Мария шла по лесу так сноровисто и уверенно, словно на деревьях висели таблички с указанием направления. Она была высокой, размашистой. Они возвращались из леса с грибами: Мария, дочка ее Аня с подружкой Катей.
– Вот сейчас просеку пройдем, да и к Никифорову выйдем, а там в перелесках ещё посмотрим. Но вряд ли там – пообрали нынче. Уж больно приезжих много.
Корзины у них были почти полны. Зашли они в лес, когда и роса ещё сойти не успела, можно было и возвращаться. Да и нужно – дел дома невпроворот.
Солнце шло к зениту, стало жарко. Редкий молодой березняк показался впереди. Он стоял светло-серый, точно припорошенный чистым снегом.
– Хошь не хошь, а стирать сегодня, Анька, – вздохнула Мария, – Завтра – на покос, когда ещё?
– Да постираю я, мам. Поем вот только, да Змейку подою.
Змейкой звали они козу за витиеватые пятно на морде под глазом. Коз Мария держала всегда.
У Никифорова вышли они на луг и встретили знакомого деда–косаря.
– Припозднились, Сергей Ильич, с покосом-то, – крикнула ему Мария.
Дед стер с лица пот, поплевал в ладони, крякнул.
– За каждой мухой не нагоняешься с обухом. Что накошу – все мое. Набрали чего? – он тоже кричал.
– Набрали, – Мария наклонила корзину, показывая, но идти до деда не хотелось – устали ноженьки, – Ну, добро…
Дед размахнулся косой, продолжил свое дело. А они пошли мимо березняка дальше.
–Эй! Стой-ка!
Мария оглянулась. Дед бросил свою косу, шел через луг к ним. Она поставила корзину, пошла навстречу. О колхозных делах что-нибудь спешит спросить, – подумала.
– Ты ж Короткова будешь Мария? – спросил дед, ещё издали.
– Она.
– Со второй фермы, да? Николая дочка…
– Да-да. Верно, – Мария хорошо помнила, что дед этот знал ее погибшего на фронте отца.
– Так ить приехали там к тебе. Ищут.
– Ко мне? Кто?
– Из газеты завроде. Газетчики. А с ними ещё кто-то.
– Зачем? – Мария испугалась.
– Так почем мне знать, — развел руками дед, в рыжей бороде его торчали травинки,– Я услышал у сельсовета разговор, да и дальше пошел. С Мишкой они говорили, с Богдановым. Его и спрашивай.
И уж стало Марии не до перелеска, не до грибов. Пошли домой напрямки. Шла она и гадала – зачем газетчикам понадобилась?
Коли по ферме чего, так ладно. Там в порядке у нее все. Только ведь в передовики нынче не вышла, так зачем к ней-то? Спрашивали б молодую Люську Папанину, вот кто нынче в почете.
Всего скорей, с паромом приезд связан. Отслужил паром свое, ремонтов уж пережил неведомо сколько. Вот и собрались они –несколько деревень, написали письмо, чтоб стройматериалов на новый паром им дали. А председатель ругался, кричал потом. Начальство на него собак спустило. А ведь сам руками разводил – «нету…нету стройматериалов».
Ну, а если … Ладошки ее вспотели, лоб покрыла испарина. Она перехватила корзину, стащила косынку, утерла лицо.
– Мам, ты чего? Давай я понесу, – оглянулась Анна.
Словно мышиные хвостики выглядывали косички из-под ее косынки. А рядом Катя – с косой с кулак. Такой тяжёлый волос был и у самой Марии. Нина все шутила: «Пожалела волос Аньке, всё себе оставила! Вот и носи – мучайси.»
– Да не надо, Ань, – махнула рукой дочке, – Сама я. Жарко просто …
Ещё издали увидела у клуба газик, чужой бежевый, узнала кряжистого, длиннорукого председателя. Большими загорелыми руками он все время оглаживал бедро – нога у него была больная, с осколком войны.
А рядом с ним ещё двое мужчин. Одного она знала – он приезжал к ним из района с какой-то агитацией, а второй – молодой, городской, был ей не знаком.
Мария шла, здороваясь на обе стороны:
– Набрали ли? А покажь…
Она показывала грибы односельчанам, не спешила – традиция, но председатель ее уж увидел. Забытая тревога охватывала. Дом их стоял в проулке, она отдала корзину и плащевик дочке и пошла к клубу, переживая, что одета как-то не по случаю – старая расстёгнутая фуфайка, резиновые сапоги, шаровары. А солнце, как назло, так и палит.
– Вот она собственной персоной! Дождались! – громко и с укором встретил ее председатель, как будто она была виновата, что в самую уборочную оторвали газетчики его от работы, – Говорите. Вот клуб в вашем распоряжении. А я пойду, дела.
На Марию лишь оглянулся:
– К тебе люди приехали из самой области. Так что… давай тут.
Он попрощался и ушел, хромая.
– Пойдёмте. Мы уж часа три вас ждём. Как грибочки? – средних лет лысоватый журналист, серый костюм, портфель, и с ним какой-то ряженый – молчаливый высокий мужчина в рубашке, похожей на косоворотку, смешных сандалиях и светло-коричневых штанах.
– Меня? Так а чего меня-то? – Мария неуверенно поднималась по ступеням вслед за ним.
– Разговор есть.
Они вошли в прохладный холл, Мария бухнулась на новые деревянные кресла, и поняла, что ноги уж не держали ее совсем. Стало легче. Даже газетчики эти показались симпатичнее.
– Мария Николаевна, я скажите пожалуйста, имя Федот Евграфович Полищук Вам о чем-нибудь говорит?
Мария посмотрела на грязные свои сапоги, помолчала, потом четко ответила:
– Нет у нас таких.
– Нет, может Вы его раньше встречали, знали…
– Нет, не встречала и не знала.
– Хорошо. Скажите, а Вы ведь в Польше были в сорок пятом, да?
– Да. И за это уж отбыла свое. А вы точно из газеты?
– Мария Николаевна, мы вообще не из той организации, о какой Вы подумали. Даже если скажем чего лишнее, Вы уж нас не выдавайте, – он улыбнулся, положил руку на грудь, – Да и мы… Хотя, те времена кончились. Меня Мишей зовут, а это Бронислав, он из столицы.
– Тогда чего?
– Просто мы собираем свидетельские показания, понимаете. Вот, например, о Полищуке. Он в Польше остался, и там недавно очень много рассказал одному известному польскому журналисту. А нам надо проверить факты. Расскажите о том, где работали, кто был с Вами, о своих управляющих, о том, как жили там. Нам всё интересно.
– Да уж рассказывала, запротоколировано все.
– Ну, говорю ж – прошло то время, сейчас мы просто для прессы общаемся. Расскажите, пожалуйста.
Ворошить в памяти те волнующие страшные времена не было никакого желания.
Их село в первые же месяцы войны заняли немцы. Маше тогда было пятнадцать, эвакуироваться они не успели. Сначала немцы их перевезли в соседнюю деревню. Там прожили они всей семьёй две недели. Потом в районе копали окопы пятиметровой глубины, голодали, стирали в кровь руки, плакали. Затем перевезли и полгода держали их в г. Кобрин Брестской области. Жили в сарае.
А потом… Потом уж Мария потеряла счёт местам, куда перевозили их. Голодно, холодно. Попадали под бомбежку. Разве уж до мест? Потеряла счет местам и лицам. Уже не было с ней подруги из деревни Зины, их разделили, Зина так и не вернулась домой.
Сейчас она повторила то, что говорила и тогда –с 43-го находилась в лагере в г. Хелм, в Польше, работали на заводе, в 44-м перевели на работы в г.Кельцы. Там работали где попало. То тут, то там. Много работали на фермерском хозяйстве.
Хозяев им не представляли, поэтому у кого работала –не помнит, имена назвать не может. Брали их человек по пять и отправляли на несколько дней к фермеру, потом к другому.
– Хорошо, Мария. А где вы были в конце лета и осенью 44-го?
– Как где? В Кельцах и были, в бараке жили.
– Тогда извините за прямоту – кто же отец вашего ребенка? Дочки Анны … Барак был женский.
– Хм, – Мария усмехнулась, – Женский.
В сердце ее что-то зазвенело тоненько, мелодично. Что-то стылое и грозное как-будто доносилось издали ни звуком даже еще– оттенком звука. Колыхалась в мозгу кровь, но не один капилляр не выдал ее – внешне Мария была бледна, спокойна и даже расслаблена.
– Зачем это Вам? Дело прошлое.
– Поймите, если б это было не важно, я б не стал спрашивать. Это личное, но … все же, Мария.
Второй мужчина молчал. Только слушал их разговор.
– Господи, – завозилась она в кресле, – Я ж не одна такая. Сколько девчонок и баб там беременными были. Послабления тем, кто с детьми – жили они отдельно. А я… Ничего особенного. Наш он был, тоже из угнанных. Андреем звали, больше ничего не знаю. Немного повстречались, а потом их увезли куда-то. Больше не видела.
– И вас, беременную, отправляли к фермерам? На тяжёлые работы?
– Да. Никто там нас не жалел. Некому было жалеть.
– А вот Полищук Вас хорошо помнит. Федот Евграфович. Имя назвал, фамилию.
– Не знаю его. Может, путает. И имя мое, и фамилия – каких много. Так чего он говорит-то ваш Полищук?
– Вот в том-то и дело, Мария. Говорит, что не были Вы в положении весной сорок пятого.
– Так и было. Откуда толщина-то? Живот небольшой был, – ответила она, посмотрела в окно и прикусила язык, лишнее б не ляпнуть.
–Значит, вспомнили Полищука? Да? –обрадовался журналист.
Марии это надоело. Она поднялась с кресла, одернула ватник.
– Нет. Перепутали вы что-то. Не ту Марию Короткову нашли. Простите, но мне на дойку скоро, а ещё грибы перебирать, да и стирать надо, полоскать идти. Завтра с утра – на покос. Девять копен колхозу – десятую себе.
И, как ни странно, ее поблагодарили и отпустили. Она шла и ругала себя – дура, чего вообще разболталась! Не помню – да и всё! Подумаешь – писаки!
Грибы уж перебрала Аня. Шустрая она. Мария даже пересматривать не стала, а после Аньки – надо б. Принялись за стирку. Обе устали, обе – почти молчком. Даже говорливая и частенько ворчливая не по возрасту Анька молчала.
А Мария – в думах. Опомнилась лишь когда опустила половичок в реке.
– Мам, да что с тобой! –Анна выловила его веслом с лодок, – Забирай вон, дополощу я, в тазу и принесу.
Мария подхватила корзину с бельем и, как никогда, послушно пошла к дому.
С Анькой ругались они частенько. Мария любила размеренность и порядок во всем. Была сноровиста, но дотошна во всех делах.
Анна – помощница хоть куда. Нина, подруга и соседка, мать Кати, постоянно ее хвалила. Катерина у нее не такая. А Мария никак не могла воспитать в дочери некую сдержанность.
Всё ей надо бегом, всё – быстро. А оттого и недоделки. Полы и те моет за пять минут – как будто гонит ее кто. То оставит где чего, то не доделает. Быстрая, но уж чересчур.
Даже ест и то со скоростью света.
А ещё не хватало дочери выдержки. С маленьких такая, как Мария не оговаривала. Говорила Анна много, страстно, осуждала пылко. Частенько ворчала себе под нос, как старушка. А если в школе какой конфликт – тут уж она в первых рядах воинствующих.
– А тебе какое дело, Ань? Ты там вообще не при чем!
– Ты хочешь, чтобы я осталась в стороне? Как ты можешь, мама! Я за справедливость!
Правда, училась хорошо – ходила в отличниках.
А иногда вдруг замирала – сядет, замрет и смотрит вдаль, как будто видит там чего. В эти минуты Мария передёргивала плечами – бежали мурашки.
А Мария…. Женское счастье у Марии не сложилось. Вот только Аня у нее и есть. В войну родилась дочка от случайной любви. Так считали в селе все.
Да разве одна она с такой несчастливой бабьей судьбой?
Гори оно всё!
***
Газика у клуба не было. Мария шла на вечернюю дойку, выдохнула – уехали. Вот и хорошо! Сердце успокоится ещё не скоро. Сейчас Мария была словно разбитая лодка, устало шлёпала по тропе.
Окликнула ее Нина, догнала.
– От, спасибо тебе, подруга! Белых-то сколько! Я прям, радая!
– Ещё надо? Хотела половину ведь ещё отдать Кате, да сбили с толку, – махнула рукой Мария расстроенно.
– Ааа, говорила Катька. Так чего хотели-то они?
– Да газетчики это. Про войну там что-то пишут.
Нина встала, замерла. Мария оглянулась.
– Чего ты?
– Ма-аш, – глаза перепуганные, – А у тебя все ли там хорошо было? А? В Польше-то в этой было?
– Господи! Да пошли ты! – кивнула, – Нормально все было, да и времена уже не те. Просто пишут. Успокойся. Они уж уехали.
– Ну-у, мало ли, – бурчала себе под нос Нина и плелась за Марией, – Бывает же.
– Чего бывает-то!? Чего!? – разнервничалась Мария, – За свиньями ихними ходили. Сама думаю – как не сдохли тогда. Я высокая, густомясая на мамкиных харчах была, это и спасло. Из вагонов, помню, нас выгрузили, немцы ходют, лопочут по-своему, зыркают. А бабы валятся. У меня одно – вздохнуть поглубже хочется, всё казалось, что засела в грудях вагонная вонь – и не выветришь. А голова плывёт.
Потом завод, голод, барак вонючий …
А однажды жили в скотнике со свиньями. Мухи … Бабы уж и мыться перестали, а я… Нет, думаю, пока на колонке не отмоюсь, не лягу. Не превратят в свинью. Но я не виню баб, нет – просто молодая я была, сильная. Мамке спасибо. А ели-то все равно и из отходов тоже. Чё свиньям дают. Иначе б и не выжили.
А потом в другой дом попали, перевезли нас дальше. Там получше было. Нас всего-то шесть человек было, один мужик и пять баб. Сарай отдельный с койками, обмыться есть где, и кормили все-таки.
Из-за того, что чистая я была и взяли меня в дом – уборку делать. Посмотрела, как живут они. Похоже на нас живут. Только кофе по утрам пьют и за булками в лавку ходят, а сами не пекут. Ещё картины любят. Много у них картин разных было. Бывало и про уборку забуду, до того засмотрюсь.
Хозяйка строгая была, чистоту любила. Поначалу придиралась, а потом уж поняла, что стараюсь я, так отстала. Дочка у них была взрослая, муж воевал у нее.
– За наших?
– С ума сошла. Это ж Польша, немцы. Все, кто за наших оттуда ещё до войны уехали. Там и услышали мы войну ту. Знаешь, то слыхать, то – нет. Но почуяли – близко наши. И поляки притихли, кормить стали лучше, – Мария задумалась, смотрела куда-то вдаль, на вечерний горизонт.
– Так у тебя уж Анька была. Сорок пятый же.
– А? Да-а. Я вот подумала, Нин. А если б в жизни все не так было, если б жили, как хотели, если б не война, наверное была б совсем другая у нас жизнь, да? И дети были бы другие.
– Ну, дети-то чего? Я как с Федькой своим была бы, так и была. Только пожил бы подольше, а то вот… Дети есть, а его нет.
Федор скончался в пятьдесят первом. Ранения зашевелились, не спасли.
– Да-а. Жалко Федю. А я вот, думаю, что много б детей нарожала, если б не война эта.
– Маш, а ты о парне-то своем чего не рассказываешь, об отце Анькином? А? – и спросила это Нина таким настороженным тоном, что Мария глянула, наморщив лоб.
– Ну-ка, ну-ка! Чего это ты? Чего надумала-то, признавайсь, – Мария остановилась, руки в бока.
– Да это и не я. Так… бабы лепечут. Спрошу, уж прости. Всю жизнь не спрашивала, а теперь! – Нина злилась не то на саму себя, не то на Марию, – А теперь приехали эти…, – она махнула рукой в сторону клуба, – Я сразу и подумала.
Нина замолчала, мяла концы платка.
– Че подумала-то? Ну уж говори.
Мария возвышалась над маленькой Ниной грозно. Та подняла глаза и заговорила быстро, таратористо:
– Так ведь, Маш. Сама говоришь – красивая была, молодая, высокая, чистая. А там немцы. Вот и подумали…не сначильничали тебя случайно там? Сволочи поганые! Оттого и Аня … А она ведь другая: брови высокие, носик длинный…
– Что-о? О, Господи! Нинка! Не-ет! Здоровьем клянусь – не насильничал меня никогда никто. Сама позвала, сама захотела, сама влюбилася. Наш он, русский был. Вот ведь – насочиняют! Расскажу, хочешь?
– Так уж пришли.
– Ну вот сразу всем и расскажу. Пусть знают.
И пока дойка шла Мария рассказывала о единственной своей ночи. Не врала – была у нее такая ночь, и правда, единственная.
– Он почтарем в бараке был. То-ощий. Мы его подкармливали все, а я так вообще влюбилась. Жалость да любовь у нас рядом шли. А тут как-то вместе оказались –на работах заночевали. Он все сторонится, а я – к нему. Спрашиваю: «Целовался?» Глаза опустил, стесня-ается. А я ему: «Чего, мол, стесняешься? Я вот тоже не целовалась, и с мужиком не была. Война же, сколько проживем?» Так и разгорячила его до того, что целовал как безумный…
Мария рассказывала эмоционально, весело, а потом замолчала и услышала тишину. Никто не перебивал, не подшучивал, как бывало обычно. Бабы вокруг молчали тоже. А Нина вообще заплакала…
– Чего ревешь-то? Господи, я их развлекаю, про любовь рассказываю, а они – в слезы, – качала головой Мария.
– Так ведь… война, пленные вы … Погиб он, наверное? – спросила пожилая доярка.
– Не знаю. Уехала я.
– Не одна уж уехала, с дитем под сердцем.
Мария кивнула. История эта была правдива лишь наполовину.
…ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ >