Оберштурмфюрер Люфт был зол. Они отступали. Операция войск по эвакуации «Бюффель» в районе Ржевского выступа была практически завершена, а нормальной линии обороны и планов наступления, как считал Люфт, у командования не было.
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
Неужели трехсоттысячная армия не могла удержать плацдарм? По мнению оберштурмфюрера – отступали они зря. Практически без боёв уходили немцы к западу. А поступающие команды были не о защите территорий, а о «правильном» их оставлении русским: главное – не оставить технику, угнать или уничтожить здоровое население, разрушить здания и мосты.
И в этот момент он был здесь, в немецком тылу. Он – кадровый офицер.
Как человек до мозга костей военный, обладающий информацией, он понимал, что дела их плохи. За годы службы он проникся такой верой в Фюрера и национал-социализм, что сейчас его сознание как бы двоилось. Он и верил, что найдет командование выход, и злился.
Этот объект должен был стать его показательной работой. Военнопленных возвращать было уже некуда. Лагеря больше не существовало. Недавно пришла бумага, о сокращении численности угоняемых в Германию. А значит, они – расходный материал.
Вот только дело нужно было доделать. Но людей валил тиф, ослабленность выводила из строя, да ещё и конвой совсем не исполнял свои обязанности. Пленные бежали. И если узнает кто-то, что бежали от него – жди неприятностей.
Оберштурмфюрер очень надеялся, что здесь, на этом плацдарме, они обязательно задержатся. Избавятся они от пленных, отчитается он о сделанном и, наконец, окажется в эпицентре оборонительно-наступательной операции.
Он устал, устал от этой стратегии выжженной земли. Они жгли деревни с жителями, жгли посевы, гнали пленных и уничтожали раненых. Так было нужно, чтоб не оставить коммунистам никаких резервов, ни людских-военных, ни демографических, ни материальных.
А пока оберштурмфюрер Люфт жил в просторной русской избе со своим ординарцем, охраной и поваром. Русские носили им продуктовые дары, а он ждал, что скоро именно тут начнутся весомые боевые действия.
Оберу казалось, что он совсем близок к познанию русских и всей России. В доме его отца, бравого кайзеровского офицера, беспрестанно велись толки о восточных людях. Он был убеждён: Россия-полудикое пространство, которое трудно назвать государством вообще. Тут много неосвоенных земель, а русские в целом наивные и недалёкие люди, застрявшие в своём развитии в отлетевших веках.
Феномен Толстого, Чайковского, Менделеева он считал заимствованием западных школ. Все, что создавали они – подражание немецким гениям.
Но в последнее время на него начали накатывать сомнения. Что-то не то происходило с немецкой непобедимой армией.
В среду утром, когда ждал он радиограммы из штаба, ему доложили: в котловане пленные прокопали проход для побега.
– И куда он ведёт? – ошарашенно спросил он, потому что это было нереально. За пленными всегда шло зоркое наблюдение.
Оказалось, проход обнаружили только что, и куда он ведёт ещё никто не знает.
В проход были отправлены два инструктора с собакой. Вскоре все выяснилось. Вел он в полуразрушенную церковь, и побег точно был. Совсем недавно там были беглецы – есть следы, кровь, остатки пищи и прочее.
Конечно, было понятно, что доложили неверно: никто этот проход не копал, пленные просто на него наткнулись. Немцы соотнесли подсчёты, и поняли – побег был совершен один-два дня назад. А значит, далеко скрыться ослабленные беглецы не могли. Возможно, им кто-то помогает, может до сих пор прячутся они в селе.
Оберштурмфюрер считал себя опытным сыщиком. Он тут же поставил задачи, распределил обязанности по поиску беглецов. И вроде не так уж должны волновать его эти несчастные обречённые, но тут было дело принципа – его обманывать было нельзя. Придется доложить наверх. Да и ударять в грязь лицом перед подчинёнными не хотелось.
Тем не менее, о грязь лицом он все ж ударился – поскользнулся в самом начале скользких, обмазанных глиной мостков, скатился в скользкую глину. Его поднимали, вахмистр совал ему какой-то грязный платок. Обер не взял, утерся полой кителя, и ещё больше уверился, что Русь – это грязь, а русские – свиньи.
Теперь он ещё больше хотел отыскать беглецов.
***
Дождь хлестал непрерывным потоком, когда вела их Кланя по лесистой тропе. Шли в обход села довольно долго. Мама Кланя все приговаривала, говорила о полицаях, о порядках в селе, хвалила дождь, мол, помог — скрыл, просила потерпеть. Они были мокрые, перепачканные в глине. Шли понуро, согнувшись, дождь не прекращался.
Славка находился в каком-то ступоре, не вникал в слова спасительницы. Он видел калоши Клани и просто шел за ней. Доверился.
Дом, в который они пришли – глазастый пятистенок с белыми ставнями вразлет, стоял немного на отшибе сельской улице. Но повела Кланя их не в дом, а в сарай-сенник.
Как только вошли туда, оба упали на сено. Сено было сухим, колючим. Славка прижимал к груди руки. Они уже не зудели, они болели какой-то внутренней болью.
Они и не заметили в закутке сарая своих. Только когда наклонился над ним Петр, Славка протянул:
– Командир…, – сил разговаривать не было.
– Смог, значит, – Петр потряс его за мокрое плечо, – Как звать? – обратился он к другому беглецу, и Славка понял, что имени того и сам не знает.
Парня звали Глеб. Петр спрашивал подразделение, как попал в плен, откуда родом. Но Славка уже не вникал, он проваливался в глубокий сон, от запаха ли сена, от усталости иль от болезненности рук наваливалась на него слабость.
Ветер скулил где-то вверху, как уставший зверь, ожидавший второго дыхания. Холодный въедливый дождь долбил по плотной крыше. Слава в каком-то туманном сознании проснулся от того, что за плечо его трясли.
Это была Кланя. Она дала ему спирту. Славка хлебнул, закашлялся. Кто-то подхватил его подмышки, потащили через двор.
Славка дал себя раздеть в теплой бане, Петр стриг его вшивую гриву, а Кланя обмывала. Горела керосинка. Он сидел, свесив руки на колени, как старый дед, ничуть не стесняясь своей наготы. Исхудавшее тело его, и правда, сейчас напоминало тело старика. Хотелось лечь на скамью. И как только сделать ему это позволили, тут же и уснул. Сквозь сон он слышал, как кто-то больно жжет ему ладони, чем-то обматывает.
Как одели его в сухую одежду, он не помнил. Проснулся он в том же сеннике, но уже бритый налысо, одетый в чужое, с перевязанными руками.
– Проснулся? Наконец-то. Почти сутки спал. Пора, брат, – Гена сидел на ящике, широко расставив ноги, опершись на колени.
Славка узнал его только по голосу. Все они в котловане были бородатыми, а теперь бороды исчезли, как и волосы на голове.
– А где Газик? – искал глазами Слава.
Рядом лежал Петр, справа сидел новый их товарищ Глеб.
– Тиф. Кланя его увела куда-то. Не жилец он, – ответил за всех Гена.
– А нам к своим надо прорываться. К партизанам, – добавил Петр, – Ты как? Идти сможешь?
– Смогу, – неуверенно кивнул Славка.
– Ага, сможет он. Вон еле сидит.
– Это он с хмелю. Непривычный.
– Смываться, смываться надобно отсюда. И как можно быстрее! – тёр себя по коленям Гена. Он был полон энергии бежать хоть сейчас, – Поешь вот, – подвинул он ящик.
Славка посмотрел на еду с равнодушием. Непонятно почему, но есть ему не хотелось. Он взял в руки кринку, выпил молока, и его чуть не вырвало от коровьего запаха.
– Э, брат…, – протянул Гена, – Так и ты не тифозный ли? Вот беда! Все тут поляжем!
Петр потрогал ему лоб.
– Не-е. Вроде, нет.
– Бежать! Некогда засиживаться, – повторял Гена.
– А где мы? У Клани? – приходил в себя Славка.
– Нет. Свекров ее дом. Пустой он. Расстреляли обоих.
– А Газик где?
– Говорит, спрятала. Не найдут. Хорошая баба, верная. Да только плохой он, – рассуждал Гена, – А нам бежать надо.
Ближе к обеду пришла мама Кланя с плохими новостями – ищут их. Она принесла им бульону, хлеба. Пахнуло вкусно, аппетит к Славке вернулся. Ложку взять он не смог, руки, как замотанные кули. Кормил его Глеб.
– Уходить вам надо, сынки. Место мое облюбованное не годится. Думала в церковном амбаре вас спрятать. Они не знают вход-то, а я нашла. Вот только… Не годится. Собак они навезли, учуют быстро.
– Как Амиров там?
– Бредит. Бормочет не по-нашему. Не пойму, чего и хочет. Беда …
– Сегодня же уходим, – торопит Гена.
– Да досюда они не дойдут сегодня-то. Может …
– Нечего сидеть! Надо уходить. Скажи, Петр.
– Нам вместе надо, группой. Газика понятно, оставим, а Славка не пришел ещё в себя, не сможет идти. Ему б денёк ещё. Подождем… Караул поставим.
– Какое! Какое – ждать! – Гена возмущался, но Петр стоял на своем.
А Кланя размотала руки Славки. Руки гноились. Она смазала их, засыпала каким-то порошком и опять завязала.
– У немцев выпросила. Говорю, племянница слегла.
– У немцев? Это как?
– Да так. Я ведь им яйца ношу кажный денечек. Главный их приношения любит. Жить-то надо. Бумага у меня немецкая есть – на жительство и содействие. Оттого и курей моих не трогают. Тут два варианта: либо угонят иль постреляют, либо – им помогай. Вы ж вот тоже на них работали. Куда нам деваться-то?
– А наши придут? – Славка сидел, протянув ей руку, она заматывала.
– Дай бы Бог! А придут, Бог и рассудит.
Рассказывала Кланя про село. Половину села угнали в Германию. Много домов пустующих, но не жгут немцы пока, выжидают. Много мин поставили, боятся партизан, соваться куда попало тут нельзя.
В этом доме жили ее свекры. Старые совсем. Свекр – полусумасшедший старик из сосланных. Немцев, как пришли они, за красных принял. На улице встретит полицаев или немцев, кричит «Долой власть советскую, а вас, большевиков, всех пострелять» Они ржали сначала, а потом надоел – пристрелили. Из дома свекровь выползла, дико закричала, убили и ее.
– Не уберегла, – горевала Кланя.
Гена был недоволен. Он готов был бежать, хоть сейчас. Эта задержка его раздражала. Но правоту Петра он тоже признавал. К нашим лучше было приходить группой. Диверсантов- одиночек расстреливали часто.
Под утро его разбудил Глеб. Пора было дежурить. Он пролез огородами к одиноким деревьям, откуда вели они наблюдение. Было понятно, что под утро немцы здесь не появятся. Гена был сыт, свободен, горяч характером и полон сил.
Уже начало светать, просыпались птицы. И тут сквозь писк одинокой пичуги он услышал звуки. Он слез со ствола, направился к одиноко стоящему сараю с перекладиной вместо дверей. Рядом с сараем стояла телега, правда без колес. Это была конюшня. В большом просторном сарае фыркала, жевала сено одна поджарая лошадка.
Это был шанс. На лошади уйти можно далеко. Так далеко, что не найдут. Только уходить надо одному. Эта обуза из больных и калеченных ему ни к чему. А лошадей он знал хорошо, верхом ездил с детства.
Лошадь почуяла его, навострила уши, шумно водила боками. На стене висела сбруя. Все, как будто ждало именно его.
Решение пришло быстро. Гена вернулся в сарай, двигался очень тихо, нашел мешок, бросил туда оставшийся хлеб, который нашел в темноте, и направился к сараю- конюшне.
Тишина висела утренним туманом. Даже пичуга в тот момент почему-то притихла. Он вошёл в конюшню, потянул за жердину – в этот момент над селом раздался оглушительный взрыв.
Одна стена конюшни устояла, остальное разнеслось вдребезги.
От взрыва они подскочили все. К горящей конюшне побежали люди, местные жители, в основном женщины, начали тушить огонь.
А они быстро оценили ситуацию. Кланя же говорила, что немцы минируют дома и дворы, боятся партизан.
Через час они втроём уже шли по влажной лесной дороге, с трудом представляя направление движения. Их накрывала благодатная тишина, но на душе было тревожно. На войне тишина обманчива.
***
Колени его дрожали, когда выполз он из землянки над узкой речушкой. Высоко стояло в небе солнце, он щурился от непривычного света. Тиф отступал.
Когда первый раз открыл он глаза, увидел икону Богоматери. Он, мусульманин, смотрел на православную икону, как на лик спасения. А потом упал на колени перед женщиной, спасшей его, целовал ее руки.
Она смущалась, руки вырывала, ругала его, поднимала за плечи, уговаривала лечь, а он все стоял и стоял на коленях перед ней.
Он ещё был совсем истощен, знал, со слов Клани, что друзья его ушли, а он остался здесь один. Немцы и полицаи облазили каждый дом, искали беглецов по всей округе, но было их слишком мало, чтоб заглянуть в каждый угол. А этот «угол» спрятан был надёжно.
Эту землянку давным давно соорудил свекр Клани. Сюда он припрятывал продуктовые запасы во время коллективизации и раскулачивания. Запасы нашли, а про землянку забыли. Только Кланя и помнила о ней, потому что свекр, по слабоумию, напоминал. Никто ему уж не верил. А Кланя знала – землянка эта есть. Тесная, маленькая, вдвоем разве и залезешь, но есть.
Если б пустили сюда немцы собак, обнаружили б ее сразу. Но обошлось. И чернявого парнишку она выходила.
Теперь он сидел возле землянки, смотрел на бегущую воду в реке и понимал, что смерть опять прошла мимо. Смерти он не боялся. Он боялся только позора. Умереть, как герой, чтоб гордился отец – это ли не мечта горца? А законы гор Гази знал и чтил. Это были его законы, впитанные с молоком матери. С молоком мать передала ему и доброту, и, излишнюю для мужчины гор, сентиментальность. Но все это не мешало ему быть стойким.
Это он, когда бежали, настоял на том, чтоб отметить лаз, чтоб сделать его по возможности невидимым немцам. И, когда узнал от Клани, что Славка все же тоже бежал, первый раз после болезни блаженно улыбнулся.
А сейчас ему нужно было – к своим. Он мечтал опять встать в строй, мечтал быть гордостью отца, матери, аула. Вот только надо окрепнуть и тогда уж искать выход.
Мама Кланя обещала помочь, найти выходы на партизан. Вот только в последние дни грустила. Говорила, что немцы зверствуют, жгут деревни. Говорила, что всякое может быть, что партизаны, если и есть, то не кажут носа. За любой их диверсией следуют массовые расстрелы населения.
– Ты уж, коли не приду, не обессудь. Сам выбирайся. Все под Богом ходим, вздыхала она.
И вскоре пропала. Не было ее пять дней. А на шестой прибежала ее племянница, принесла яиц и картошки. Она была совсем юна, почти девочка: босоногая, росленькая, плечи округлые, глаза ореховые, руки и ноги темны от густого загара, и косы – в руку толщиной.
Бежала сюда с осторожностью. Там, где колея дороги входила в село, был вкопан столб с куском фанеры. На нем объявление. Оно извещало, что подлежит расстрелу каждый, кто без особого разрешения немецких властей вздумает ходить из одного села в другое, и ещё о многих правилах и запретах, которым теперь должны подчиняться все русские.
Жители знали – для сохранности лучше не появляется без крайней нужды открыто. Не попадать на глаза тем кто теперь власть, суд и немедленная расправа. А девушка рискнула – прибежала.
– Тёть Кланя велела вас проводить в Елисеев дом. Сказывала туды придут за вами, – она стыдливо перебирала волосы на концах косы, мялась, – Только не нынче, а завтра ночью. Только я приду днём, а то у нас час комендатский. А обратно-то уж ночью пойдем. Тропу одну знаю. А пока вот кушайте. Молока-то нету. Околела корова у нас. А тёть Кланю на работы услали. У нас многих услали, и бабку мою, и меня поначалу, а потом вернули – на хозяйство.
Она совсем немного посидела у землянки, протянув босые ноги. Потом спустилась к реке, походила по ней, озорно ногою брызгая на стрекоз. Тугие косы метались по ее гибкой спине.
Газик залюбовался и даже зарделся от этого любования открытой спиной девушки.
Вернулась она не к вечеру дня следующего, а средь бела дня. Гази спал, ослабленный ещё после болезни. Она не будила его, просто сидела недалеко от его убежища.
– Когда пойдем-то? – спросил он, подойдя сзади. Она вздрогнула.
Сегодня коса ее была закручена вокруг головы, образовав роскошный венец, и оттого загорелая открытая шея казалась по-лебединому длинной.
– Поздно. Часа в три надо. Погодим. Я те поесть принесла там.
– Спасибо, – он садился рядом, протянул босые ноги. Отчего-то рядом с ней забывалось все плохое и страшное.
– А ты откуда такой чернявый?
– Я? Из Дагестана.
– Ого. Далеко, наверное.
– Не близко. Там у нас, знаешь, как красиво! Горы. А реки не такие, быстрые реки, не искупаешься.
– Плохо это. Я люблю купаться.
– Зато там море близко. На коне доскакать можно, или на велосипеде.
– Море? А ты там был?
– Конечно. И не раз.
– А правда там вода соленая, как в рассоле? – глаза, как блюдца.
Им было о чем поговорить. Вскоре они забыли, что едва знакомы, что не знают даже, как звать друг друга. Глаза ее горели интересом. Лишь когда стемнело, зашли они в землянку. И тут вдруг оба застеснялись. Газик быстро вышел, уступив свою постель девушке.
Он не то дремал, не то нет. И в районе двух он собрал нехитрый свой скарб, вернее скарб тетки Клани.
Лишь по дороге спросили они имена друг друга. Девушку звали Наталка. А его вообще-то звали Гази – Мухаммад. Но он представился просто – Газик.
– Смешное имя, – улыбалась Наталка, – И говоришь ты смешно.
Новый подъём дороги вывел их к селению. Оно обозначилось вдали чёрными треугольниками крыш. По темным тропам тайно, скрываясь от патрулей, пробрались они в один из домов на окраине.
Сюда, в подвал одного из домов, и должен был прийти провожатый. Так велела сделать тетя Кланя.
Ни тетя Кланя, ни, конечно, Наталка не знали, что партизанский отряд по распоряжению командования, покинул свое месторасположение. Были для этого свои причины.
***
Глухая темень опускалась в низины, выползала из оврагов. То вздрагивал, то негодовал на ветру лес. Без привалов они шли долго. Шли по обочине лесной дороги, чутко прислушиваясь.
Было очень холодно, фуфайка была одна на троих, надевали по очереди. Обувь Глеба была перемотана веревками. Лишь под утро развели костер возле ручья, наломав валежника, выпили горячего кипятка, перекусили.
– А ты как в плен-то попал? – спросил Петр Глеба.
– Да не помню я. Мы мост разминировали. Я – в охране. А потом проснулся оттого, что трясет, головой бьюсь. В общем, везут меня в телеге по распутице весенней, голова свисает, бьётся, а звуков нет. Тишина. Оглушило меня, долго я ничего не слышал. Бьют полицаи, а я не понимаю – за что. Вроде, и цел, но глухой. А ты?
– Да мы вместе со Славкой. Рядом были. Их, неотёсанных курсантов, пригнали окопы рыть. Спали в палатках. А тут… Под утро – парашютный десант немецкий. Пятнистые, в касках. В общем, прозевали мы десант. Всех в наши же выкопанные рвы и загнали. Мне пуля икру пробила, но зажила нога быстро.
– Как думаете, поверят? – Славка задал вопрос, волновавший всех.
Ответа не последовало. Они были под немцами, работали на немцев, а значит – служили им. Все понимали – доказывать обратное нужно делом.
Вскоре вышли они к железной дороге. Решили держаться ее. Шли глубоко по лесу в сторону линии фронта, но дорогу из виду не выпускали.
Ладони Славы заживали, перестали гноиться. Он это чувствовал, но держал при себе черную мазь, которой снабдила его мама Кланя. Теперь беспокоили ноги. Башмаки его совсем обветшали, висели тряпьем. Не лучше дела обстояли и у Петра.
Дрезина с четырьмя немцами шныряла по путям туда и обратно. Приходилось залегать. Один раз немцы, болтая по-своему, остановились почти рядом с ними, приподняли дрезину, опустили ее на насыпь – они ждали, когда пройдет состав.
И тогда Славка смотрел на их сапоги – мягкие кожаные немецкие сапоги. Вот ему б такие!
Вечером этого же первого дня они опять наткнулись на эту четверку. Дрезина стояла на насыпи, а немцы ремонтировали пути. Стояли немцы поодаль друг от друга, перекрикивались, шутили, и лишь у одного за спиной висела винтовка. Ещё две винтовки лежали на дрезине.
Двое немцев были вполне себе упитаны, и справится с ними наверняка будет нелегко.
– Двоим надо дорогу к дрезине перерезать, а третий – к вооруженному. Я пойду, – командовал Петр.
Славка понимал, что дело это сложное. Он не успел повоевать, он никого ещё не убивал и боялся, что не справится с немецкой винтовкой.
– Я… Что делать нужно?
Петр посмотрел на него и сразу всё понял. Да, пацан совсем необстрелянный, может и подвести. Глеб выглядел куда уверенней, опытный боец.
– Отвлечь сможешь?
– Отвлечь? Смогу… наверное.
– Вот и отвлекай. Оттуда, – Петр неопределенно махнул рукой, – Под пули только не лезь.
И Славка побежал лесом. Он вспомнил, как шутили они с ребятами в школе. Это было их шуткой, которую почти никто другой не понимал.
Он отдышался, прислушался – немцы ещё долбили по шпалам. Сейчас он был за поворотом путей, смело вышел на рельсы и двинулся прямо на немцев. Как только показался из-за поворота, закричал, что было мочи:
– Freunde, Freunde! Нier sind die Mädchen für euch. Freunde! Нier sind die Mädchen für euch. Treffen! ( Друзья, друзья, тут девочки к вам приехали. Встречайте)
Немцы оглянулись. Тот, что с ружьём, начал снимать его с плеча, но тут же получил удар ножом. Петр сработал быстро. Остальные немцы ринулись к дрезине, но Глеб и Петр двоих убили сразу. Третий, самый здоровый, начал метаться, и побежал прямо на Славку.
Был он как раз на линии огня меж Славой и стреляющими. Те целились, но не стреляли. Славка огляделся, вспомнил, как дрались с пацанами с соседних улиц, поднял перевязанной рукой увесистый камень и метнул в немца, тот увернулся и рванул в кусты. В него уже никто не стрелял.
На дрезине нашлись продукты: красивые немецкие консервы, сыр и лепешки. Ещё они нашли там котелки и чайник, сигареты, которым очень обрадовался Глеб, рацию, губную гармошку и дорожный инструмент. Теперь вся троица была одета в немецкую форму, вооружена тремя винтовками, в карманах их лежали немецкие документы.
Славка подумал, что ещё полгода назад он не смог бы просто вот так раздеть труп и надеть немецкую форму, а теперь… Почему-то представилась Фимка. Как рассказывает он ей эту историю, а она страшно таращит глаза и мотает головой. Совсем наивная и глупая она. Так почему ж он так часто ее вспоминает?
За немцев сойти они вполне могли, все были выбриты, пострижены коротко. Они спешили. Трупы немцев оттащили в кусты, спрятали.
– Ты откуда немецкий-то знаешь? – тяжело дыша, спрашивал Славу Петр.
– Я не знаю.
– Как это не знаешь? Вон как чешешь.
– Да мы выучили эту фразу с пацанами. Где-то слышали. Может в песенке какой немецкой.
– Пригодилось. Если что, ты говоришь с немцами. У тебя получается.
– Товарищ командир, Вы чё! – вытаращил глаза Славка, – Говорю ж, не умею. У меня трояк был. И тот с натяжкой.
– Ну, а ты постарайся.
Славка вздохнул. Пока работали в котловане к немецкой речи прислушивался он всегда. Иногда что-то понимал, иногда – не мог разобрать ни слова. Зато уловил некую интонацию, манеру произношения некоторых фраз. Слух у него был отменный.
Вспомнился случай из детства.
– Поговорите с ним, пожалуйста. Ведь у него идеальный слух, – перед матерью сидела преподавательница баяна и хора из их клуба «Красный октябрь» Евдокия Михайловна.
Пару лет он учился у нее.
– Так ведь не хочет, что я сделаю. Совсем от рук отбился! – мать вытирала руки о фартук.
– Вы не представляете, какие у мальчика способности! Он может стать музыкантом.
Мать машет рукой.
– Да какой музыкант! Хоть бы школу-то закончил.
Славка в клуб больше не ходил, но эти слова ему были приятны. И теперь при встрече с Евдокией Михайловной он всегда помогал ей донести сумки до дома. Про способности она ему больше не говорила, но в хор звала. А Славке просто приятно было думать, что у него есть хоть какие-то способности.
Они водрузили дрезину на рельсы, проехали пару километров. И Славка удивился, что понимает сообщения по рации. Это было не так сложно.
– Zug Richtung Westen in zehn Minuten, – трещала рация.
– Через десять минут поезд оттуда, на запад, – переводил Славка.
И они стаскивали дрезину, стояли, чуть отвернувшись, придерживая пилотки, провожая немецкие составы.
А в руках – дорожный инструмент.
– Рискнем? – спрашивает Петр, – Все равно четвертый уж доложил. Надо уходить с путей.
К тому времени они проехали километров тридцать.
– Рискнем, – соглашаются они хором.
Не так-то просто испортить пути. Первый раз у них не вышло – поезд лихо проскочил отметку. Пришлось попотеть.
Грохот искореженных вагонов они слышали уже издали.
Утром следующего дня навстречу им попалась немецкая повозка. Там трое. Возница– старый седой дед, полицай и немец.
Они кивнули, пропустили повозку, а потом быстро убрали полицая и немца. Славка тоже стрелял, но он ли убил – так и не понял.
– Годи, хлопцы. Чи вы – русские, чи – не? – тянул дед.
– Русские, русские.
– Партизаны чи шо? – в глазах надежда.
– Считай, партизаны. Куда ехали, дед?
– Так в Камышовку, – руки деда вдруг затряслись, – Бягут оттудова, звери окаянные. Дочка́у меня тама, унуки. А оне… Ведь уходют, гонют, жгут людей-то. Закрыли усех на складах. Чё будет? Поможите, люди добры!
– Сколько немцев там? – спросил Петр.
– Так дюжина, считай.
Они переглянулись.
– Поехали, – запрыгнул на телегу, она скрипнула и тронулась, – Помощники там хоть есть?
– Нету… Разе я, да Митрофаныч.
– А Митрофаныч это кто?
– Полицай.
– Какая ж с него помощь?
– Так ведь и вы вон – немцы.
***
Газик уж устал ждать. Но не из-за своей усталости он нервничал – он очень переживал за Наталку. Это она с риском пробиралась к нему сюда. Жила она совсем рядом, но приходила лишь ночью, крадучись, задами-огородами. Проведывала – ушел или нет. Газик был на месте.
И однажды не пришла. Тянулся его день в долгих мытарствах, а ночью направился он к ее дому.
Окна дома светились. Он не был уверен, правильно ли пришел. Украдкой, перебежками, тихо ступая он подлез под окно. Во дворе заливалась собака, но она заливалась и до его прихода, как будто чуяла, что чужие тут кругом.
И тут он услышал, что кто-то вышел на крыльцо.
– Сука! Ты сейчас получишь!
Раздался выстрел. Собака жалобно заскулила. Потом прозвучали ещё два выстрела… Больше никто не лаял. Дверь хлопнула.
Газик приподнялся и перед ним открылась страшная картина: в прокуренной комнате, за столом с бутылкой самогона и закусью сидел полицай. Второй зашедший только что, подошёл к мятой постели.
А на постели – распущенные косы Наталки. Газик вздрогнул. Он видел ее плечи, линию подбородка, напоминающие две пирамидки оголённые девичьи груди. Он видел, как закрывает руками она лицо в страхе перед подошедшим.
Но полицай очередное развлечение отложил, сел за стол.
Гази присел, сердце его затрепетало, как птица в клетке, потемнело в глазах.
И дальше он уж и не понимал, что делает. Действовал, казалось, неосознанно, но в каждом движении его был смысл.
Этот смысл пришел откуда-то из глубины. Может это поколения предков передали ему силу, передали понимание справедливости и глубины наказания за страшные деяния. Может это пришло сейчас, когда копилась и копилась жажда отомстить за все, что пришлось увидеть ему в этой войне.
Он уж ничего не боялся, и даже особо не прятался. Он зашёл в сарай, быстро нашел топор и какие-то ржавые ножницы. Поднялся на крыльцо, не хоронясь. И тут же увидел винтовку. Он взял её в руки и почему-то выбросил на двор.
Сейчас нужное оружие у него было в руках. Он в два прыжка оказался рядом со столом, и тут же, скошенный ударом в шею, полетел на пол первый полицай. Из его шеи текла кровь.
Второй вскочил на ноги, ошарашенно и пьяно посмотрел на Гази, и вдруг закричал:
– Гер! Гер!
Он рванул к окну, успел поставить на подоконник ногу, но Газик его сшиб топором, тот упал, прикрывался руками, а иступленный своим действием Гази рубил и рубил его.
Но тот изловчился, ухватился за рукоять топора. Начал крутиться на полу, Газик тоже упал. Оба они держались за рукоять топора, полицай был окровавлен, но ранение его было не смертельным.
Он почти вырвал топор, но тут получил удар ножницами в живот. Удар был такой сильный, что он задохнулся, и этого момента хватило, чтоб выхватить топор, выскользнуть и ударить с новой силой.
Газик думал, что это конец, но тут пошевелилась штора – за шторой сидел пьяный немецкий вахмистр Рау. Он вскочил на ноги, но пошатнулся.
Рау Газик убил перочинным ножом, который лежал на столе. Нож был небольшой, умер вахмистр не сразу. Он как будто с удивлением смотрел, как наносит и наносит ему удары бывший чернявый военнопленный, которого он узнал.
Наталка не спала, она смотрела на все это как-то уж слишком спокойно и равнодушно.
Газик тоже находился в оцепенении. Они встретились глазами и с минуту смотрели друг на друга. Первой в себя пришла Наташа. Она прикрыла грудь простыней и заплакала. Только тогда пришел в себя и Гази.
Он посмотрел на свои окровавленные руки, огляделся, увидел самогон и прямо из бутылки на пол стал лить на одну руку, потом на другую. Потом сел рядом с Наталкой. Вид у нее был такой истерзанный. Искусанные синие губы, красные глаза, колтуном волосы раскинуты по постели.
Газик почему-то сначала начал собирать ее волосы. Он усадил ее, прижав к своему плечу и плел, как мог, ей косу. Казалось, что если вернёт он косу, то все страшное позабудется.
– Гледуге, Гледуге, ( не плачь), – приговаривал.
И только потом он нашел ее рубашку, кофту и юбку, помог одеться.
– Наталка, моя ты. Женою мне будешь теперь. Теперь – ты моя, слышишь. Мы с тобою на море поедем, а там вода соленая. Она раны лечит. Она всё вылечит.
И вот сейчас шел он против всех заветов и традиций отцов. Казалось, все предки кричат ему – нельзя так. Но он был уверен, что прав, что выше всего, что сильный он. А если кто и скажет против – вон он топор.
И тут, на горе себе, первый полицай пошевелился. На горе …
Газик поднялся на ноги, спокойно взял топор и одним ударом раздробил ему череп так, что Наталка закрылась руками и застыла.
– Наталка, – спросил он спокойно, – А керосин есть у тебя?
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ