Люди сгрудились у кассового окна – оно, наконец, открылось, начали давать билеты. Очередь тут же сбилась, народ разгорячился, выясняя – кто ж тут за кем занимал.
Владимир был спокоен. Толчею он не любил, поэтому спокойно занял очередь заново. Поезд его проходящий будет ещё через час – успеется. Он был уже у кассы, когда его сбоку кто-то больно толкнул и резко отодвинул в сторону.
Это была молодая женщина, в съехавшем на плечи платке, с разбившимся пучком волос и авоськами, связанными и переброшенными через плечо. Она вовсю работала локтями, пробиваясь к кассе. Очередь опешила, все возмущались. Но женщина вмиг протиснулась вперёд, протянула полную руку кассирше в окошко.
– Один до Костромы дайте.
Потом рука с билетом проплыла над головами галдевших, возмущающихся стоящих.
– Ну, и гадина!
– У нас раньше поезд, и то стоим. Наглые какие эти молодые!
– У! Корова! Разъелась и прёт!
А она, как ни в чем не бывало, подошла к табло, внимательно сверила билет с расписанием, а потом отправилась в кассовый зал. Владимир тоже взял билет, женщину эту из виду он потерял.
Володя возвращался от родителей. Навестил отца и мать в деревне. Он давно уж не бывал в этих краях, и сейчас с горечью думал о том, как мало тут изменений. Возьми хоть эту толпу на вокзале, эту суету.
Он уж давно жил в Краснодаре, и сейчас ехал туда, домой, с пересадкой в Москве. Работал Владимир ветеринарным врачом большой птицефабрики. Производство было солидным, должность ответственной, вот и не удавалось приехать долго.
Мама такая маленькая, ссутулившаяся, постаревшая встретила слезами. Прижалась к нему в сенцах и всё повторяла:
– Сынок приехал, сынок приехал…
И как же хорошо было Владимиру дома! Боже, как хорошо!
Мама, как челнок – между печкой и столом. И говорит без умолку. И про сон в руку, и про знаки…
– Кушай сынок, кушай! Похудел ведь, прям, жердина …
А потом вернулся с работы усталый отец, и опять сели пиршествовать – отмечать встречу. И разговоры пошли уже серьезные: про село, про политику, про жизнь в частностях и в целом.
И, конечно, непременно выяснялось, что у его ровесников родятся и растут дети, что приезжают к знакомым родителей внуки. Это звучит укором за его изрядно затянувшуюся холостяцкую жизнь.
Владимир отшучивается, но родителей жалко. Да, было б и не плохо, если б приехал он сюда с женою и детьми. Было б … Ему ведь к сорока.
И он вспоминал свою Лилю, с которой прожил последние три года. Прожил и расстался вот уж несколько месяцев назад. Попробовал представить, что приехал с ней, но представление это клеилось худо – в эту теплую уютную избу, такую милую глазам Владимира, Лиля никак не вписывалась. Была она резка, пряма в высказываниях, горделива и высокомерна.
Владимир даже мысленно увидел эту встречу. Представил, как спрятала б глаза мама, как вышел бы во двор и нервно закурил отец.
Нет, хорошо, что они расстались, эти годы жизни с Лилией были нервными и дергаными. Жаль их…
Но теперь он был опять один. Впрочем, родители о его связях ничего не знали, считали, что один он был всегда.
– Женюсь, мам, женюсь. Когда-нибудь и я женюсь, – смеялся Володя.
– Да уж занянул ты с этим, сынок. У нас парней не хватает, а у вас там что? Неуж девок мало? – хмурился отец.
Видно было, что для родителей тема эта совсем нешуточная.
Владимир спустился в туннель, вышел на вторую платформу. И тут же увидел ее – ту женщину, что раздвигала всех у кассы локтями. Она стояла на перроне, одергивала свое платье с цветами по подолу. Сзади оно было короче, чем впереди, пиджак расстегнут, туфли стоптаны, у ног – авоськи, набитые всевозможными свертками. Платок она так и не надела, он висел на плечах – на улице было тепло.
К ее авоськам подбежала собака, виляющая хвостом, закружилась возле них. Женщина не видела ее, а Владимир ждал, что сейчас она погонит пса. Судя по вокзальной сцене, рука у женщины была тяжёлой. Но она оглянулась, спокойно посмотрела на собаку, наклонилось к авоськам, что-то достала и сунула собаке под нос. Та тут же ухватила съестное, оттащила в сторону, легла и начала есть, придерживая лапой.
Если б не некое безразличие к себе, не ранняя полнота, и не та бесцеремонность, с какой расталкивала женщина людей, она б могла считаться вполне красивой молодой особой. Но похоже мнение окружающих людей о ней самой интересовало ее мало.
Поезд прогремел мимо, присвистнув, резко начал тормозить. Она подхватила авоськи, засуетилась. А потом подошла к пятому вагону. Это был и вагон Владимира, он поставил свой чемодан, помог ей загрузиться.
Вагон был купейный. Выяснилось, что они соседи. В купе на нижней полке уже лежала пожилая женщина, ещё одно нижнее место оказалось свободным, а их места были верхними.
Владимир довольно быстро, не знакомясь близко, забрался на верхнюю полку и вскоре уснул. Проснулся от крена и грохота вагона.
За окном уже смеркалось, его соседки мирно беседовали у стола с провиантом. Поезд вошёл в лес, темнота за окном сгустилась. Владимир перевернулся на другой бок, собираясь уснуть, как вдруг услышал:
– Мне тут вдовца с детьми сватали, а я ведь не мужа хочу, я своего ребёночка родить хочу. Мне б хлопчика али девоньку. И я б тогда и не думала ни о чем. Зачем они, мужики-то?
Железный шум поезда и вздохи паровоза скрадывались пространством полей.
– Так ить родить – дело нехитрое.
– Ну, не скажите. Мне ить надо, чтоб по совести. Обманом не хочу. Женатых вообще батогом бы гнала, мне ж дитя потом ростить, как я их жёнкам в глаза буду глядеть? Не-е… А в селе у нас все друг дружку знают. Молодые есть, но мне не надо. Им ведь ещё свои семьи строить.
– А если тебе на какую-нить стройку податься? Там ведь и человека встретить легче.
– Оно-то так. Но только бабка на руках у меня старая. Мать моя рано померла, вот я бабку и досматриваю. Кто ее без меня нянчить будет? Я ее нынче в больницу определила. Э-эх! Врачей там погоняла – ниче за медперсоналом не следят. Так вокруг бабки моей мигом забегали. Вот вернусь – заберу. Чай, подлечат, ироды. А то ведь … пока не стукнешь кулаком…
– Да, может нынче в селе-то и лучше. Все вон из городов в села едут, дачи строят.
– Так у нас простор какой! И дом хороший. А было б дитя, так и смысла нет ехать куда. Живи – не хочу. В соседнем селе, совсем недалече, школа большая. Вот только для дитя двое нужны. И зачем так придумано?
Вскоре они начали прощаться. Женщина выходила. И когда поезд тронулся со станции, Владимир решил, что самое время спуститься с полки, пройтись и попить чаю.
– Капусткой угощайтесь. Сама квасила.
–Нет, спасибо. Не хочется есть. Я просто чаю попью.
–Ну, зря. Дело хозяйское. Вон какой худой Вы, прям, жердина, – сказала точно также, как говорила мать.
– Это не от голода, конституция такая – в отца, – улыбнулся Володя, чтоб поддержать беседу.
– А у меня и пироги есть к чаю? Вот они, берите…
– Ну, тогда и Вы – мои, – он вытянул с верхней полки сумку, достал свёрток с пирогами матери.
Владимир есть, и вправду, не хотел, но уступил, чтоб соседке было приятно.
– Вкусные, – похвалил.
–Знамо дело. Мои пироги все хвалят. Бабкин рецепт, – она откусила его пирог, – О… тоже хороши. Только твореные, а у меня – пресные. Другие. Я всякие люблю, на них и фигуру потеряла. Бабка моя всякие печет. И меня научила. Она у меня зорко следит, когда я пеку – шаг вправо, шаг влево – расстрел.
–Ого! Строгая она у Вас. Вы с ней живёте?
Владимиру не хотелось показывать, что разговор он слышал, а тут проговорился. Но собеседница его ничуть не смутилась.
– С ней. С кем ещё? И не оставишь. Видит-то она хорошо, а вот ходит плохо уж. Да и не слышит ни фига. Вот на лечение ее отправила. А пока по делам поехала. Хошь вырваться … А Вы откуда и куда?
– Я? Да родителей навещал в Сторожевом. Тоже уж немолодые.
– О, в Сторожевом? Так и я не из далече, из Ясенева. Слыхали?
– Слыхал, вроде. Но в детстве ещё, наверное.
– Так тогда большая деревня была, а сейчас поразъехался народ, совсем мало кто остался. И ферму закрыли. А я на молочной фабрике работаю. А Вы где?
– И я в этой пищевой сфере – ветврач я на производстве.
– О, так и знала, что не простой Вы работяга. Видно ведь.
– Это почему ж это видно? – улыбнулся.
Одет он был в спортивные штаны, клетчатую рубаху – совсем просто, по-домашнему.
– Да по-всему. Даже по разговору. Наши б мужики давно клеить начали, подкатывать, а Вы вон какой …, – она не нашла слов, – Другой, в общем.
Владимир вспомнил недавний ее разговор с соседкой. Странно, говорили они о нехватке внимания мужского, а тут – «подкатывать».
– И часто приходится отбиваться? – улыбался он.
– Да нет. Просто… По молодости-то приходилось, конечно. А теперь, – она махнула рукой, поправила волосы за ухо.
–Да Вы ещё молодая совсем.
–Та.., – усмехнулась, – Где уж! Мне б… , – она замолчала, потупила глаза, и Владимир ещё раз заметил, как хороша она. Пожалуй, если б не вела она себя столь бесцеремонно, была б чуть поухоженней, он бы на нее обратил свое мужское внимание.
Ресницы и брови ее были густы, волосы тяжелы, красота ее была немного угрюмоватая и потаенная. Сейчас казалось, что бесцеремонность ее – какой-то протест.
– Я ведь в восемнадцать замуж выскочила. Любила-а… И он. Свадьбу играли, все чин-чинарем. Он в армию ушел вскорости. А через три месяца бумагу принесли – погиб мой Ванятка. Мне б чуток погоревать тогда, а я прям вся в горе это ушла, с головой … Вот и скинула ребенка. Рано – не выжил мальчонка. От тебе и сходила замуж! Чи была, чи нет.
– Ох. Да, грустная история. Но ведь всё впереди у Вас. Не горюйте.
Она махнула рукой, отгоняя грусть.
– А Вы чего? Женаты?
– Не-е. Тоже не довелось. Вот матушка с батей сейчас – тоже всё об этом. Внуков хотят.
– Так уж понятно, – протянула спокойно, – Вот и я ребёночка хочу. Замуж – нет, а ребёночка б завела.
– Всё у Вас хорошо будет. Вон как с очередью на вокзале управились, – вспомнил он.
– А… Так это… Перепутала я. Думала, поезд вот-вот. А Вы тоже там были, да?
– Бы-ыл…
–Да, это я могу. Не зря меня ведь председателем профкома на фабрике держат. Знает народ – зубами выгрызу, если чё…
– Так неуж мужчин на фабрике у вас нет?
– Так а девок там сколь! Женатые меня не интересуют, молодые – тоже. Все норовят на девках помоложе да потоньше жениться. А коль о ребенке заговоришь, так вообще шарахаются. А одной надоело. На работе намаешься, придёшь домой, поел да спать. Хуже всего в выходные да в праздники. Подчас выть охота.
– Понимаю. Я ж тоже один.
– Мужикам проще, а нам, бабам, горестно.
Они ещё немного поговорили о местах здешних. Поезд вставал на освещенных станциях, двигался опять в темноту ночи.
– Теперь долго не встанем, – она убирала со стола, – А Вы б вниз шли, чего лазить-то? У меня ведь тоже место верхнее.
– Да нет. Может подсядет кто. Я люблю верхние полки, – Владимир уже поставил ногу на полку, чтоб забраться.
– Теперь два часа ехать будем без остановок. Кто ж подсядет? Сами и поедем…
Но он все же лег на свою полку верхнюю, успокоенно улыбнулся. Соседка его лежала внизу на месте противоположном.
Состав, набирая скорость, несся сквозь летнюю прохладную ночь, а Владимиру не спалось. Видимо, выспался он к вечеру.
Не спалось и соседке. Она повозилась минут десять, потом затихла. Владимир думал, что уснула, но она вдруг резко села, посмотрела вверх – на его полку.
– А звать Вас как? – спросила неожиданно.
– Меня? Владимир, – он помолчал, стало неловко, спросил и он, – А Вас?
– Хорошее имя. Катя. Катерина я, – она спустила ноги, встала. Ее лицо оказалось совсем рядом.
– Володь, только не пугайтесь. А подарите мне ребёночка, а …,– ошарашила, но Владимир ушам своим не поверил. Но она продолжала щебетать, шептать, – Вот лежу и думаю: а може это Бог мне подарок посылает, а я не пользуюсь. Двери-то у нас запираются, да и спят все, и времени много у нас. И не увижу я Вас больше никогда, и Вы меня забудете. А мужское-то желанье быстро появляется, хошь и без чувств.
– Что? Что-то я не пойму, – Владимир тряс головой, привстал на локте.
Гримаса какой-то внутренней боли передернула ее слегка освещённое лицо.
– Вы не бойтесь. У меня ведь никого, кроме Ванятки моего тогда и не было. Вот уж сколько лет-то … пятнадцать, считай. Здоровая я, медосмотр проходим на фабрике. А Вам чего? Раз, да и дальше поедете. Я ведь утром выйду-то. Чего Вам? – она шептала быстро, как будто уговаривала не только его, но и себя тоже, – Мне ведь позарез ребеночек-то нужен. Никому не скажу – где да чего. Просто себе рожу на радость, да и всё. Так ведь может ещё и не получится, тогда просто развлечетесь хоть. Всё равно ведь не спите, возитесь вон … А я постараюсь уж.
Привычный мир Владимира пошатнулся.
– Катя, Вы что? Разве можно так? Вы ж меня совсем не знаете, – это было всё, что нашел он сказать.
– И хорошо. И хорошо, что не знаю-то. А время пройдет, вообще забуду. И случай этот, и поезд. И Вы – меня. Только б ребёночек остался. Мне б хлопчика, а может и девочку. Вы доброе дело человеку сделаете, Владимир. Счастье ведь это, ребенок -то. Чего Вам стоит? А?
Владимир начал спускаться с полки. Разговор этот не лез ни в какие рамки.
– Кать, давайте лучше ещё чаю попьем. Разговор этот считаю глупым и странным. Просто ночь и … не знаю, стук колес на Вас так повлиял. Вы обязательно встретите…
Но она перескочила на сидение рядом с ним, схватила его за руку.
– Володя, ну, ведь это шанс. Это мой шанс, понимаете. Всё не зря. Вот мы вдвоем. И неужели я совсем вам не нравлюсь не сколечки?
Она вдруг подняла руки, начала доставать шпильки, совать их в рот. Тяжёлые волосы упали ей на колени, она тряхнула головой.
– Что Вы делаете, Катя?
Она бросила шпильки на стол, начала расстегивать кофту, когда он схватил ее за плечи, резко поднял и пересадил на сиденье напротив.
– Застегнитесь. Нет! Ничего не будет, слышите?
Руки ее замерли, она посмотрела на него мрачным взглядом зелёных глаз.
– Совсем противна, да?
Владимир взглянул оценивающе, как мужчина. Нет, она была хороша в своем разгоревшемся желании. Волосы ниспадали, ноги ее в коротком платье призывно белели. В купе было сумрачно, мерный звук заглушил бы звуки.
Все реально. Вот только невозможно. Потому что таких связей Владимир не принимал. В его понятии – это была бы низость.
– Нет, ну, что Вы. Вы очень хороши. Такие волосы …
– Только волосы?
– В Вас можно влюбиться, Катя. Вы ж ещё так молоды. Сколько лет Вам?
– Тридцать четыре. Перезрелка я.
На вокзале Владимиру показалось, что женщине за сорок. Но теперь он точно видел, что она моложе.
– Совсем молодая. Берегите себя, Катя. Давайте, я чаю принесу, – он подхватил ее стакан и свой, открыл купе, направился к котлу с водой. Не спешил – пускай остынет.
Когда вернулся, волосы ее были убраны, на стол она опять выгружала свёртки.
– Вот как поволнуюсь, есть хочу. Прям напасть какая-то.
Владимир вдруг понял, что и он поест с удовольствием. Достал мясо, яйца. Мать ему собрала слишком много.
– А давайте, устроим ночной жор. Раз не спится.
Она засмеялась тихонько, напряжение опускало. И, то ли оттого, что обнажила она своё сокровенное перед ним желание, то ли просто, чтоб разрядить атмосферу, он откровенно, как никому, рассказал ей о своих сложных отношениях с Лилией.
Она жевала и слушала, качала головой, периодично переспрашивая и ругая героиню рассказа.
– Вот лиса! – откусила кусок куриной ножки.
– Ууу, гадюка какая! – качала головой и резала помидор.
– Бабы они могут …, – откусила печенье.
И было Владимиру легко и как-то радостно сейчас в этой компании. Давно он так откровенно ни с кем не говорил.
– Вот, что скажу я Вам: правильно, что расстался. От таких баб одни беды. Не годная она для дома и детей. Сами ж понимаете.
И эта фраза «Негодная для дома и детей» была точна. Так и есть – для этого Лиля была негодная.
Два часа пролетели незаметно. Они подъехали к станции. В тамбуре – возня, бархатистый мужской голос, смех проводницы. Дверь их двинулась, открыв красивый мужской торс. Мужчина лет сорока с хвостиком, с усами и смеющимся взглядом смотрел на них.
– Опа-на! А ты говоришь, спят. Вот они голубчики, и не спят вовсе. А это мое место, – махнул он на место, где сидела Катерина.
– Конечно, я перейду.
Но выйти из-за стола она не успела, мужичок уже упал рядом.
– Да я и не против с такой красивой молодайкой на одной полке ехать. Хошь до Сахалина! А? – он подмигнул весело и развязно.
– Ишь ты, размечтался, – сказала Катерина как-то нерешительно и немного испуганно.
Она перестелила белье на полку под полкой Владимира. Володя вышел в тамбур, ждал, пока новый шумный говорливый сосед расположится.
– Ну, давайте знакомиться, – сосед наводил антураж, причесался, деловито дунул в расчёску, спрятал ее, – Я – Серёга.
Они представились, а он потёр руки.
– По чайку?
Конечно, чаю уже не хотелось, но было неловко отказываться. Наверное, Серёга был душой любой компании, весельчаком. Он травил анекдоты, говорил присказками, то и дело подмигивая Катерине. Она разрумянилась, смеялась, но отчего-то порой косилась на Володю, как будто стесняясь. Его анекдоты были на грани пошлости, но он завуалированно уходил от этого.
Он уже успел приобнять Катю, вел себя несколько развязно.
И тут Владимир понял, что, наверное, он именно тот, кто нужен его соседке: этот от такого предложения не откажется. Также потрет руки и сделает всё, как надо, считая себя неким благодетелем.
Владимир прошёлся по вагону – целых два купе пустовали. Он пошел к проводнице, но дверь ее была закрыта. И он решил сделать всё без разрешения. И когда Сергей вышел в туалет, быстро пересел поближе к Кате и зашептал:
– Кать, я уйду в другое купе сейчас. Скажу, что спать очень хочу.
– Зачем? – посмотрела на него испуганно.
– Ну, мне кажется, это как раз то, что Вы искали. Ну… Вы ж ребёнка хотите? Вот …
– Хочу, – она моргала глазами, смотрела в одну точку.
– Ну вот. Тот случай и представился. Он же с Вас глаз не сводит. Да и Вам он понравился, вроде…
– Ну, да. Весёлый такой, – она была немного растерянна.
Владимир свернул матрас, понес в пустое купе. Серёга шел навстречу.
– Вы чего это?
– Да я спать хочу, просто выпадаю. А тут, смотрите, полвагона пустые. А Катя, вроде, выспалась, да и Вы ещё б посидели. Пойду я… Уж простите.
– Ну, спать так спать. Я помогу, – Серёга мигом стащил его чемодан.
Катерина сидела за столом, смотрела в окно.
Владимир пожелал им спокойной ночи и ушел в пустое купе. Расположился он на нижней полке. Конечно, не спалось – уж слишком много эмоций и впечатлений за одну ночь. Он думал о Катерине, о материнстве, о смысле жизни вообще.
Последние дни его как-то уж сильно были насыщены темой рождения детей. Мать трезвонила о внучках родни, отец просил подумать о том, чтоб подарить им внуков, и вот Катерина – так хочет детей, что готова отдаться первому встречному.
Просто странное само выражение «завести ребенка». Как собаку или кошку. Заведу-ка я ребенка!
Но ведь ребенок даётся не для утешения кого-то. Он – это личность, которая вызывается из небытия для осуществления каких-то определенных только ему целей. И жизнь его зависит от того, в любви ли он рожден или нет. А если он «заведен» для того, чтоб было показать: вот, и у меня есть ребенок, то это неправильно. Или все же чувства материнства – особые чувства?
Вот сейчас она там готова флиртовать с чужим, совершенно пустым мужиком, просто для того, чтоб ребенок родился. Без отца, без знания своих предков… Просто потому, что матери так хотелось.
Сквозь непрестанный перестук колес приходило возмущение.
Он не ожидал и даже вздрогнул, когда дверь его вдруг подвинулась и закрылась опять. В коридоре – возня. Мелькнуло Катино платье. Он поднялся, дёрнул дверь купе.
В коридоре стояла Катя, она оперлась в голую волосатую грудь Сергея, тот пытался прижать ее к себе, держал крепко. Ловким движением она выкрутилась, встала за Володю. Она тяжело дышала, пуговицы платья на груди расстегнуты, прядки волос выпали из пучка.
– В чем дело? – спросил Владимир строго.
Серёга внимания на него не обращал.
– Катенька, пошли. Ладно, не буду больше. Чего ты? – он протянул волосатую руку.
– Нет. Нет, не пойду. Сереж, не надо, а… Успокойся, пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста…
Владимир обернулся к ней и увидел испуг. Губы ее дрожали, она закрыла руками лицо и заплакала.
– Дура ты, Катька! – хмыкнул Серёга, развернулся и пошел в свое купе.
Катерина уселась за стол в купе Володи, упала на руки, горько расплакалась.
Владимир молча начал переносить ее авоськи и вещи в свое купе. Серёга оправдывался:
– Слушай, брат. Уж прости. Не знаю, чего на нее нашло. Вроде и не против была девка. Я ж чую это. Не силой я, ты не подумай. А она вдруг … взяла и заартачилась.
– Спокойной ночи, – только и сказал Владимир.
Он сел напротив Кати, поставил перед ней чай. Спрашивать ни о чем не хотелось.
Она подняла на него заплаканные глаза.
– Не смогла я, – развела руками,– Видать, оставаться мне без ребёночка, – шмыгнула носом, – В кои-то веки вырвалась, и возможность была, а вот…
– Ребенок – это плод любви, Кать. Может и хорошо, что не смогла. Говорю же: встретишь ты ещё свою любовь, – он перешёл на «ты», сейчас она ему казалась несмышленым ребенком, – Обязательно встретишь. Ты только не думай о себе плохо. Не думай, что не нужна никому, что время твое ушло. Неправильно это, молодая ты, и в старуху себя не превращай. И будет у твоего дитя отец. Отец – это ведь тоже большая ответственность. Не плачь, – он щёлкнул ее по носу, – А сейчас спать давай ложиться. Тебе ведь выходить утром.
И Катя подчинилась ему, как старшему. Легла, сопя носом, отвернувшись к стенке. Сейчас уж она стала похожа не на бесстыдную бабёнку, какой показалась на вокзале, а на потерявшегося в жизни несчастного ребенка. И бесцеремонность ее, беззастенчивость – всего лишь защитная реакция.
Он вышел утром на перроне, помог водрузить ее авоськи на плечо. Глаза ее были грустны.
– Ну, прощевайте, Владимир…как Вас там по отчеству?
– Федорович. А твое как отчество, Кать?
– Егоровна. Егорова Екатерина Егоровна. Так у меня всё складно.
– Ну, хорошего тебе всего, Катюш, – это прощание было каким-то неловким. За эту ночь они, совсем чужие друг другу люди, открылись так, что теперь от этой невероятной откровенности было немного стыдно.
– И Вам не хворать. Жениться Вам желаю, найти по душе.
– И тебе. Пусть у тебя всё сложится, – он шагнул к Кате, поцеловал ее в глаза и ощутил соль на губах.
Она пошла по перрону: полноватая, платье сзади короче, чем впереди, туфли чуть стоптаны внутрь, на плече – авоськи.
Поезд тронулся, едва остановившись. Он вскочил на ступеньки, оглянулся. Она остановилась, посмотрела ему вслед.
– Загорюнилась девка-то, – сказала проводница, закрывая дверь тамбура.
Поезд мчал. Небо затянули тяжёлые тучи. Запотевшее стекло рябили дождевые капли.
А с Владимиром творилось что-то неладное. Вдруг стало до того плохо, что он, давно некурящий, купил на следующей станции сигареты и закурил. Он затянулся, закашлялся, потом затянулся ещё раз и вдруг улыбнулся – улыбнулся, потому что пришла догадка: а он ведь знает ее адрес.
И вскоре из Краснодара летело в деревню Ясенево Егоровой Екатерине Егоровне письмо. А потом из Ясенева – в Краснодар от нее, ответное. О погоде, о природе, о работе, а вскоре о том, что бабушку похоронила.
Весной он опять был в гостях у родителей в Сторожевом.
Мама такая маленькая, ссутулившаяся, постаревшая встретила слезами. Прижалась к нему в сенцах и все повторяла:
– Сынок приехал, сынок приехал …
– Я не один, мам, – в сенцах показалась Катя. Похудевшая, похорошевшая, с завитыми локонами длинных волос.
– Батюшки! – мама взялась за грудь, – Вот ведь … Вот ведь порадовал. Проходите, проходите …
И как же хорошо было Владимиру дома! Боже, как хорошо!
Вернулся с работы отец. Мама и Катюша, как челноки – между печкой и столом. И говорили без умолку обе. И про сон в руку, и про знаки … Была Катя пряма в высказываниях, но совсем не горделива. Родителям понравилась сразу.
В избу эту она вписывалась.
– Кушай сынок, кушай! Похудел ведь, прям, жердина!
– Ну, это мы исправим скоро, – махнула полотенцем Катя, – Знаете, какие я пироги пеку…
Автор Ваш Рассеянный хореограф)