Как пустая бочка с горы, прогрохотала ранней весной по деревне Зацепино новость – к тётке Серафиме приехала дочь. Она освободилась из мест лишения свободы и будет жить здесь.

Деревенские судачили, что такая соседка – дело дрянное, что сидела она за убийство мужа. А на волне открытости трансгендерной темы толковали ещё, что и не баба она вовсе, а полумужик.

Навигация канала

Возраст ее тоже темой был спорной. Кто-то утверждал, что ей слегка за сорок, а кто-то – что под шестьдесят.

Если б родилась она тут, в деревне Зацепино, знали б точно. Но мать ее Серафима уезжала, жила где-то далеко, а вернулась в дом, когда не стало ее матери. Тёткой она была скрытной, о дочери не рассказывала. Но «сорока принесла», что сидит дочка в тюрьме. Все уж об этом знали.

Как могло быть по-другому в деревне?

Звали ее дочь – Тамара. Деревня, за мужиковатость, назвала ее Томкой-Ромкой.

Была она сухая, длиннорукая, жилистая, стриглась коротко, ходила в бушлате и натянутой на уши вязаной шапке.

Когда появилась она в магазине первый раз, покупательница там была одна – баба Кира. Она, в красках, и рассказывала потом.

–Убить грозилась Светочку нашу. Да-да. Так и сказала: «Перочинным ножичком тебя бы под ребра!»

Света закатывала глаза и махала рукой:

–Да ладно вам. Про курей она …

А дело было так. Взяла Томка-Ромка продуктов: хлеба, муки, сахару. А потом засмотрелась на кухонную утварь, ножи.

Да и ляпнула:

– Больно мал, точно перочинный. Курям только под ребра тыкать, и то до сердца не достанешь.

Услышь это от кого другого, может и ухом бы не повел. А тут Светочке стало не по себе …

Надо сказать, что образ «сидельщицы» Томка несла ответственно – щедро удобряя свою речь феней и матом, сплевывая смачно и зло щурясь.

В женской компании, едва она появлялась, зависала неловкая тишина. О чем с ней говорить?

Однако, по весне вскопала она весь не маленький огород лопатой сама, чинила крышу, заправски держа во рту большие гвозди, ловко рубила дрова.

– Чего дочка-то? Нормально всё? Не обижает? – интересовались соседки, опасаясь за судьбу старой уж Серафимы.

– С чего бы? Приехала и приехала. Дом вон чинит, крыльцо сделала.

– Да-а. И верно. Не хуже мужика она у тебя, – сказала одна и опешила: не то, поди, ляпнула.

– Уж точно не хуже. Лучше в сто раз, – не смутилась Серафима.

О тюремном прошлом дочери она так и не распространялась, а когда спросили лишь огрызнулась: мол, не ваше дело.

По деревне Томка-Ромка ходила размашисто, одета, как мужик. В местном автобусе ездила часто, ни с кем не разговаривала, становилась сзади, повиснув на поручне, смотрела в окно или угрюмо зыркала на народ.

Но если задевал кто, или беспорядок какой в автобусе наступал, тут же ставила всех на место ядовитым матом.

Через пару месяцев устроилась она работать в автодор, близ соседнего села, дорожным рабочим. Ходили такие рабочие по обочинам трасс, собирали мусор, косили траву, ремонтировали дорожные знаки. На работу, километров за пять, ходила пешком.

А в деревне ее сторонились. Вот и не пила она, и не водила мужиков, но , увидев ее, переходили люди на другую сторону, ускоряли шаг.

А все потому, что множились обиды. То в магазине влезла она без очереди, послав всех куда подальше, то мальчишек поленом разогнала – не понравилось, что орут, горланят песни на улице, то в автобусе за шкирку кого-то надоевшего схватила и чуть ли не выкинула на дорогу.

Слухи росли и множились, связываться с Томкой-Ромкой, зэчкой и бабой-мужиком никто не хотел.

– Ты, Сима, дочке-то своей скажи: ещё раз на Ваньку нашего замахнется, так участковому сдадим, – прибежала к Серафиме Шура, – Чё, думаешь, не знаем, что условный у ней? Что зэчка? У нас тут свои порядки. Приехала, так пусть тихо сидит. Так и передай!

– А ты не больно-то указывай! – Серафима смотрела исподлобья, опиралась на клюку, – Лучше за Ванькой своим следи. И пусть бутылки свои пивные за собой убирают. А то, как посидят под тополями, так убирай за ними. Свиньи, а не дети!

– Наши дети пиво не пьют! Ерунду не говори! Ещё зэки каторжные нам тут не указывали, как детей ростить!

– Зэки, говоришь? Если и была вина, то уж нет. А на каторжную ты сама сейчас больше похожа! Орёшь, как оглашенная.

Тетка Сима плевала и уходила в дом. Дочке не жаловалась. Хватит ей злобы людской да собственной и без того. Настрадалась девка вдоволь.

Приходил к Серафиме и старый опытный местный участковый Никифоров. Жалоба на нее поступила от почтальонши: порча имущества почтамта.

Он прошел в дом, огляделся. Особого женского уюта нет, но аскетичный порядок во всем: железная койка под синим байковым одеялом, малочисленная чистая посуда на кухне, книжные полки, на столе – стружка, мастерит чего-то, и сигареты.

Предложила закурить, он отказался, рассказал суть жалобы.

– Сколько? – Тамара не привыкла спорить с сотрудниками органов.

А ещё понимала – есть ее вина. Зашла за газетами она, выбрала несколько. Стояла довольно долго. Почтальонша видела ее и ничего не сказала, а продавать отказалась – не работает касса, да и занята сильно. Ну, и бросила все газеты Тамара в стеллаж так, что полетел на пол и другой товар. Послала привычно подальше и хлопнула дверью.

–Да не надо ничего, просто больше так не поступай, – попросил Никифоров.

Он знал, что прошла эта бабенка весь пресс зоны, и сейчас достойно держала марку а-ля блатной. Таких переделать практически невозможно. И как бы деревенские не пытались гнуть ее – не получится.

С такими нужно договариваться по-хорошему, злить нельзя, иначе только хуже.

Данные ее он изучил давно, как только приехала сюда и прописалась. Слухами тоже насытился. Сейчас присматривался, всё подмечал. Загорелая – до черноты, у глаз – гусиные лапы морщин, губы – бледные, руки – серые, старается выглядеть старше, солиднее, одевается грубо, по-мужицки, но при этом гибкая и легкая. И по этой лёгкости можно понять, что совсем она не старая: по паспорту Тамаре Дегтяревой всего-то сорок один год.

– Обещать не могу. С дураками один слад …, – улыбнулась холодной улыбкой Тома, крутя в руках незажженную сигарету.

– Ты ж сильная баба, Тамара. Нашла с кем воевать.

Однако, деревня так и продолжала считать Томку-Ромку элементом асоциальным и опасным для окружающих. Поводы множились.

То чуть не убила лопатой Веньку Забродина – пьющего мужичка. Перепутал он: жена отправила его картошку копать, а он промахнулся – копнул с участка Дегтяревых.

То отрубила голову петуху Самойловых, случайно забредшему на ее огород. То в фельдшерском пункте схватила за грудки белого халата молодого парня фельдшера – не понравилось, как с заболевшей матерью обращался.

А к концу лета вдруг полетел по деревне неправдоподобный, будоражащий и молниеносный слух: Томка-Ромка беременна!

Над разносящей слух Анной смеялись.

– Ты чё говоришь-то! Она ж мужик почти. Кто не нее глянет? Да и стара для дел бабьих.

– Так я че – сама что ль придумала? Говорю ж – Татьяна сказала. А у нее сестра в нашей консультации работает. Декрет оформляет наш Ромочка, рожать собрался.

– Враки это. Быть того не может.

Но слух подтвердился – живот, коль присмотреться, у Томы-Ромы рос. И не было в деревне ни одной избы, где б ошеломляющую эту новость не обсудили. И на вечерних посиделках обговорили, и в магазине взвесили, и на почтамте поделились, и в уши по телефонам друг другу влили.

Главной темой обсуждения у деревенского социума были предположения – кто ж мужеподобную неприглядную тётку обрюхатил? Говорили об этом с аппетитом, с домыслами, со смехом, крайне довольные пикантной темой разговора.

А уж потом думали о самой Томке и о ее не родившемся ещё ребенке.

И практически все приходили к единому выводу: таким людям рожать нельзя! Как же она ребятенка-то вырастит? Кто из него вырастет у грубиянки-убийцы и зэчки?

И не от злобы или ненависти шли эти рассуждения, а как раз от чисто русской заботушки о ближнем, от искреннего участия и беспокойства за будущее дитя. Ну и немножко от обиды на Томкины прегрешения.

Печальные истории детей, брошенных и полуброшенных неблагополучными пьющими родителями, были на виду и слуху.

И у них в деревне жила такая семья Гореловых. Детей было пятеро, а было б и шестеро, если б не выстрелил в себя четырехлетний мальчонка из ружья, оставленного безалаберным отцом.

Выживали они тем, что попрошайничали. Отец и мать всё больше пили, а дети были предоставлены сами себе. Откуда-то у детей появилось стойкое убеждение, что им все должны. Они ходили по домам и побирались.

По доброте душевной деревенские их подкармливали, подавали, дарили вещи. Дети все тащили в дом. А мать … Мать с роду ничего не стирала, грязные и гниющие вещи валялись в доме грудами. Крупы, подаренные соседями, вываливались на улицу – сварить их было просто некому. Даже подросшие девочки к хозяйству приучены не были. Дети росли горластыми и наглыми.

В конце концов родительских прав отца с матерью Гореловых лишили, детей увезли в детдом.

И вот сейчас вспомнили все о том семействе. Такой же наглой была и Тома-Рома. Так какое у нее будет дитя?

Толпа не любит одиночек, презирает тех, кто держится особняком даже под напором ее насмешек. Да, люди друг для друга могут быть большой поддержкой, но толпа ещё может быть слепой и жестокой.

Вот и случилась такая история: деревня решила, что рожать таким, как Дегтярева – нельзя.

Дошло до того, что снарядился общественный актив. Состоял он из тетки Шуры Ивановой–пенсионерки, ярой ненавистницы обеих Дегтяревых, Веры Коробовой, местной активистки, домохозяйки, матери троих детей, и Сони Мамоновой, важного человека для всех пенсионеров– почтальонши.

Съездили они на прием к главе районной администрации. Глава администрации объявил им, что сигнал их принят и за ситуацией обязательно будут следить. Заехали в ФАП. Фельдшер и сам пострадавший от рук Томы-Ромы был полностью на их стороне, но только развел руками:

– Имеет право. Справку, что сумасшедшая, ей никто не давал.

И только участковый смотрел на них хмуро.

– Смирились бы вы с ней. Отсидела ведь она свое.

Они решили, что Никифоров – лодырь, предпринимать что-либо ему просто лень.

А после того, как накормили домашних и перекусили сами, отправились они к самим Дегтяревым. Тамару они побаивались, поэтому пошли, когда та на работе.

Серафима открыла дверь, и тут Софья краем глаза заметила в сенях детскую красную коляску. Знать, уж готовятся.

У Софьи в этот момент как будто в животе что оборвалось. Поняла – не дело они делают, не туда понесло их. Чудища какие-то, а не люди. Вон уж – коляска приготовлена, бережно в целлофан обернута. А значит, ждут ребенка в этом доме с душой.

Встретила их хозяйка неприветливо: в дом не пустила, вышла на крыльцо:

– Чё опять?

– А мы сказать пришли, что о ребенке Томки твоей, Серафима, в администрацию доложено. Учтите, контроль будет. Не дадим дитя в обиду. Это ж надо – рожать она удумала! Не баба, а мужик в юбке. Ни вести себя, ни с людьми ладить не умеет, а туда же … Пусть лучше сразу в детдом сдает! Так ей и передай!

– Тёть Шур…, – Софья взяла разбушевавшуюся, машущую руками Шуру за рукав, – Тёть Шур, ну хватит.

– Просто, в одной же деревне живём. Дочь твою знаем, тёть Сим. Какая из нее мать? Вот сама посуди, – добавила чуть мягче Вера.

– Всё? – Серафима смотрела исподлобья, – Ну, раз всё, ступайте …,– она отправила их по адресу и зашла в дом, закрыв перед ними дверь.

А тетка Шура никак не могла успокоиться. Уходя кричала:

– Яблочко от яблоньки…. Понятно, в кого девка такая … Обе они – курвы. Разве можно таким дитя иметь?

История этим не закончилась. Видать, натравили бабы и мужиков. И явились как-то вечером к дому Серафимы двое полупьяных хануриков. Начали они орать что-то о ребенке. Мол, нече нищету и безотцовщину плодить.

Закончилось всё очередным приходом к Тамаре участкового Никифорова, потому как отходила она мужиков доской: одного пришибла до ссадин на затылке.

– Ты свое отношение к соседям меняй, Тамара.

– Да пошли они… Пусть сами меняют. Я что ль к ним лезу?

– Так с себя начни. Тебе ж мальца растить средь них. А ведь как к матери относятся, так и к мальцу?

Тамара опустила голову, посмотрела на живот, обтянутый серым замызганным свитером.

– К девке. Девочка у меня будет, – она подняла глаза на пожилого участкового, и глаза эти были полны теплой женственности и любви. Она положила руку на живот, – Девочка.

Он посмотрел на пачку сигарет.

– Куришь?

Она как будто испугалась.

– Нет. Вы чего? Давно бросила. Вот кручу в руках иногда, чтоб не поубивать тут всех на …

– Эх, Тома! Ты уж постарайся…, – только и сказал участковый.

В октябре, когда густо полыхнул багрянцем лес, Тамара родила девочку. Назвала Надей.

Сама совершенно не изменилась: всё в том же бушлате, угловатая и резкая, прибегала в магазин, быстро хватала самое необходимое. Так же гоняла матом пацанов, устроивших себе посиделки у их двора. А бабы рассуждали – может быть у нее молоко или нет?

Только все чаще замечали деревенские, что с ребенком обращается она особенно нежно. Пожалуй, нежнее, чем многие другие. И не раз уж видели, как светится ее лицо, когда катает дочку по двору.

А ещё заметили, что бабка Серафима как будто помолодела, отбросила свою клюку.

А однажды, уж по весне, зашла Тамара на почту с Надюшкой на руках. Розовые щечки, зелёная шапочка, голубые глаза.

Едва она появилась, зависла неловкая тишина. Привыкли – о чем с ней говорить?

И тут, через головы всех, громко крикнула Софья:

– Тома, а покажи хоть нам красавицу свою. Покажи! Иди сюда, без очереди возьмёшь…

Тамара как-то непривычно неловко подошла к прилавку.

– Ух! Щекастая какая. А шапочку кто вязал? Вязка такая …

– Это бабка у нас вяжет, – опустив глаза, полубаском ответила Тома.

И все увидели, как приятно ей, как и любой матери, что хвалят ее дочку. И эта черта, такая знакомая и понятливая, так сближала их с этой деревенской размужичкой.

Народ у нас совсем и не злой, просто чуток обиженный. Обиженный за не всегда достойное деревенское провинциальное житие, на несправедливость властей и прочие подобные горести.

Вот и случился такой перегиб в Зацепино …

– А сколько уж ей? Ооо, а вес? Мой вроде мельче был.

– Молоко-то есть?

– А спит как? Не, моя в это время вообще не спала.

И пошли чисто женские разговоры. Тома уж взяла свои газеты и ушла с дочкой, а разговоры всё не кончались.

– Девки, а ведь Томка-то нас и не послала нынче. Материнство как меняет человека!

– Так ведь и мы на нее не наезжали, поговорили хорошо, – ответила Софья, – Я вот думаю, что дочка для нее и впрямь – надежда. Надежда, что в жизни не все позади. Не зря ж ведь так назвала …

А Тамара несла на руках свою маленькую Надю и непривычно шмыгала носом.

Просто холодной и агрессивной была она очень-очень долго. Так было проще выжить. А теперь вот поселилось в сердце забытое давно чувство благодарности и ожидания чего-то хорошего.

Знать, не зря задумала она большое и важное дело – родить дитя.

Она шла и мечтала о весне, о новом пальто, и о том, какой расти будет ее Надежда …

Автор Рассеянный хореограф