Папа умер в конце июля. В солнечный день.
Пока был ещё в себе, просил Тасю играть на фортепиано. Закрывал глаза, слушал, хоть слышал уже очень плохо. А в начале июля вдруг замахал рукой на маму – отправлял ее к инструменту.
– Митенька! Да что ты! Я ж не садилась лет двадцать за инструмент.
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
Мама закончила когда-то музыкальное училище, но по специальности отработала всего год – потом закружило замужество-материнство. Но отец показывал пальцем, мычал, требовал, не успокаивался. Она вздохнула, сменила очки, и села за фортепиано.
Руки помнили. Они нашли старые мамины нотные журналы, и мама начала вспоминать этюды, вальсы и пьесы. Папа закрывал глаза, успокаивался, казалось, что именно этого ему и не хватало. Несколько раз просил сыграть вальс Штрауса. И опять Тасе казалось, что папа, даже в этой своей последней воле, думает о них – мама увлеклась, ожила, ушла глубокая складка меж бровей.
Тася сидела на диване, смотрела на своих быстро состарившихся родителей. Отец – бледный, исхудавший, утонувший головой в подушке. И мама, щуриться, наклонившись глядит в ноты, старается. Спина широкая, бедра свисают с круглого стула. Как же она сдала!
А в старой облезлой решетчатой раме окна зелёная верхушка дерева качается на ветру, шумят машины, катится жизнь. И только они застыли в этом последнем для отца куске времени.
Гриша уже уехал в Чехословакию. Ждали его на похороны. Но друзья помогали, рядом были Поля, ее родители, Катя, коллеги и друзья отца – всё прошло очень организованно. Мама держалась. А вечером после того, как приехали с поминок, еле живая, волоча ноги, она села за инструмент и заиграла Штрауса.
Тася прятала слезы. То, что она переживала – этот новый тяжёлый опыт, переполнил, не давал дышать. Она ещё долго просыпалась с мыслью, что всё, как прежде – папа жив. Смерть отца не сразу стала жизненной реальностью.
Хорошо, что рядом была Катюха. Она отвлекала, тормошила, заставляла смотреть в будущее.
– Нюня! Раскисла она, понимаешь! Жизнь безжалостно карает малодушных! А ну-ка, встрепенись!
В сентябре они помогали бабе Клаве копать картошку – весной посадили на ее участке два ведра. Умаялись очень. После того, как рассыпали урожай в сарае просыхать, вернулись в дом. Баба Клава перекрестилась на иконы в углу.
– Слава тебе, Господи! – а потом к девочкам, – Кто любит Бога, добра получит много. Давайте варить.
От сваренного картофеля поднимался теплый пахучий пар, в капусте светились пурпурные глазки клюквы, черный хлеб был мягкий и ароматный.
– Ах, как дома, прям…, – отвалилась сытая к стене Катя, – Наши уж второй год без меня с картошкой управляются.
Тася смотрела на стёртые руки.
– А нас в школе все на свеклу кормовую отправляли. Так что в этом году – у меня первый опыт, – и вспомнилась отчего-то школьная подруга Оля, – А Оля даже в школу не ходила, когда копали они картошку дома. Помню.
– Как она поживает замужем-то? – спросила баба Клава.
– Не знаю, баб Клава, мы не общаемся. Вот дружили так крепко, а сейчас… Ромка Афанасенко звонит, Соня, Людка – одноклассники, а вот с ней не общаемся.
– И правильно! – Катя не прекращала жевать, – Я б вообще забыла эту предательницу! – отправила капусту в рот, и с полным ртом продолжила, – У нас таких били за деревней. Выманивали и…, – она резанула ладонью.
– Так ить злобу таить – себе вредить, Катенька, – ответила баба Клава.
– А чего, простить ее что ли и дальше дружить? Да пошла она…
– Не злиться, главное. Упустить. У Господа благ много для всех – нет границ. А зависть, это когда хочется, чтоб блага его только себе взять, а других, чтоб обошел он. А он щедрый, Господь-то, и провидец. Наперед всё знает. Излечивает душу, сам распределяет – кому чего.
– Ага. Это получается, ее он наградил за предательство, а Таську…, – она покосилась на притихшую и внимательно слушающую этот диалог Тасю и замолчала.
– И горести – не зря. Они силу дают и разум. А зависть да злость умаляет, от Бога отдаляет. Не завидуйте ей – себя блюдите, молитесь.
– Вы чего, баб Клав! Мы ж комсомолки! – нахмурилась Катя.
– Так Бог он и для комсомолок – Бог.
– Права Вы, баб Клав, – сказала Тася, – Уж не знаю насчёт Бога, но то, что горести силу дают – это точно. Я ведь совсем ребенком была, папа и мама все проблемы мои на себя взвалили. Вот этот самый Бог и распределил – послал мне испытания, чтоб повзрослела, наверное.
Так много переменилось в жизни Таси, но в то же время ничего не переменилось. Также училась, также с мамой ездили в гости в Тулу. Только теперь не на служебной машине папы, а на электричке. Вместе со всеми студентами стояла она в очереди за пирожками в буфете, сдавала зачёты и экзамены.
Октябрь потянул прохладой, лилась очередная желто-маслянистая осень. Катюха, вороша ногой осеннюю листву, вдруг однажды на прогулке призналась ей:
– Тась, я так хотела практику вместе проходить, а он … В общем… В общем, я в Боткинской практику прохожу, ты не обижайся, ладно?
– Как это в Боткинской? А почему?
– Эдик … Понимаешь, обещал нам двоим место найти, а сам… Идиотина! Поссорились вчера. Сказала, что тогда и я не пойду к ним, – Катя дула губы, – А он обиделся. Я не хотела тебе говорить, думала – вдруг не получится.
– Он тебе место в Боткинской нашел?
– Ага…, – Катерина была недовольна, – Одно. А обещал – два.
– Катька, ты совсем с ума сошла! Сейчас же соглашайся! Поезжай к нему и соглашайся!
– Кому-кому, а тебе самое место там. Я ему и говорю. Сказала, пусть ты пойдешь, а он обиделся, говорит – нельзя уже, моя ж там фамилия. Дверью ещё хлопает, гад.
– Кать, у вас отношения?
– Наверное, – она опять заворошила ногой листья, – Я пока ещё и сама не поняла – ругаемся больше. Но он хороший, Тась.
Таисья взяла подругу за плечи, встряхнула:
– Он тебе нравится, Кать? Да? Нравится?
– Ну да, он и правда хороший врач.
– Господи! При чем тут – врач. Как человек он тебе нравится?
– Ага, – кивнула Катька, – Правда, не всегда.
– Вот что. Ты сегодня же едешь к нему и соглашаешься, поняла? А я и в клинике нормально практику пройду. И вообще, Кать, ну, будь ты посговорчивей, а!
– Да я и так… Даже не разу не двинула ему. Сдерживаюсь, – вполне серьезно кивнула Катя.
Тася подняла брови, а потом начала хихикать, а следом уж обе смеялись до слез – не двинула, и то хорошо.
Ей писал Юра. Хорошие добрые письма, благодарил за помощь бабушке. Он ничего не просил, не обещал, просто писал, как пишут подружкам. В Ульяновское училище он поступил, личного времени им давали мало, поэтому письма были скорыми, короткими.
Однажды пришла Тася домой чуть раньше, подошла к двери квартиры и вдруг услышала музыку. Она открыла дверь, мама поспешно закрыла инструмент.
– Ма-ам. Как хорошо. Ты вернулась к музыке?
– Я? Ну, что ты! – встала, засуетилась, начала разогревать обед, а потом положила ложку на стол, повернулась к ней, – Тась, послушай. Я … В общем, на пенсию и стипендию твою жить можно, конечно, но тяжело.
– Мам, у нас же есть ещё сбережения, немного, но есть.
У них и правда осталась небольшая сумма на книжке после мены квартиры.
– Нет-нет! Это твои свадебные.
– Да не собираюсь я замуж, пока учусь.
– Ты послушай. Тут мне тетя Галя звонила, она в музыкальной же школе работает, – Галина была старой подругой мамы по музыкальному училищу, – В общем … Предлагает ученицу взять на дом. Говорит, хорошая девочка, и живёт тут недалеко. А родители платить будут.
– А это законно?
– Ну… По крайней мере не наказуемо. А мне веселее, да и деньги нам нужны.
Тася села на табурет, посмотрела на маму.
– Мам, мне иногда кажется, что папа нас до сих пор ведёт. Не зря он тебя к инструменту вернул. Тебе так не кажется?
– Кажется, – вздохнула мама, она очень грустила ещё по отцу, – Я ведь за ним всегда была, как за стеной каменной. А теперь …
– А теперь мы вместе, мам. Вместе. А ты соглашайся! Обязательно соглашайся.
– Вот и Галя уговаривает.
И вскоре у мамы появилась вторая ученица, а потом и третья. А вместе с ними она совершенствовала свою методику. Была она очень строга, хотела результата, и он – был.
На Новый год Катерина звала к себе в деревню, но Тася не захотела оставлять маму. К ним приехали Полина с Леночкой – милой кучерявой и неуклюжей. В Новый год нянчились, крутились вокруг малышки.
Полина весной собиралась к Грише, в Чехословакию. Рассказала, что живут там с5мьи оружейников в военном городке, в благоустроенном двухэтажном доме, у всех – отдельные квартиры. Жены дружат, хозяйничают, растят детей и не бедствуют. Многие увлечены приобретением дефицитных вещей. Об Оле и Леониде не говорили. Полина умалчивала, а Тася не спрашивала.
– Дует от окна у вас. Ремонт нужен, – качала головой Полина.
– Нужен, но мы ещё не осилим. Попозже, – махала рукой мама.
В феврале в курсантский отпуск приехал Юра. Сразу, в день приезда, вечером пожаловал к ним. Тася его не узнала – он раздался в плечах, возмужал и изменился. Какой-то литой скульптурный торс, румяные с мороза скулы. Мял цигейковую шапку, стесняясь, не понимая, пригласят ли его в дом.
– Юра? Господи! Как я рада! – перед ней был мужчина, военный, а совсем не тот Юрка, которого она знала раньше.
Тася улыбалась, подхватила его шапку, велела снимать шинель. Юра прошел и эта комната сразу взяла его в плен своим незнакомым ему очарованием. Инструмент, книги, латунная люстра, витая мебель и картины. Все дышало достоинством, простотой и покоем.
Он приземлился на край дивана, и сразу подскочил, полез в нагрудный карман.
– Ой! Тась, я билеты в театр взял. Ну, попросил ребят, мне взяли на субботу. Пойдём?
– А что там?
– Там… Не знаю. Я… , – он сунулся в билет, – «Двенадцатая ночь» спектакль.
Этот спектакль Тася смотрела раньше, ещё с папой, но не призналась, кивнула:
– Пойдем…
Но спектакль пришлось отложить. Юра тоже почувствовал холод квартиры, посмотрел на раму окна, и потом четыре дня подряд счищал с рам старую облупленную краску, утеплял и красил окно. Он приходил в рабочей одежде после обеда и возился до вечера.
– Подоконник надо менять, но это летом. Да и стена, вон, смотрите, – он пошевелил штукатурку под окном пальцем.
– Юра, ты и так столько сделал! Ты совсем не успеешь отдохнуть, побыть с бабушкой, – мама была очень благодарна. Окно сверкало, превосходя белизной заоконный свежий снег. Мама предвкушала смену штор.
В день отъезда они поехали вместе к бабе Клаве, и Тася смотрела, как собирает Юра свой черный дипломат, как ходит туда-сюда по комнате, а баба Клава утирает слезу. На вокзал провожала его одна Тася.
Юра и на вокзале, когда провожала его Тася, робел. Он боялся ненужными неправильными словами нарушить ту ауру искренности, обескураживающей доверчивости, которая возникла меж ними. Он никогда в жизни не встречал ещё такую девушку – простую, без кокетства и, казалось, хоть какого-то желания понравиться по-женски. Она была просто хорошим товарищем.
Но все же какая-то тайна уже витала меж ними, наполняла волнующим ожиданием, оттого и стеснялся он сейчас, в последний момент их встречи, потому что здесь должны быть сказаны самые важные слова.
– Я так рада, что сбылась твоя мечта. Ты – будущий офицер, – сказала Тася.
– А твоя? Я помню, ты хотела в медицинский институт.
– Аа…, – махнула она рукой, – Было это в прошлой жизни. Чем плоха профессия медсестры? – Тася старалась говорить весело.
– Не плоха. Очень даже не плоха. Но … Тась, нельзя предавать мечту. Надо идти к ней. Надо! Несмотря ни на что.
– Мы не потянем. Это же шесть лет учиться. Ты же понимаешь – папы нет.
Раздался гудок тепловоза. Они стояли на платформе, меж поездами, посадка давно была завершена, проводница торопила.
– Пробуй, Тась. Пробуй, пожалуйста. Поступай! Ты должна идти к своей мечте! Должна! Знаешь, как говорит моя бабуля – бедный человек не тот, у кого нет денег, а тот, у кого нет мечты.
Он прыгнул в тамбур, и казалось ему, что сейчас это и есть самые важные для нее слова. Она нашел их.
– Поступай, Тася! А я буду писать тебе, обязательно буду.
Поезд мягко и медленно тронулся, проводница оттеснила его и закрыла дверь.
Это стало толчком, призывом, ее девизом…
Следующим летом Тася поступила в медицинский институт.
***
За несколько минут до полуночи в Новый год Оля родила девочку. Родила без особых мучений – хорошие врачи. Расстроилась – она ждала сына. Вернее, она вообще не собиралась беременеть, рожать. Она была медиком, все понимала, но вышло так, как вышло. А теперь ещё и девочка.
Девочка была крошечная, с крупным носиком в черную точку, со светлыми длинными волосиками на затылке.
Лёня был счастлив, заискивающе заглядывал ей в глаза, как бы прося прощения за то, что он хотел именно девочку, и его желание свершилось, а ее – нет.
А дальше пошли кормления, колики, пеленки и бессонные ночи. Оля с дочкой не сюсюкала, или молчала или внушала строго и нравоучительно. Малышка хлопала глазками, наливалась и хорошела. Конечно, она ее любила, свою Танечку, но Оля точь-в-точь копировала свою мать. Или где-то на генетическом уровне шло это копирование. Нежные слова и поцелуйчики считала она чем-то постыдным, показательным, поэтому относилась к ребенку, как к данности, которую нужно принять и вытерпеть.
А Танечка росла. На место плавающих глазок пришло узнавание и отчетливая радость. Леонид был счастлив.
Но привязанность к дому, к ребенку раздражала Олю, усталость злила, она искала выходы. Леонид видел – Ольга материнством тяготится. Кому ей было пожаловаться? И она жаловалась ему. Одинокой Оля не была, жили они с соседями дружно, по соседству – такие же жены с детьми, но Ольга завидовала тем, кто детей отправил в Союз. И осенью, когда Танюшка подросла, ее отвезли Светлане Андреевне, бабушке – матери Леонида.
Уже скоро они должны были и сами вернуться из Чехословакии, но процесс этот затянулся, и Танечка росла с бабушкой до трёх лет.
А Оля увлеченно копила заграничные вещи. Страсть к накоплению лишала ее душевного спокойствия. Жили они в военном городке, недалеко от Праги, где всё было организовано по советскому образцу. В магазинах – советские товары.
Но иногда организованно их вывозили на территорию Чехословакии, на экскурсию. Экскурсия превращалась в массовую закупку товаров. В диване у Оли – чешская и немецкая обувь, одежда, две замшевые куртки. На шкафу – коробки с хрусталем и фарфор, масса парфюма и косметики.
– Оль, мы не вывезем всё это, – качал головой Лёня после очередной «экскурсии».
– Все вывозят и мы вывезем. Поживем хоть, как люди. Вон у Михайловых …
Благополучную жизнь Оля напрямую, прямопропорционально связывала с количеством вещей и денег. Она в это верила, и переубедить ее было невозможно, как Леонид ни старался.
Они ссорились. Ссоры были тяжёлыми, бессмысленными и не приводили ни к чему. На выездах он звал ее посетить прекрасные места: вершину горы, которая высилась над городком Карловы Вары. Проехать вниз, в город, с вершины к источникам на тросе в красной кабинке фуникулёра. Можно и спуститься и по тропинкам в лесу, извилистым и засыпанным мелким гравием, пройтись по городским улочкам с их декоративными, как на сцене, многоцветными домиками, построенными века тому назад.
Но Олю это не интересовало.
И Леонид поражался, насколько в жене его засел этот пункт – она все время сравнивала то, что имели они, и то, что имели окружающие. Ей всегда было мало. Он терпел, уступал, ждал возвращения домой. А она плакала от непонимания.
В Туле Леониду дали квартиру, но особой радости от ее получения, он не испытывал – жизнь показала, что с женой они совсем разные. Он мечтал о разводе. Вот только понимал, что этот процесс будет очень тяжел. Он готовился к угрозам – конечно, она станет апеллировать дочкой. Он готов был отдать ей квартиру, но Танечку …
Вернулись в Тулу окончательно они весной, пробыв в Чехословакии почти три с лишним года. Ехали почти все вместе, в одном вагоне, говорили о проделанной работе. Все были веселы, довольно беззаботны. Вот только Ольга переживала за коробки с хрусталем – уж очень лихо их грузили.
Первый раз в жизни Оля имела свою собственную квартиру. Не уголок, не временное жилье, а – свое. Она скребла, мыла, радовалась всему. Это ее дом, ее обуза, отныне и навсегда. Она наводила чистоту и уют, искала дефицитную мебель, выставляла хрусталь и вешала новый ковер – это будет ее дом. Танечка пока оставалась у свекрови, и Ольга радовалась этому. Успеет ещё – нанянчится. Про себя она думала, что пока дочка маленькая, и пусть бы жила в Москве с бабушкой. Но понимала, что Леня будет против.
Оля не анализировала отношения с мужем. Она злилась на него, отодвигала решение вопросов на потом, меж ними давно не было близости, но она сваливала это на временные трудности переезда. Она не знала его планов, не ожидала того, что случилось.
Когда Леонид объявил ей о своем решении развестись, она уцепилась в него всеми своими силами – рыдающая, любящая и готовая на все. Леонид переживал очень. Да, он взял на себя ее судьбу, лишил образования, он обязан терпеть. И он уступал, соглашался.
Но время шло, они ссорились. И однажды в пылу ссоры, когда Ольга хвалилась нажитым добром и грозилась, что при разводе он вообще ничего не получит, он достал из серванта хрустальную вазу и с грохотом разбил ее о пол. Он и сам от себя такого не ожидал.
Что тут случилось с ней! Она бросилась на него с кулаками, со слезами, оскорблениями. Припоминала все то, что даже вспоминать было непристойно, а в конце вдруг выдала:
– К Тасеньке своей побежишь? Беги-беги! Я знаю, что ты по ней до сих пор сохнет, да только она без своего папочки – уже никто! Пустое место!
Леонид был удивлен. За годы жизни с женой он уж и забыл о той симпатии. Встречались женщины ему разные. Были среди них и такие, которые нравились, но Ольга вспомнила именно сестру Гриши – давно забытую.
Он смотрел на жену, расстроенную из-за пустяковой вазы больше, чем из-за их ссоры. Он не выносил ее. Было ясно – и она его никогда не любила. Только из жалости к ней, такой потерянной и мелочной, не стал он ничего отвечать.
Он ушел к Грише Заславскому, ночевал у них. Знал – Полина и Гриша умные, лишних вопросов задавать не станут. Он снова вспомнил Тасю – этакий эталонный образ девушки для избранных. Надо будет спросить потом у Гриши, как ее дела.
А наутро он отправился в профком завода – выбивать себе место в общежитии. И странно: они ещё не были разведены, но он уже почувствовал полную ошеломляющую и радующую душу свободу. Больше ничего ему было и не нужно от жены.
Вот разве что – дочка Танечка
…ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ >