Аську увела с развалин дома какая–то чужая женщина. Девчонка, совсем ещё малышка, удивлённо копошилась среди обломков, ища мать и свои игрушки. Вокруг всё черно от дыма, под ногами скрежещет размолотый взрывом кирпич, торчат повсюду, точно лапы гигантского паука, куски арматуры, с оставшихся огрызков стен свешиваются провода. Прохожим видно, что было внутри комнат – телефон на стене, стол, накрытый почерневшей скатертью с бахромой, абажур под потолком… Ася как будто не понимала, что произошло, хотя уже тысячу раз слышала, как рушатся дома. Но разве их дом мог вот так исчезнуть? Нет, это просто не то место, Ася, наверное, ошиблась адресом, она маленькая, перепутала. Девочка тогда ещё и название улицы–то с трудом выговаривала… Мама отослала её в соседний двор, пока на улице не стало совсем темно. А потом загудело, заговорили репродукторы, люди кинулись в рассыпную, Ася тоже побежала, кто–то схватил её за руку, уволок в бомбоубежище…
А когда тревогу отменили, Аськиного дома уже и не было…
— Девочка! Детка пойдём, пойдём милая! — незнакомая женщина, еле взгромоздившись на куски бетонного основания разрушенной постройки, потянула девочку к себе. — Опасно! Нельзя же по развалинам… Девочка, иди сюда! — женщина тянула руки к ребёнку, но Аська только отпихивалась, сосредоточенно ища в пепле и пыли хоть что–нибудь, оставшееся от её прошлой жизни. — Ну что ты тут будешь, темнеет уже! Пойдём скорее,— не унималась незнакомка.
— Ну что вы её! — одернули зеваки. — Мать у неё здесь была! Помянуть надо!
Сзади кто–то запел молитвы. Женщина обернулась и увидела старуху. Та, шепча и завывая, крестилась, отдавала поклоны и щупала на груди цепочку, где раньше висел крест, но цепочка порвалась, когда были на работах, лежит теперь её крестик где–то в окопах, что рыли сегодня или вчера…
— Я понимаю, но вечер уже, ребенок голодный… — женщина, Мила Архипова, покачала головой, подобралась ближе к Асеньке, схватила её за плечи, крепко прижала к себе.
Ася упиралась, цепляясь за торчащую из плиты проволоку.
— Не пойду, не пойду! Мама сказала домой прийти! Я домой хочу!! — кричала она.
Тогда Мила, худая, с обвисшей на лице кожей, вся какая–то серая, будто старуха из страшной сказки, хотя ей было всего двадцать три, обхватила девочку вокруг талии и потащила прочь.
— Вот и пойдём, надо уходить, скоро совсем темно будет!
По небу опять забегали, заметались лучи прожекторов, завыли сирены, возвещая об очередном налёте на Ленинград…
Ася билась, лупила Милу кулачками по спине, но та хватки не ослабляла, прижала девчонку к груди, обхватила её худые ножки под коленками и бежала, думая, как бы только не оступиться.
Нырнув в бомбоубежище, Милка осела на пол, почти на колени к уже сидящей там, на самых ступеньках женщине в красивом драповом пальто с меховым воротником. Темнота полуподвального помещения нарушалась только всполохами огней от выстрелов в небе и отсветов прожекторов. Тяжёлый, спёртый воздух заставлял задерживать дыхание и закрывать глаза.
— Осторожнее, чуть не раздавила! — сварливо вскричала потревоженная Милкой женщина. — Глаза разуй! Совсем ничего не соображають! Пруть и пруть, что дорога тебе! Люди ж кругом, понимать надо!
— Извините, я оступилась… — промямлила Мила, подвинулась к стене, прижала к себе испуганно скулящую Аську и, закусив губу, часто–часто задышала. Милка сегодня получила похоронку на мужа, а они ж только поженились, целоваться даже толком не получалось ещё, друг друга стеснялись… Молодожёны… А тут война… Славка, Милочкин муж, учился на последнем курсе медицинского, она на третьем в педагогическом. А война всё стёрла, перечеркнула, плеснув чёрным раскалённым гудроном в лицо и этой молоденькой жене, и Аське, и тысячам таких же, как они, дрожащим, грязным, молчаливым женщинам, старикам, подросткам, молодым ребятам, что ещё вчера, кажется, пели под гитару песни, ели на набережной мороженое и любовались закатами. Но теперь всё…
— Тебя как зовут, девочка? — тихим шёпотом спросила Мила.
— Ася, — ответила та, хлопая глазами. Мила чувствовала, как щекочут густые , пушистые детские ресницы её щеку.
— А меня Мила. Ну не реви, не реви… — гладила по спинке девочку Милка, чувствуя, как ходят ходуном под тонким пальтишком рёбра. Так, бывало, в деревне у бабушки, поймает Милка цыплёнка, возьмёт в кулачок, все косточки чувствует, пушок да остренькие палочки. Вот и у этой Аси… Цыплёночек она бедный, маленький…
— Тётя Мила, маму надо искать! Маму же! Я с ребятами играла, а она домой побежала. Она тут, да? Давай мы её позовём! — Ася подняла свои огромные глаза на Милку и стала кричать в темноту. — Мама! Мама, мы тут! Я и тётя Мила! Мам!
— Уймите ребёнка! — ответил кто–то, вздохнув. — Сил нет слушать, как надрывается.
Мила стала суетливо поправлять на Асе одежду, зачесывать пальцами назад волосики.
— Чи–чи–чи, девонька! Уехала мама, уехала срочно, по делам, понимаешь? Ты пока у меня поживешь, а потом и хорошо всё будет…
Гладила её по голове Милка, прижимала к себе… Она тоже мечтала родить себе вот такую егозу-девчонку, заплетать её белокурые волосы в косички, непременно беленькие, с золотисто–соломенным отливом, как у Славика были, шить ей из припасённых отрезов платьица и возить на дачу, к Славкиным родителям. Отец Славы, профессор Архипов, отстроил себе дачку под Ленинградом, вывозил туда всё семейство на лето. Мила была там пару раз. Профессор гордился своим соседством со светилами русской медицины, сам же в основном резал аппендиксы, предпочитая научную работу практической.
Его тяготили повседневные обязанности в стенах больницы, рутина, бумажки, отчёты, совещания, обходы. Он от этого устал и теперь либо преподавал, либо, уединившись в своём кабинете, изливал весь свой прошлый опыт на листе бумаги, доказывая и тщательно описывая свои, проведённые в молодости, блестящие операции…
Слава пошёл по стопам отца, определился во врачебное дело. На третьем курсе Славик заинтересовался ортопедией и хирургией конечностей. Ампутации, дальнейшее восстановление, протезы, упражнения — он поглощал знания отовсюду, глотал книги и доводил до белого каления своими расспросами преподавателей института.
— Архипов, голубчик, ну что вы так дотошно вгрызаетесь в эту тему?! — качал головой Власенко, друг отца Славика, военный хирург, заехавший к Архиповым погостить и, по такому случаю, атакованный Славкой вопросами. — Невозможно объять необъятное! Вы бы сузили свою направленность. И вам легче, и нам спокойнее!
Но Славик только мотал головой. Он мечтал лет через десять, когда поднаберется опыта, создать за пределами города, на чистом, свежем воздухе лечебницу, которая вела бы больных с опорно–двигательными нарушениями от и до, выпуская абсолютно здоровыми, пусть и особенными, но счастливыми людьми.
Бегая на практику в больницу, летом подвязываясь санитаром в дома инвалидов, Славка видел эти искореженные, искромсанные тела, и казалось ему, что весь мир состоит из таких вот несчастных, с тусклыми глазами людей. Ему бы в родильный дом… Вот где заряжаться хорошим настроением и верой в будущее, но Слава нарочно как будто лишал себя иллюзорной радости от сознания «хорошести» общего бытия. Инвалиды не должны быть такими, нет! И он сможет им помочь. Протезы могут и должны быть идеальными, для каждого свои…
У Славика по материнской линии был прадед, Пётр Фёдорович, уже совсем, кажется, древний старик, но наследивший маленько своей культей в Первой Мировой войне.
— Да как же ты, деда, так прыгаешь ловко?! — всё удивлялся Славка, глядя, как Пётр Фёдорович, приладив к обрубку подпорку, вскакивает и идёт, почти не опираясь на костыли.
— Аааа, Славик, тут дело в мастерстве, — подмигивал Пётр Фёдорович.
— Как шагать? — допытывался мальчишка.
— Нет, как выпилить да смастерить подпорочку так, чтобы она твоим продолжением стала, все изгибы и шишечки на теле повторила. Я свою прилаживал долго. Ну вот, теперь в самый раз! Хоть на танцы мне! Вот будешь, Славка, жениться, я на твой свадьбе гопак спляшу али вальс, хотя не обучен я этому танцу, но…
Дед мечтательно поднимал глаза к небу, раздумывая, доживет ли он до свадьбы своего правнука…
Не дожил. И науку свою нехитрую с собой в могилку унёс. Ближе к концу он уже стал путаться в прошлом, настоящем, забыл всё, что умел, улыбался только, сидя на лавке у крылечка…
А Славик упёрся, идеи свои сохранил, даже какие–то чертёжики делал, велел Милке всё сохранить, пока он на фронте…
Мила завернула рукописи в ситцевый платок, спрятала их в комоде, но иногда доставала, любуясь родным почерком…
— Тётя Мила! Тётя Мила! — копошилась на коленках женщины Ася. — Пойдём. Ты, что, спишь?
Мила вздрогнула, открыла глаза. Только что она каталась на лодке со Славиком, дотрагивалась рукой до прохладной воды, смеялась, щурясь от искр солнца, а теперь снова нырнула в эту чёрную пустоту, тяжёлую, гнетущую, с гулом и треском зениток. И без Славы…
«Похоронка… — будто бы равнодушно подумала Мила. — На него пришла похоронка. Всё…»
— Эй, да не толкочитесь! Не толкочитесь! — покрикивала на проходящих мимо всё та же женщина в драповом пальто. Она что–то искала впотьмах, шарила руками по полу, люди наступали на её пальцы, спрятанные в не по сезону легкие кружевные перчатки. — Да не прите! А ну назад сдай!
Выходящие послушно остановились.
— Ридикюль–то мой! Ридикюль где?! — вдруг закричала она, осознав, что проворонила сумку вместе с карточками. — Воры! Проклятые! — женщина, ругаясь, вскочила, затрясла могучими своими кулачищами. Кружева на перчатках треснули, поползли лохмотьями, оголив натруженные, узловатые пальцы.
— Не ори. Надо было за вещами лучше следить! — буркнул какой–то сутулый старик, оттолкнул голосящую бабу от выхода. Толпа повалила наружу.
Мила на что–то наступила, наклонилась, удерживая Асю, чтобы спешащие люди не разлучили их в полутьме.
— Да вот же сумочка ваша! Вот! Держите! — радостно, будто нашла сокровище, вскричала Милка, подняла ридикюльчик, протянула его хозяйке.
Та, вырвав вещь из чужих рук, быстро щелкнула замком, нащупала внутри содержимое, вздохнула и юркнула на улицу.
— Нет, вы гляньте, какая баба злая, а! Хоть бы спасибо девушке сказала! Нет, сразу бежать! — покачала стоящая рядом с Милой женщина. — А нарядилась, будто на праздник какой… Да…
Выйдя из бомбоубежища, Мила быстро потащила Аську за угол, подальше от девочкиного дома, вернее, того места, где он стоял раньше. Город ожил, засуетился, проехали по улице грузовики с сидящими в кузове мужчинами, промчалась мимо санитарная машина, женщины шли, уперев глаза в асфальт, останавливались, что–то обдумывая, потом опять двигались вперед.
Мила крепко сжала холодную Аськину руку в своей большой ладони, застонала, потом, будто закашлявшись, закрыла лицо рукой.
— Тётя Мила, чего? Пойдём, вечер уже! — Ася тянула свою новую знакомую куда–то вперед.
— Нам направо. Туда! — Мила махнула рукой и повела девочку в дом, где была квартира, которую Славке выделили как женатому, семейному человеку месяцев семь назад благодаря отцу. Архипов выбил для сына отдельное жильё, решив, что всем так будет спокойнее. Мама Славика трудно уживалась с новыми людьми, могла невестку, хотя та ей и нравилась, зажать да переломать, показывая свою власть. Милка с мужем даже обставить своё гнездо не успели, хотя родители предлагали отдать кое–что из мебели. Всё было как–то недосуг, а теперь уж и не надо…
Мила покормила Аську, нагрела воды, чтобы помыть девочку. На кухне поставили большой таз, Мила стала ковшиком лить тёплую воду на плечи ребёнка, Ася хихикала, вода щекотала ей спину, а потом вдруг Аська обернулась.
— А как же мама?! Она же не знает, что я здесь! — зашептала она.
Мила вздохнула.
— Ничего, мама всё знает…
И Славка теперь знает, что у Милы есть названая дочка, что зовут её Асей, что она очень хорошая, но совсем не похожа на него и Милу. Да и что будет дальше с Асей, разрешат ли оставить? Ведь и на неё надо как–то выбивать карточки…
Эти мысли крутились в голове назойливыми мошками, они же провалились вместе с Милкой в сон, нет–нет, да и проскальзывая в тревожных видениях…
А на столе, под скатертью, лежало письмо. «Уважаемая… Сообщаем Вам… Приносим… Командир…»
На следующий день Ася отправилась с Милой на завод, тихо сидела там в уголке, пока женщина договаривалась с бригадиром, пока на неё зыркали другие работницы. Одна вынула из кармана сухарь, сунула девчонке. Ася сначала отказывалась, потом, схватив, стала тихонько грызть.
— Где ж ты такую девчушку отхватила? — просила Милина соседка по станку.
— Потом расскажу, — буркнула женщина, поправляя рукавицы.
— А что от мужа? Письма есть? Я от своего вчера получила.
Мила закусила губу, на её соседку зашикали, она отвернулась, делая вид, что не понимает общего недовольства…
Домой со смены шли медленно. Ася собирала раскиданные кем–то по мостовой разноцветные камушки, видимо, рассыпались бусы, Мила о чём–то думала, а в небе тем временем уже рвались к Ленинграду самолёты. Траекторию полёта этих «юнкерсов» и «хейнкели» наблюдатели называли «Курс–95», главный путь немецких бомбардировщиков к осаждённому городу…
— Воздух! Воздух! — крикнул кто–то.
В громкоговорителях дали тревогу, люди опять побежали в укрытия.
Милка рванула Асю к себе, забежала вместе с другими женщинами в подвал, села на пол, часто дыша, потом, прищурившись, огляделась. Лица, лица, лица… Все одинаковые, строгие, печальные, серые. Но кто же это?! Опять та самая, с ридикюлем, но теперь уже в кроличьей шубке и с муфтой, сжатой в кулачках. Образ дополняли серые, грязные валенки да фетровая шляпка с вуалью на стянутых в пучок волосах.
Женщина Милу тоже узнала, кивнула, как своей знакомой. Сегодня, видимо, она была в хорошем расположении духа.
Ася, пригревшись, уснула. Мила растолкала её минут через двадцать, когда все потянулись на выход.
Шубка прижимала ридикюль к груди, тяжело шаркала валенками. Так ходила по избе Милина бабушка, когда ныли уставшие ноги. Странное было что–то в этой хорошо одетой, модной даме, как будто слепили её, да не те детали взяли, перепутали, и вышло недоразумение.
Ася уверенно шла по асфальту, присыпанному тонким слоем снега, она очень замёрзла и теперь торопилась вперед.
Но Мила вдруг схватила её за руку, одёрнула, остановилась сама.
Там, за поворотом, в конце улицы вдруг вспыхнуло закатное солнце. Раньше его загораживал их со Славой дом… Блестело внизу битое стекло, гардероб бросал огромный солнечный зайчик, раскачиваясь зеркальной дверцей над пропастью. На кровати, так и не успев убежать, лежал Милкин сосед, старик Некрасов…
— Аааа! Аааа! — скорее вздыхала, чем кричала Мила. Она металась по двору, что–то пыталась разглядеть, найти, как делала до этого Аська на развалинах своего дома. Но тут кто–то больно дернул её за плечо, развернул к себе.
— Ну что? — та женщина из бомбоубежища строго смотрела куда–то мимо девушки. — И в вас бабахнуло? Изверги! — погрозили большие кулаки в рваных перчатках кому–то в небе. — А ниче! Ниче! Будя тебе влагу тут разводить, девка! Не добьются они от нас слёз наших чистых! Пойдём ко мне. Не пожалеешь, и ребятёнка своего бери! — женщина, неловко поправив сползшую на глаза фетровую шляпку и отодрав от неё вуаль, щекочущую лицо, схватила Милу за руку и поволокла куда–то в сторону, прочь от несуществующего дома, от покоящихся там, на третьем этаже, в комоде, завёрнутых в ситец Славкиных рукописей, прочь от похоронки, которую Мила оставила на столе… Прочь…
Вошли в подъезд, поднялись по широкой лестнице на четвёртый этаж. Женщина вынула ключи, звякнул замок.
Ася испуганно зажмурилась, когда включился в прихожей свет, потом, щурясь, огляделась.
— Проходите. Ботики не сымайте, не надо. Холодно. Сейчас, правда, печку растоплю, буржуйка у меня, высший класс! — быстро, уже совсем по–свойски тараторила хозяйка, стягивая с гостей пальтишки.
Мила удивленно озиралась по сторонам. Картины на стенах – сплошь масло да акварель, со вкусом подобранные статуэтки, на полу паласы да ковры, шкаф наполнен книгами, на столе, обтянутом зеленым сукном, стоит чернильница с торчащей из неё ручкой–пером.
— Кто вы? — Мила обернулась, не отпуская Аську от себя.
— Я–то? Ну как думаешь? Беглая графиня, не меньше! Вишь, сколько тут всего у меня!! Да не бледней, дурёха! Что, купилась? Хорошая из меня актриса? — женщина захлопнула дверцу печки, выпрямилась и уперев руки в бока, стала прохаживаться по комнате, видимо, служившей раньше хозяевам гостиной. — Тут у меня и хрусталь, и фарфор, и платья, и… Да не моё это, на моё. Прислугой тут была. Хозяева мои в эвакуации теперь, наказали добро беречь до их скорого возвращения. Ага! Скорого… Обещали и меня выписать к себе, врали, окаянные… Меня Надеждой Михайловной звать. Хозяин Надькой кликал, хозяйка Надюшей, а вы решайте сами, как удобно будет. У, глазёнки повыкатывали! Добра такого не видали, да? И я не видала раньше, пока из деревни своей сюда не перебралась. Копили, копили, магазины все, барахолки хозяин оббегал, добро собирал, а с собой увезти не смог. Ха! Ха–ха–ха! — раскатисто, грудным смехом зашлась Надежда Михайловна, запрокинула голову назад, потом, закашлявшись, примолкла.
Мила усадила девочку на стул, села рядом сама. Что теперь делать? Как жить? Дома нет, Ася сирота… С утра на работу выходить, куда Аську тогда девать?..
— Надежда Михайловна, можно мы у вас переночуем, а завтра уйдём? Мне просто девочку, Асю, надо пристроить куда–то. Может, от завода какой угол дадут…
Надежда обернулась, вынимая что–то из буфета.
— Ты в своём уме? Куда ты уйдёшь?! Аську твою в детдом сдадут. Да, там накормят, конечно, но всяко хуже, чем у меня. Значит так! — хозяйка поставила на плиту печки кастрюльку, потом, опершись руками о столешницу, строго сказала:
— Жить будете у меня. Ты всё же мои карточки нашла, отдала, а ведь могла бы и себе заграбастать. Хороший ты человек. И я хороший. Два хороших человека будут Асю твою растить. Мелкая она ещё, ну да ладно, завтра со мной пойдёшь, девонька. Я при госпитале тут обитаю вообще–то, вроде санитарки, Ася со мной побудет, пока ты… Звать–то тебя как, болезная?
— Мила.
— Так вот, Милка… Ой, корову у матери так звали, ну хороша была девка…
Мила покраснела. Сравнение с коровой её озадачило и смутило.
— Извини, ты на неё разве что только именем похожа. Так вот, Милка на завод, план поднимать, я бинты крутить, а Ася наша на посылках будет. Ничего, головёнка у неё смышленая, выкрутимся!
В наступившей тишине заурчало у Аси в животе, она смущенно зажала его руками. Что–то забулькало в кастрюльке, поплыл по комнате запах картошки.
— Ага! А у нас и угощение есть, отметим знакомство! — засуетилась Надежда, впервые за несколько месяцев садившаяся за стол не одна. — Аська, расставляй тарелки, Милка, вынимай из буфета рюмки. У хозяина тут наливочки, водочка есть. Будем? Да на закусончик картошечка у нас. У меня, девки, запасы еды есть, не бойтесь!
… Мила застыла, рассматривая на тарелке кругляш варёной картошки, от которого шёл густой, вьющийся пар. Рядом с тарелкой Надежда Михайловна поставила рюмку. Асе разбавили водой варенье, сказав, что это компот.
— Ну, за кого прежде пить будем? За знакомство что ли? — тяжёлой рукой подняла гранёное стекло хозяйка, хотела чокнуться с гостями, но Мила не дала.
— За мужа моего, за Славика… Можно, я помяну? — тихо спросила она. — Недавно письмо получила…
Надежда, резко поставив рюмку на стол, сжала губы, лицо её, до этого мягкое, расслабленное, в красноватых ниточках капилляров, теперь стало строгим, будто из камня выточенным. Она встала, подошла к Милке, обхватила её голову руками и, наклонившись, поцеловала в темечко.
— Крепись, косатка… Крепись, девочка. За его смерть ответят! — прошептала она.
Дальше пили молча, хлопала на ветру форточка, печка выпускала между щелей тонкий дымок. Жгли хозяйскую библиотеку…
— А я ж так разоделась, думала, ну хоть разочек побыть барышней, — опьянев слегка, разоткровенничалась хозяйка. — Столько лет драила, чистила это пальто, перчаточки эти стирала, сережки хозяйке подавала, а теперь, думаю, и моё время пришло. Ну, платья, что с собой она не увезла, мне не налезают. Мои пышные формы в противовес её щуплости пошли. Ну вот хоть пальто застегнулось. Его на размер больше брали, а хозяйка схуднула, так и пылился драп этот. Теперь мне подошёл… Сережки опять же надела, думаю, пройдусь перед сном. Слышишь, Милка?
Гостья раскрыла глаза, кивнула. Она не сказала, но пила сегодня спирт первый раз…
— Так и вот! Сережки, Ася, были на мне, бирюза. Из Крыма хозяин привёз. Дык посымали! Зажали какие–то гаврики в закоулке, отдавай, говорят. Ткнули мне в бочинку чем–то острым, ну я и отдала… Жалко…
Надежда Михайловна всхлипнула, потом забористо выругалась. Мила разобрала только:
— Да чтоб у них руки отсохли, чтоб глазёнки ихние повылазили, на стебельках повисли, у хрюканей полосатых!..
Ася, тоже разомлев от тепла, встрепенулась, во все глаза глядя на эту мощную, грудастую женщину с красными бусиками на шее и сжатыми кулаками. Когда Надежда Михайловна трясла ими в воздухе, мышцы на её руках ходили ходуном…
Легли. Надежда постелила гостям на одной кровати, потому что так теплее. Мила, дождавшись, пока уснёт рядом с ней Ася, тихонько встала, ушла на кухню, села на табуретку и, раскачиваясь, стала оплакивать мужа. Теперь она одна, теперь можно, никому она не помешает, и ей никто… Слёзы, горячие, солёные, текли по щекам, падали на подол юбки, растекались там круглыми пятнами. Мила крепко сжала кулачки, стараясь унять дрожь.
Надя, услышав, как девчонка прошлёпала на кухню, хотела, было, за ней пойти, но не стала. Горе любит иногда быть одиноким. Тогда не стыдно быть некрасивой, выть, рвать на себе волосы, кривить лицо в рыданиях. Этого не будет видеть никто. Мила этой ночью будет наедине с собой, а потом Надя уж её не оставит, не бросит, вместе они станут жить. Нет в этом никакого сомнения!
Там, в бомбоубежище, в смраде и духоте тел, Надежда сначала даже разозлилась на эту девчонку, что по ногам ходит, людей давит, а потом, наблюдая за ней, едва различая в полутьме укрытия, вдруг подумала, что и у неё, Надьки, могла бы быть такая дочурка. А Ася внучкой бы была. Встретив их второй раз, Надежда посчитала это хорошим знаком. Ну не должны эти девочки по подворотням слоняться, коль дома нет!
Надежда перевернулась на другой бок, захрапела. Не помешать бы гостьям… Да уж пусть привыкают…
… Слава долго болтался в вагоне вместе с другими бойцами. Эшелон перегоняли со станции на стацию, что–то обещали, томили, вынуждая с каждым днём становиться злее.
А потом их накрыло с воздуха…
— Эй, солдатик! — окликнул кто–то Славика, потряс за плечо. Слава, контуженный, как будто сверху смотрел на своё тело, лежащее в грязи, на склонившегося над ним какого–то человека. — Помер, родимый. Ну как так–то, Пронин! — обернулся мужчина к кому–то. — Пронин, а ты…
Тут жахнуло еще раз, рядом с Архиповым образовалась воронка…
Документы Архипова попали к командиру часа через полтора.
— Уверен? — спросил тот у принёсшего их мужика в тулупе и выцветших штанах–шароварах.
— А то! Дык там потом яма появилась, точно нет его более, вашего солдатика. Вы сообщите там…
Командир отвернулся. Это самое трудное – сообщать…
Архипов очнулся в какой–то избе. Тело ломило, хотелось пить. Во рту был какой–то кислый, смрадный привкус.
— А вот и наш мальчоночка! — сказала, войдя в горницу, укутанная в платок женщина. — Ну, как слышишь меня?
— Я слышу вас хорошо! — заорал Архипов. — Где я? Мне надо в часть! Я врач! Мне на войну!
Она кричал так, что на печке проснулись котята, завозились там, стали по одному спрыгивать на пол.
— Не кричи, милый. Сейчас поедешь, подвода за тобой пришла, вот счастье–то какое! Успеешь ещё на войну… Или она успеет к тебе…
Потом Славка долго трясся на телеге, ржала испуганно лошадь, колёса скрипели, под боком у Архипова стонал ещё кто–то.
— Эй, ты чего там? Что болит? — опять заорал боец. Мужик, сидящий впереди вздрогнул, машинально схватился за ружьё.
— Ноги, браток. Погляди, есть ли? — услышал Славик. Одно ухо у него работало хорошо, второе звенело и стреляло чем–то колким, надрывным.
Архипов приподнялся на локте, стянул с ног раненого тулуп.
— Ну что там, а? На свадьбе ещё станцую? — скрепя зубами, спросил опять сосед.
— Станцуешь, — уверенно ответил Архипов. — Я тебе обещаю!
Протезы… Они так нужны будут уже сейчас, а Славка совсем ещё ничего не знает, не умеет… Да, их уже делают, но те, что выдают солдатам, быстро истираются, они не подбиты снизу, скользят, да и это просто палка, кол, «козья ножка», а надо имитировать ногу, настоящую, мужскую… Вот как на «козьей» этой ножке танцевать? А ведь потанцуем ещё!.. Выздороветь бы только, тогда и за работу!..
Ржала тихо лошадь, фыркала, выдувая из ноздрей пар, посвистывал возница, проплывали над головой Славы облака, белые, потом с заревом алого и сиреневого… Закат…
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ