала, что в этот момент сын вернётся. А Славка встретил дядьку Веню во дворе.

– Пошли, поможешь, малец …

Славка пошел. А когда понял, что намеревается сделать сосед, запротестовал.

– Зачем? Не надо…

– Мать велела. Держи вот так, вот тут …

– Нет! Я сейчас, я мамку попрошу. Погодите …

Он вбежал в дом, бросился к матери с просьбой.

– С ума сошел! А чего есть-то будем, думал? Да и нет кормов, все равно сдохнет.

Он тогда хотел вернуться, вырвать Маньку из жестоких рук, метался, но почему-то не вернулся. Пошел бродить по улице, остывать. И когда потом бульон хлебал, гнал от себя мысли о том, что это Манька. Так было проще жить – не думая.

Почему этот случай вспомнился сейчас, было непонятно. Но вот сейчас он очень жалел, что струсил тогда, не спас Маньку. И мысли эти вдруг успокоили.

Ели они тут же, в котловане. Миски и ложки им давали. Их нужно было вернуть – вылизанные миски собирались в одном месте, поднимались наверх. Немцы их хранили в сарае, не мыли.

Началась вторая половина дня. Сейчас уж измождённые пленные бродили, как тени. Вторая половина дня всегда была особенно тяжёлой.

– Щель сделаем, вползешь. Времени мало, быстро надо, – шептал Славке Гена.

А у того даже сквозь разгоряченные мозоли потели от страха ладони. Но он кивал. Он полезет в эту щель, даже если это будет его последний в жизни поступок.

Уже легли тени от фонарей, которые включали немцы наверху, когда Петр кивнул ему.

Они втроём подошли к стене. Газик подкатил тачку в паре метров от них, лихо кидал туда камни, прикрывал.

Слава и Петр встали сбоку от большого камня, а Гена перед ним.

– Отодвинем, ныряй туда, – командовал Петр.

Камень сдвинули, но щель тут же засыпалась камнями и комьями сверху – не пролезть. Славка растерялся, смотрел на них. Петр руками разгребал щель.

Славка нерешительно двинулся. Казалось ему, что залезает он в нее крайне долго, неумело. Ноги его торчали наружу, а он все никак не мог протиснуться внутрь. Точно немцы заметят…

Наконец, стало темно. Значит, залез. Значит – закопали ребята проход. Какое-то время он просто полз вперёд на коленях в кромешной темноте, низко склонив голову. Стены были достаточно сухими. Потом он вдруг понял, что может на ноги встать и идти согнувшись.

Да, это явно был туннель, прокопанный кем-то специально. Сердце Славки колотилось, как птица в клетке, он шел и шел вперёд. Кромешная темнота давила со всех сторон, до слуха не доносилось ни одного звука.

Один раз он почувствовал, что идёт по воде, стены вокруг стали мокрыми, склизкими, но не успел он испугаться, как опять стало сухо. Он хлебанул вдохом какую-то песчаную пыль и закашлялся до слёз. Идти очень быстро он не мог, он натыкался на преграды – понял – проросшие корни деревьев.

Надо было остановиться. Он присел, откашлялся. На лоб его прилип песок, он отер лицо. Очень захотелось пить, сердце колотилось. Он прислушался. Казалось, что звуки все же были. Доносился как будто гул ветра и какое-то гулкое эхо.

Ждать было нельзя, ему нужно было вернуться к окончанию работ в котловане.

И он полез дальше. Славка задыхался. Через несколько шагов наткнулся на сыпучую стену. Обшарил все руками – тупик. Значит прохода тут нет, туннель этот завален. Он сел на колени. Ещё раз обшарил стену.

Надо было возвращаться, докладывать, что хода тут нет. Так жаль… Он представил хмурое лицо Петра, почти физически увидел, как наполнятся слезами глаза Газика, как ударит кулаком в стену удрученный Гена.

Он ещё раз потрогал стену. Определенно, это была насыпь. А что, если она совсем небольшая. И он начал копать обеими руками в одном месте. Копал с остервенением, тяжело дыша, чуть не плача, как будто боролся сейчас с невидимым врагом. Эта насыпь и была его врагом. Он рычал от валившейся на руки земли, от злобы на эту стену, поранил руки. Копал он довольно долго, но времени не замечал.

Он решил победить …

И очень удивился, когда его рука вдруг провалилась, прорвалась сквозь стену. Да… насыпь была лишь в одном месте, просто съехала стена, а дальше лаз продолжался.

Славка прокопал совсем небольшой ход, просочился в него и полез дальше…

ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ