Рассказ основан на реальных событиях.
1939 год. Село Прасковино, Дальний Восток
Семья Акимушкиных жила хоть и не богато, но и не голодали они. Пантелей Фёдорович, глава семейства, шорником был — изготавливал для совхозных лошадей сбрую, ремни и шоры. Для своего же удовольствия и некоторой прибыли плёл он и корзины.
Супруга его Лукерья Ивановна домом занималась, хозяйство вела. Были у Акимушкиных куры, свиньи и корова Фрося. В дни ярмарки семья изредка в город выезжала, где Лукерья продавала яйца, домашнюю сметану, сыр и творог, а после забоя свиньи в продажу шло и сало. Пантелей же выставлял на продажу корзины.
На ярмарке можно было и свой товар продать, и что-то нужное в дом присмотреть. Здесь Акимушкины покупали новую одежду для себя и детей – Гене, которому уже исполнилось тринадцать, двенадцатилетнему Ивану и младшенькой Анютке.
Порой старшие брали кого-то из ребят с собой на ярмарку и сколько же радости было в их глазах – очень нравилось детям ездить в город! Особенно Гена часто просился в город. И не смущала его двухчасовая тряска в повозке. Парнишка глазел по сторонам, придерживал корзину с яйцами, чтобы не побились в дороге, и придерживал ногами бидон со сметаной.
В один ярмарочный день и случилось то, что перевернуло в дальнейшем Генкину жизнь. Много лет знал он Прошкиных, не самых ближних своих соседей. И тётю Галю, что частенько пела вечерами на всю округу, и её мужа Василия. И дочек Любу с Настей тоже хорошо знал.
Настя ровесницей была Генке, а Любка на четыре года старше. Младшая дочь Акимушкиных в своё время была Генкиным товарищем по детским играм, потому и на глаза чаще попадалась. Любу же парнишка видел издалека. Она вечно с ухажёрами по селу болталась, от чего сплетни о ней всякие ходили, но Гене они вовсе не интересны были.
— Мам, отпусти по рядам погулять, а? – как-то попросился Генка. – Погляжу, за сколько другие сметану продают.
— Да зачем же глядеть? – удивилась Лукерья. – Я уж распродала всю.
— Беги-беги, сынок, — вмешался в разговор отец, — да пару корзинок возьми, может, продашь, пока гулять будешь.
— А монету, пап, дай, я, может, Анютке чего прикуплю да Ваньке.
— А вот продашь корзину, тогда и купишь. Но сильно деньгой не сори, подарки дорогие не бери.
Гена кивнул, схватил две маленькие корзинки и побежал, куда глаза глядят. Нравилась ему городская толчея и по душе были запахи ярмарки. То был смешанный аромат жжёного сахара, из которого делали петушков на палочке, то разносился по округе запах горячей похлёбки на сале, что разливали тут же за несколько монет.
Втянул Генка носом этот густой, восхитительный запах, аж глаза на мгновение прикрыл. Подумалось ему, что, когда вырастет, будет на ярмарку ездить, местной похлёбкой и леденцами питаться. А потом парень открыл глаза и обомлел. Увидел он такое диво, что корзины на пол уронил и рот разинул.
Совсем рядом стояла толстая торговка, а рядом с ней две женщины закрывали собой и платками юную девицу небывалой красоты, но Генка смотрел чуть со стороны, поэтому ему всё было видно.
Лица девушки он не мог разглядеть, потому как надевала она через голову платье. Зато ножки, забавные панталоны и прозрачную сорочку видел очень хорошо.
На мгновение он перестал дышать, но звонкая оплеуха и резкий окрик заставили мальчишку прийти в себя. И тут узнал он в стоящей рядом с торговкой женщине Галину Прошкину.
— Ах ты, бесстыдник! – закричала своим звонким голосом тётя Галя. – Сам едва с горшка слез, а на девушек голых заглядываешься. Вот я тебе задам сейчас.
Она подняла с пола корзину и стала колотить ею мальчишку. В этот момент девушка надела всё-таки платье, и с удивлением глядела на происходящее. Она весело захохотала.
— Генка? Акимушкин что ль? – воскликнула она и снова засмеялась. – Мам, да оставь ты мальчонку, что уж прям. Что он там увидел?
Теперь он узнал Любу Прошкину, сестру своей приятельницы Насти. И только теперь он разглядел девушку по-настоящему. Она здесь была другой — в деревне он видел её не часто, и была она всё в неприметных платьях, да косынках. Генке она показалась похоже на белую голубку – особенно в этом светлом платье.
Люба с симпатией глядела на него. Глаза её смеялись по-доброму, невероятным теплом веяло от девушки.
— Мам, да перестань ты уж его колотить, — мягко произнесла Люба, — он не нарочно.
— Знаю я их, бесстыдников. Как же не нарочно, коли глаза выпучил и рот разинул? — проворчала Галина, но бить Гену перестала.
А вот торговка выхватила у Галины корзину, затем подняла с пола вторую. Она удивлением посмотрела на плетёные изделия, затем перевела взгляд на мальчишку.
— Ты продаешь что ль?
— Да, я…
— Беру их, коль по цене сговоримся.
Гена кивнул на предложенную торговкой цену, взял машинально деньги, а сам неотрывно смотрел на Любу. Девушка вновь прыснула со смеху – так забавно выглядел мальчишка в тот момент. Она подошла к нему ближе и потрепала по вихрастой голове.
— Рот закрой, ворона залетит! – воскликнула она.
Гена молчал и также оторопело глядел на неё. Мурашки побежали по коже, когда мягкие тёплые руки красавицы коснулись его головы. И казалось ему, что она, подобно белой голубке, вот так прохаживается рядом и что-то там щебечет, затем махнет крыльями и улетит.
Пока парень стоял в оцепенении, а Люба и её мать расплатились за купленное платье и удалились. Генка побрёл к своим родителям, почему-то повторяя себе под нос «Любка-голубка». Так и прозвал он её, впрочем никому об этом не рассказывал.
Парень вернулся к матери и отцу с деньгами за корзины. Вот только никаких гостинцев он не купил и вообще был какой-то молчаливый, задумчивый. Как ни выспрашивали родители, в чём дело, Гена качал головой, мол, ничего не случилось.
Лукерья и Пантелей довольны были, всё распродать удалось. О чём говорили они – сын и не слушал вначале, свои мысли у него были. Но потом услышал фамилию Прошкиных, и тут сразу уши навострил.
— Не пойму никогда это семейство, — пожал плечами Пантелей, — Вася несколько дней отработает, рублей получит за работу, промотает всё, а потом по соседям ходит, взаймы просит. Что за жизнь?
— Да не просто гуляет, а на широку ногу! – с возмущением поддержала супруга Лукерья. – Галка с Любкой проходили мимо радостные. Обе в платьях нарядных, будто на свадьбе гулять собрались. Не в селе ж в кружеве ходить.
— А я Васю видал, он кренделя и медовуху покупал. Да столько набрал, что еле тащил. А лицо-то довольное, пировать, небось, будут.
— Вот они и пируют, пока деньги есть. А как закончатся, так побираться начнут. Ни рубля не откладывают – все прогуливают. Уж в колхоз бы вступили, всё было бы легче.
— Так а с чем они вступят, коли ничего не нажили за жизнь? — удивился муж. — А всё, что удается заработать — тут же спускают. Это мы с тобой в колхоз сдали две коровы, да лошадь и десятину земли. А у них что? Живут одним днем. Даже голодные годы их ничему не научили.
Акимушкины обсуждали Прошкиных, тех самых, что на другой улице жили. Об этом развесёлом семействе столько сплетен и слухов ходило, как ни о каком другом. Осуждали Василия, который мог бездельничать покуда совесть не взыграет. В колхозе он не состоял. Нанимался он на какую-то несложную работу в городе, получал небольшие деньги и превесело кутил на них всей семьёй.
Народ в Прасковино, было дело, собирал комиссию, чтобы Василия устыдить. Несколько сельчан в составе комиссии приходили к Прошкиным и вели с ними разговоры. Галя в плач пускалась, Вася обещал исправиться – на том дело и заканчивалось. Но абсолютно ничего не менялось. Глава семейства вновь устраивался на временную работу, а получив деньжат, вёз супругу и дочерей на ярмарку. Там покупались женские тряпки и побрякушки, что-то вкусное и хмельное.
Семейство веселилось потом несколько дней, затем Галя начинала ходить по дворам и клянчить хоть что-нибудь – рубль или хоть пяток яиц. И вот что удивительно – было у сельчан к Прошкиным не только осуждение, но и что-то вроде зависти. Ведь в тяжёлые времена никто так не радовался жизни, как развесёлое семейство.
Когда вечерами Галка запевала песню, а ей вторила Любка, смешанные чувства возникали у людей. Кто-то злился, бурча себе под нос, что вот мол, опять Прошкины деньги прогуливают. Но были и те, кто заслушивался песнями голосистых соседок. Голоса у Гали и её старшей дочери и правда были красивые, слух тоже имелся.
Своих дочерей Галина и Василий воспитывали в любви, без особой строгости. Порой бранила мать непутёвую Любу, но потом, заливаясь слезами, сама её и жалела. Может, потому Люба и выросла такой, какой её знали в Прасковино. А знали девушку с нехорошей стороны!
***
Тот самый день, когда Гена влюбился в девицу, что была на четыре года его старше, для парня началась совершенно иная жизнь. Каждую минуту он думал о ней, о её теплых руках и весёлых искрах в красивых глазах. А вот о прелестном зрелище, что открылось ему, когда Любка-голубка примеряла платье, он боялся думать. Краснел сразу при одном лишь воспоминании и по сторонам озирался. Будто кто-то мог услышать его, Генкины, нечистые мысли.
Разговоры о Прошкиных, что велись почти в каждом доме, теперь стали ему интересны. Особенно, когда сплетничали о Любе.
— Эта бесстыжая уже с Санькой Селивановым по кустам скачет, — ворчала бабушка Зоя Филипповна.
— Уже с Селивановым? – ахнула Лукерья. – Я ж давече её с Михайловым видела! Шли в обнимку, ворковали друг с другом. Она как меня увидела, так и пропела: «здрааааасье, Лукерья Ивановна!»
— А ты ей что?
— Да чуть не плюнула в рожу бесстыжую! Вот бы я ещё с гулящими разговоры вела.
— И верно! Нечего с ней цацкаться. Вот отвернутся от неё люди, тогда и прознает. Молода и глупа, не ведает, что творит. Оно ведь как — один раз в грязь окунешься и долго отмываться придется. А Любка в этой грязи постонно барахтается.
— Я ж, Зоя Филипповна, думала Гале, матери её, пожаловаться. Пусть думаю, проучат вожжами бессовестную разок. Может, ума-то и прибавиться.
— И пожаловалась?
— Хотела. Но Галка ж мне слова не дала сказать. Давай мне в ухо напевать — мол приходите с Пантелеем поужинать, песни попоём, былое вспомним. Я ей про Любку, а она мне про балалайку.
— Какую ещё балалайку?
— Дак, Вася на ярмарке купил – старую, разбитую. Но бренчит вроде как. Это, видать, чтоб Гале с Любой пелось веселее.
Такие разговоры велись очень часто. Из них Гена понимал одно – не любят его Голубку на селе. Но ему плевать хотелось на всех остальных. Он любил её так сильно, что всё остальное не имело значения.
…ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ >