Осип Михайлович Виноградов болтливых не любил. Слыша за спиной не прекращающую болтать подопечную, гаркнул:
– Хватит сплетни разносить!
– Это не сплетни, я просто рассказываю…, – она ничуть не испугалась окрика.
– Да закрой же ты рот! Поди лучше двор помети!
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
Он достал из-под лавки сапоги, сунул в них ноги, прихватил в сенях удочку и споро зашагал по тропинке к реке.
Вообще, рыбалку он не особо любил. Но этой весной хорошо шла рыба, да и просто подумать о жизни на реке было проще. Дома от мыслей отвлекала эта пигалица.
Вот ведь, навалил себе обузу!
С неделю уж стояла оттепель. Снег остался лишь в лесу, ночи вызвездились и подувал теплый весенний ветерок – земля готовилась принять семя.
Он сел у реки, забросил удочку, смотрел на водную рябь. Вот так и жизнь человеческая утекает, – думал Осип. Не успеешь оглянуться…
Пред ним словно блики в воде возникали и тут же расплывались картины прошлого. Он хорошо помнил отца с матерью и маленьких сестер.
Жизнь то и дело преподносила ему невзгоды. Сказать, что сам тому виной… Так нет. Просто жизнь – наперекосяк. Ему уж за пятьдесят, с бабами – не складывалось, семьи – нет, детей – не вышло.
Отца его расстреляли большевики прямо тут, на Потаповой горе, за деревней. А мать с ним и с сестрами младшими убежала в соседнее село Садоево, к родне. Он тогда на фабрику пошел работать, шел ему девятнадцатый год.
Но власти мать нашли, сослали куда-то ее и двух сестер. Осипа предупредили, успел скрыться. Куда увезли мать, Осип так и не узнал, но как-то передали тогда ему, что младшая его сестричка Ждана в дороге померла.
Была семья, был хороший дом, были мечтающие о благостном будущем детей мать с отцом, и в одночасье никого не стало. Осип пошел воевать под Колчака – мстить пошел. Молодой, рьяный, злой на новые власти… И убивал, чего уж. Большевиков убивал.
А потом арест, ссылка, лесоповал и строительство железной дороги тут неподалеку. Тяжко было тогда, но он выжил – молодой.
А не успел вернуться да обрасти хозяйством – война.
Определили его в автомобильную бригаду, возили они на фронт топливо. К концу войны стал он правой рукой и другом своего молодого командира – лейтенанта Аносова. Уж и сам умел добыть и ёмкости, и технику выбить.
Это Михалыч решал вопросы с провиантом на бригаду, с ночлегом. Городской лейтенант доверился ему полностью, и Михалыч не подводил. Однажды попали под бомбёжку, вынес он Пашу Аносова окровавленного из горящего вагона, а уж потом взорвались цистерны. Вот тогда и получил он медаль, лейтенант представление написал из госпиталя.
Именно лейтенант Аносов в дорожных мотаниях по стране и научил Михалыча грамоте. Мог бы и не учить, найти себе грамотного помощника, но лейтенант его ценил.
Правда, читал до сих пор Михалыч плохо, и только печатные буквы.
А после войны взялся он за свое хозяйство, в колхоз не пошел, стал работать на станции. Присматривал он, вообще-то, хозяйку в дом, да вот нашел себе камень на шею – девчонку.
И куда ее теперь?
Он и сам не понимал, почему ее оставил. Ругал себя – сдать надо бы, уж больно дело хлопотное, но все тянул. Привязался что ли? Да и она была интересная, «радива» не надо, только ее слушай. Хоть радио и появилось у них после войны, Михалыч его у себя не ставил.
Но надежду на то, что найдет он бабенку, он не терял. А уж теперь и подавно надо – за девчонкой пригляд нужен. Глупая она. Все свое твердит – «отвезите меня в Ленинград», а сама там ни разу и не бывала. Да и везти ее не к кому.
Правда, оставила мать ей письмецо. Написано мелко, непонятно. Попросил он Смирного Веньку прочесть, тот спешил, но письмо прочёл. Мать перечисляла родню, прощалась, просила дочку жить за себя и за нее. И Михалыч решил отдать письмо попозже, когда чуток подрастет, да читать научится.
Клюнуло… Михалыч вытащил щуренка и направился в дом. Хватит на сегодня.
– Дядёсип, я картохи наварила. Тонко чистила, вот, посмотрите.
– Вот и ладно. А я вон щуку словил.
Вероника заглянула в ведро:
– Ой, она ж живая. Жалко. Давайте отпустим.
– Я те отпущу! Есть будешь, как миленькая! А то всыплю по заду щуплому …, – церемониться Михалыч научен не был.
***
Дорога, ведущая из деревни в лес, вела в Ленинград. Вероника часто смотрела туда. За лес садилось солнце, и небо над ним становилось жёлтым.
Виден был верх колокольни за лесом, и крест поблескивал на ней. А там, за крестом, наверное, город Ленина.
Вероника уже бывала в той стороне, на большой станции. Сначала с мамой, а недавно взял ее с собой Михалыч, отвёз к знакомой портнихе, чтоб пошила она ей пару платьев.
Ещё когда ехали, разрезая лес, показался и быстро побежал в их сторону белый дым. У Вероники захватило дыхание. Конечно, это был поезд в Ленинград. И ничего, что вагоны груженные бревнами, все равно – в Ленинград.
Михалыч сказал, что это вовсе не дорога в Ленинград, а ветка с леспромхоза. Вероника не очень ему поверила. Вздохнула и замолчала. Вспомнилось о маме, о том, как ехали они в похожем поезде…
Как же затянулся их путь! Ее путь теперь…
Но нужно было ждать, потому что Михалыч ехать в Ленинград не хотел, а Вероника все решала – как же его уговорить.
Это лето началось холодным, неласковым. Ночные возвратные заморозки пугали колхозных, да и за вошедшую давно картошку переживали все.
В это время и привел Михалыч в дом Зинаиду. Просто, ничего не говоря, приехал однажды с работы и начал выгружать узлы.
В дом зашла черноволосая, довольно упитанная бабенка в черном пиджаке, серой юбке и добротных ботинках.
– Вот, девка, тетка Зина это. Жить с нами будет теперича.
Михалыч был доволен, словоохотлив, таскал скарб, болтал с гостьей. Зинаида осматривалась, раскладывала вещи.
На Веронику особо не глядела – дитё да дитё. И очень удивилась, когда звонким почти командным голоском девчонка вдруг сказала:
– Тетя Зина, нам с Вами надо получше узнать друг друга. Мы ж вместе жить будем. А ещё распределить обязанности по хозяйству. Барев Дядёсип не потерпит.
Зинаида лишь глянула на нее, и ничего не ответив, вышла из дома. Непривычно было, что дети вот так взрослыми командуют. У Зинаиды был уж семнадцатилетний сын, работал и жил в леспромхозе. А дочку, четырнадцати годков, оставила она пока у матери. Нужно было присмотреться к мужику. И не бывало, чтоб дочь с ней вот так разговаривала.
– Бойкая уж больно она у тебя, как я погляжу, – сказала она Михалычу.
– Так ведь… Мать так учила. Вот ты и научи, как надо. А то она и мне все уши прозвенела…
В этот вечер отправили Нику ночевать на сеновал.
И жизнь ее изменилась. Теперь съестное без разрешения Зинаиды брать было нельзя, а та первое время не работала, целый день крутилась дома, лихо командовала и поучала:
– Ты ротик-то свой прикрой. Умишка сначала накопи, взрослых слушай, поучайся. Видишь, печка стынет, так полешку неси.
Была Зинаида хмурой, много спала, расцветала лишь вечером, когда возвращался Михалыч. Она болтала с ним, заливалась тонким смехом, придерживаясь за грудь.
Ника скучала. Сережи у бабы Дуси не было, забрала его мать. Но к бабе Дусе она ходила.
– Ты не перечь Михалычу-то, и Зинаиде не перечь. Не обижают, приняли сироту, так благодарной надо быть. А ты дуешься…, – баба Дуся вязала, стучала спицами.
– Я не дуюсь. Просто … просто она какая-то злая.
– Отчего же злая-то? Не бьёт ведь?
– Нет, – опускала голову Ника.
– А Михалыч твой не злой разе? – спросила баба Дуся.
– Не-ет. Он не злой, он просто, просто… Просто он не умеет быть другим. Он несчастный просто.
Баба Дуся опустила вязание, посмотрела на девочку. Это ж надо: ребенок, а ведь все понимает.
А Ника не могла еще объяснить правильно, но понимала, что она для тетки Зины – пустое место. Утром погоняет она ее по хозяйству, накормит без особого желания, по обязанности, и больше не замечает.
Один раз протянула Ника руку за картошкой, так получила по руке – вперёд старшего нельзя. Теперь Зинаида следила за этим строго: начал есть сперва Михалыч, тогда и они. Михалычу, по всей видимости, это нравилось.
– А ты на ус мотай. Зинаида плохому не научит, – наставлял он Нику.
Вероника не спорила, она частенько стала уходить из дому на реку. Иногда сюда прибегала семилетняя Нюрка с улицы, с ней было веселее.
Но Ника ждала школу – ей обещали, что с осени она туда пойдет.
Но к концу лета Михалыч и Зинаида стали ругаться. Зинаида ходила хмурая, бросала ведра. Она заставила Нику полоскать белье на реке, хоть раньше ей не доверяла.
Лада меж Михалычем и Зинаидой так и не вышло, и к осени Зинаида уехала. С Никой она не прощалась, Михалыч работал. Она просто собрала вещи, погрузила в телегу, которая подъехала за ней и исчезла.
Ника боялась, что Михалыч вечером будет очень сердит, но он воспринял отъезд Зинаиды спокойно.
– Ну, так, значит, так… Дура-баба! Эх ты, новый ухват-то стащила, да и сковороду. Вот курва!
***
В темном сарафане, синей кофте с красными пуговицами и вещмешком Михалыча Ника поехала первый раз в местную школу.
Ради первого раза повез ее Михалыч сам.
Но на следующий день уж пришлось надеть старое платье и калоши – детей отправили на картошку. И норму выдали – тонна на ребенка за уборочную.
Ребятам постарше и попривычней было это не так уж тяжко. А вот девчонкам поменьше нелегко. Михалыч дома собирал все неприличные слова и грозился Нику из школы забрать.
– Неуж не видят, что шкелетина ты. Комуняки проклятые! Изуверы!
– Я справлюсь, Дядёсип, не ругайтесь, пожалуйста.
– Да не пушшу тебя завтра и все!
– Так как не пустите-то, на работу ведь уедете, а я все равно побегу.
– Дурочка потому что. Голову-то включай. Пора уж умнее быть!
Михалыч нервничал, ходил по кухне, переставлял сковороду туда-сюда. Он тратился, собирал девчонку в школу, старался.
То и дело подходил к полке, где стояла новая чернильница и лежали тетрадки, аккуратно брал в руки, рассматривал и опять клал на место. В его детстве такого не было.
Картошка! А учиться-то когда?
Серёжку Ника увидела в первый же день, но он учился в старшем классе.
В поле он смотрел в сторону, где работает «малышня». Жалко было эту городскую, тяжко ей. Но помогать девчонкам было не принято, даже стыдно. Один идти туда он не решался.
– Э, Андрей Ефимыч, а давайте малышне поможем, девчонкам, – бросил как бы невзначай он бригадиру, который считал сваленные в кучу ведра картошки.
– А хорошая идея, Логинов.
Перешли на ту сторону поля они с несколькими пацанами. Спина у Ники болела, на ладошках от вёдер вздулись водянистые пузыри. И она была очень благодарна Серёже.
Никто, кроме Ники, и не заметил, что Сергуня больше всех помогал ей. Половину сегодняшней нормы за нее сделал.
Раньше б поблагодарила, а теперь уж и сил не было, да и не знала, как лучше – Зинаида ее совсем отучила болтать попусту.
К концу уборочной норму уменьшили – картошка в том году не уродилась.
Но все же голод отступал. Свободно уж продавался хлеб, молоко давали с фермы. Ника ходила туда с новым бидоном, аккуратно перевязывала крышку бечёвкой.
Михалыч купил на базаре ей пальто. Оно было велико в плечах, длинновато, но грело хорошо. Характер и позитивный настрой помогал Нике. С Михалычем они иногда ходили на могилку матери, Ника плакала, а утром Михалыч удивлялся тому, что опять девчонка деловита и весела.
В классе сидели разновозрастные дети разных лет обучения. Тут были и первоклассники и те, кто учился уж третий, а то и четвертый год – всего две учительницы на всю школу.
Надо сказать, что когда в классе Ника гордо заявила, что она из Ленинграда, ее обсмеяли.
Учительница Елена Николаевна спросила – а где она там жила, и Ника честно призналась, что никогда там не бывала. Учительница улыбнулась, а мальчишки фыркнули.
Теперь ее дразнили – «ленинградка» и потешались внешнему виду.
А вид и правда был у нее не отрадный. Толстые рейтузы, валенки, старушечий грубый сарафан и ситцевая кофтенка. Спасала темно-синяя кофта, связанная бабой Дусей.
А вот в учебе она сразу обогнала многих. Не зря с пяти лет сидела на материнских уроках. Определили Нику сразу в третий класс. Читать и писать она умела очень хорошо, и даже знала часть таблицы умножения.
Когда сказала она об этом Михалычу, он подивился:
– Так ты и письмо прочесть сможешь?
– Конечно. Вот уеду в Ленинград, стану Вам письма писать, а Вы и не прочтете. Давайте я и Вас писать научу.
Михалыч сначала согласился, но потом это дело бросил – уж больно сложным, да заковыристым это дело оказалось – не для его пальцев.
К зиме переехал к бабке Сережа, и Ника стала бывать у них чаще.
– Ты хошь бы чулки девчонке купил, Михалыч. А то ведь, как нищая…
– Это где это я их покупать должен! – возмутился тот.
Он и правда искренне удивился такому определению его заботы. Казалось, все он для девчонки делает – кормит, одевает. Да, видать, не все…
Вечером послушал к Дусе, сунул деньги.
– На вот. Не знаю я, чего надо там. Купи ей…
– Куплю, вот на базар поедем и куплю…, – обещала Дуся.
С тех пор баба Дуся стала приглядывать и за сиротой. А Ника подтягивала отстающего Серёжку.
Правда, ладили они в эти моменты плохо: Ника превращалась в строгую учительницу, а Серёжка терпеть не мог, когда им командуют девчонки.
Баба Дуся садилась рядом с вязанием и успокаивала обоих.
– А ты поясни, поясни, не может он понять. Чего кричать-то?
– Так чего же тут непонятного! Я же объяснила.
– А ты терпению учись, ещё раз объясни. А ты не дуйся, Сергуня, а слухай. Чего не знаешь, того не разгадаешь.
Но Серёжка частенько вскакивал, так и не окончив начатое.
– Чего он бесится, баб Дусь! – чуть не плакала Ника.
– Мужик. С ними мягчее надо. Уж больно ты напористая… Вот Зинаида ваша пыталась быть напористой, да так ни с чем и осталась.
Что такое быть «мягчее» Ника знала. Школьная подружка ее Сима была именно такой.
– Давай я за тебя приборку вы классе делать буду, – Симка жевала хлеб и кивала головой, преданно глядя на Нику.
– Это зачем ещё?
– Ну, ты величавая такая. А я чё? Мне не привыкать тряпкой махать. Я два дома мою – мамке и бабке.
– Нет. Я сама должна. Я же не рабовладелец какой, – Ника пожимала плечами.
Вообще-то она поняла, почему Сима это предложила. Отличалась Ника от местной ребятни. Она иначе говорила, много знала, бывало поправляла и учителей.
– Эй, ты, ленинградка, штаны-то того и гляди упадут! Не добежишь до своего Ленинграда…
Как будто сговорились все ее тиранить.
Улица, начинавшаяся сразу за селом, где располагалась их школа, была тиха и пустынна. По левому краю её вытоптана в снегу тропа. Ника и Сима шагали молча друг за другом, глядя себе под ноги.
Вдруг раздался негромкий свист. Сима вздрогнула и процедила:
– Чеши, Ника, чеши!
Но было уже поздно. Из-за старого колодца, занесённого снегом, навстречу им вышел совсем ещё маленький хлопчик в ватных штанах и шапке с распущенными ушами. А с ним высокая их одноклассница Сазонова Гелька.
– Э, отродье колчаковское! Вы пошто деда мамки моей убили?
– Чего ты? Чего ты? – захлюпала носом Симка, – Она не виноватая, она вообще тут не была.
– Она не была, так батя ее был.
– Мой папа тут никогда не жил. Он героически погиб на фронте, а жил он в Ленинграде.
– Ах, в Ленинграде? – вторила Гелька, – В Ленинграде да? Вот и езжай в свой Ленинград, рвань подзаборная. Никакая ты не ленинградка! Детдом по тебе плачет! На лысо обрежут, и в детдом сдадут!
– Какое ты имеешь право…
Огненные брызги полетели из глаз Ники, она утонула в сугробе, под навалившимся на нее телом Гельки. Та махала руками, драла ее за волосы, била по лицу. Ника прикрывалась. Потом вдруг Гелька исчезла, отчаянно завизжала.
– Атас, – крикнул кто-то.
И тогда огненные круги перед глазами Ники распались, Гелька и другие уже спеша бежали прочь, а за ними, размахивая холщовым мешком несся и орал Серёга и ещё кто-то.
– Убьюуу, суки!
Ника так и сидела в сугробе. К такому она уж точно была не готова. Рядом, прямо на тропе на коленях сидела и ревела Симка.
– Чего ревешь, болит где? – Сергуня с другом Митькой вернулись к ним.
– Нее, – рыдала Симка, – Просто … просто … ууу… Они пуговицы мне оторвали.
Он поставил Симку на ноги, поискали пуговицы. Потом подошёл к Нике.
– А ты чего?– он глянул на нее внимательней, – Ого! Как она тебя!
По всему лицу Ники шла большая царапина.
Ника потрогала лицо рукой, посмотрела на кровь на пальцах.
– Ничего страшного. Думаю, это заживёт, – она отряхнулась, подобрала свою сумку.
– Ник, Ник… Лицо у тебя…, – показывала Симка.
– Не реви. Успокойся. Ведь всё хорошо. Благодарю вас, ребята.
– Учись у подруги, – сказал ноющей Симке Митька,– Ей больше досталось, а не воет.
– За что они нас? Ведь мы ничего плохого им не делали? Просто шли…, – Ника нахмурила лоб, но стало очень больно.
– Как за что? – даже удивился вопросу Митька, – Ты ж выпендриваешься.
– Я? Я не выпендриваюсь, я просто… я …
– Да, Ника, я знаю… Они сговорились. Говорят, что ты задаешься, а у самой дядька– колчаковец и…
– Что «и»? Что? Договаривай…
Симка втянула носом и тихо пробурчала:
– Говорят, что ты сочинила всё, что из Ленинграда, что папка твой герой. А на самом деле мамка твоя – зечка амнистированная, которая к Михалычу за чашку супу в постель пошла…
Ника вцепилась в и без того распахнутое пальто Симки, начала трясти.
– Мама, мама моя ни с кем, кроме папы… Ты слышишь! Ты…
– Аааа! – кричала Симка,– Ты сама просила сказать! Это – не я, это – они…
Мальчишкам пришлось разнимать их.
– Да тихо вы, ненормальные!
Серёга взял Нику за руку, потянул вперёд, а Симка шла сзади и подвывала:
– Ника, Ника, прости меня. Это не я… Я никогда… Это они все…
В конце концов Ника успокоилась. Наверное, и правда, Симка не виновата. Это все она сама… Зачем на каждом углу трещит о Ленинграде, гордится своими знаниями, понукает Симкой. Даже Серёжкой порой пытается командовать. А по сути она – сирота. Чего уж…
Она пришла домой, закусив губу. Вечером на вопросы Михалыча долго не отвечала, а потом разревелась и выдала всё.
Этой ночью у Сазоновых загорелся сенник. Говорили, что сгорело больше половины сена и ещё чего-то из утвари. Радовались, что не сгорел весь двор и дом.
После этого случая Ника разболелась, напугала Михалыча. Он привозил ей доктора, отдал за это две банки меду. А когда начала она выздоравливать, протянул он ей материнское письмо.
– А почему конверт открыт? Вы что, читали его?
– Конечно, читал, – решил прихвастнуть грамотностью Михалыч.
– Оно же для меня, личное. Нельзя открывать личные письма.
– Ты чего? Горячка что ли не прошла? Издавна письма всей семьёй читают. Сбрендила девка…
Ника еще была слаба, чтоб спорить. Она развернула лист. Написано было чернильным карандашом, буквы плясали: то еле видны, то нечитаемы от жирности.
«Дорогая моя Вероника! Доченька.
Хочу, чтоб не забыла ты откуда твоя семья. Ты из Ленинграда. Дед твой генерал-майор Киреев Василий Леонидович вместе с бабушкой Вероникой Афанасьевной, братом моим Борисом Васильевичем и мною жили по адресу ныне разрушенного семиэтажного дома на 10-й Красноармейской, номер дома 36, квартира наша была пятьдесят седьмая. Где-то на Литовском жила твоя бабушка по папе. Не знаю где. Твой отец – лейтенант Плетнёв Николай Юрьевич. Он погиб в сорок третьем, но про это ты знаешь.
Вероника, проживи свою жизнь хорошо. Не горюй по мне. Живи и за меня, и за себя, моя девочка… Твоя мама Галина Васильевна Плетнева — Киреева.»
А потом ещё приписка слабым нажатием, как будто вспомнила.
«Ул. Боровая, 25. Там жили тетя Света и дядя Тема Майоровы – это Люсины, Бориной жены, отец с мамой.»
Видно было, что мама писала уж в последние свои дни, когда совсем ослабла. Ника долго плакала над письмом.
***
Время шло. Весны сменяли зимы, а Ника жила с Михалычем.
У Михалыча с Зинаидой кончилось не всё. Они периодически сходились, и тогда Михалыч жил у нее, в селе на станции. Ника оставалась одна и ничуть не робела. Топила печь, тушила в чугунках еду, управлялась с хозяйством. Она уж успела почти всему научиться.
В их деревне вкопали столбы с голубыми чашечками изоляторов и провели в дома свет. Гуляла вся деревня. И теперь уроки можно было делать и вечером. Михалыч купил, наконец, радио, и Ника внимательно слушала новости. Часто говорили и о Ленинграде, она внимала, глотала каждую новость.
Вслух о Ленинграде она больше не говорила. Лишь задерживала дыхание, когда заходила речь о нем на уроках. Пусть это будет ее тайной.
Серёжка закончил семилетку и уехал в школу рабочей молодежи в Красноярск. А Ника в мае 1957 года вступила в комсомол. Это было целое событие, с подготовкой, с волнением.
К ним приезжала комиссия, беседовали с каждым индивидуально.
– Да, я – сирота. Моя мама умерла. Отец и дед погибли на фронте. Живу у Виноградова Осипа Михайловича, рабочего депо. Он имеет фронтовую медаль за героизм. Мама была осуждена, но освобождена по амнистии в пятьдесят третьем году. Справка об освобождении утеряна, но наш председатель Федор Кузьмич делал запрос. У него есть подтверждение.
– Скажи, кто написал знаменитые строки «Камень о камень, кирпич о кирпич, умер наш Ленин Владимир Ильич.»
– Это стихи Маргариты Ивенсен. Могу прочесть.
– Не надо.
Ее ещё опросили по Уставу, и приняли в ряды комсомольцев. Симку приняли тоже. Обе порхали от счастья.
Они сидели у Ники во дворе. Куры самозабвенно купались в земле у поленницы, растопорщив крылья. Кот валялся под ногами, лениво наблюдал за курами.
Им оставался ещё год до окончания семилетки.
– Я в швейное потом поеду, а ты? Чего решила?
Ника молчала, смотрела вдаль.
– Ясно… В Ленинград свой хочешь.
Симка почему-то грустила, когда думала об этом. Все казалось, что не дело задумала Ника.
– Да. Хочу. Плохо, что паспорта ещё нет. Вот был бы паспорт…
– Лучше б ты со мной поехала, в Красноярск, – бурчала Симка, – Не хочешь в швейку, поступай в школу рабочей молодежи. Там ведь и в институт можно потом, на учителя… И Сергуня там.
– А что мне Сергуня?
– Ну, как? Знаешь ведь. Втресканный он в тебя.
– Не-ет. Он на тракториста учится. А я ещё не уверена ни в чем… Я все равно поеду в Ленинград. Мне и мама так велела. Хоть и остаётся она здесь… – она посмотрела на подругу, – Мне надо, понимаешь? Я не прощу себе, если не поеду.
Симка не понимала.
К дому подъехала телега, выгружался Михалыч. Девчонки выбежали с радостной новостью.
– Дядёсип, смотри! – Ника протянула комсомольский билет, Осип обтер руки об штанины, аккуратно взял билет в руки, смотрел долго – читал, – И чего?
– Чего, чего? Комсомолка я. И Симка тоже.
– А сто рублей вам за это не дали?
– Нет, конечно, – Ника уж поняла, что новость ничуть не обрадовала Михалыча.
– И не дадут. Разе что с вас сымут, – он подхватил оглоблю и потянул лошадь во двор.
Ника сарказм его понимала, а Симка кричала ему вслед.
– Нет, не сымут, там взносы только с заработка…
***
Следующим летом Сергуня на тракторе свозил копны с делянки. Он уже сезонно работал в МТС. В разгар покоса в колхозе погнали на косьбу всех. Даже Михалыч был здесь.
В руках у Ники были тяжёлые грабли, она осторожно выгребала из кустов сухую траву. Белая косынка, лёгкое платье без рукавов и резики. К ней от своего трактора шел Сергуня.
Светлая рубаха на нем распахнута, чуб обдувал лёгкий ветерок. Ника даже залюбовалась, глядя на него, сощурив глаз и прикрывшись ладонью.
– Гребешь?
– Гребу. Боюсь, норму не выполню.
– Выполнишь. Сейчас я вон те снопы увезу, и к тебе приеду.
– Не надо. Отругают тебя.
– Меня? Да я сам себе начальник. Я вашему колхозу никто. От МТСа я.
– Загордился что ли?
Сергуня опустил глаза.
– Да нет, так я… В общем, я скоро.
Не обманул, вернулся, вдвоем быстро норму наметали.
– Я вечером у бабки буду. Болеет…
– Да знаю. Вчера у нее была, – Ника говорила с грустинкой, понимала, что Сергуня здесь не только из-за бабы Дуси. Он приехал прощаться.
Всю зиму она стояла на своем – летом, по окончании семилетки, поедет она в Ленинград. Михалыч противился, говорил, что в пятнадцать лет на такую даль не ездят, что нечего там делать, что не даст денег. Он угрожал, кричал, пытался убедить. А потом хлопал калиткой, исчезал на неделю, в наказание оставив Нику совсем без денег.
Она сцепляла зубы, перечитывала мамино письмо, а на могиле клялась ей, что выполнит ее наказ. Она выпросилась по комсомольской линии на подработку на ферме, откладывала заработанное, но денег было мало.
И только к концу весны Михалыч сдался. То ли баба Дуся с ним поговорила, то ли председатель, но однажды он приехал домой и спросил – сколько ж стоит билет до Ленинграда. И через пару дней Ника все про это уже знала.
Оказалось, что билета нужно два – пересадка в Новосибирске.
– Уезжаешь? – они с Сергеем сидели вечером у реки.
Вернее, Ника лежала, грызла травинку. Спина от утренней работы ещё гудела. Она походила по воде, чтоб остыли ноги, прилегла.
– Не сгорела нынче?
– Не-а… Я ещё на майские подрумянилась. Мы коров в поле ж выгнали, так там и доили.
У черемухи над их головами, как черные бусерины, зрели ягодки. Солнце шло к закату.
– Зачем тебе этот Ленинград? Ты уж совсем нашенской стала. Посмотри, благодать какая.
– Так я только побывать. Посмотреть: что там да как. Я же вернусь.
– Не вернёшься ты! – резко и обиженно сказал Серёга и бросил в воду камень.
Ника засмеялась.
– Да куда мне? Сам подумай. Слыхал, сколько народу-то там. Я вон по радио слышала – больше миллиона.
– А Самойловы телевизор купили. КВН называется. Я тоже хочу. Там и Ленинград твой покажут.
– Серёж, не уговаривай меня, пожалуйста. Ты ж знаешь, я так от выкрутасов Дядёсипа уж устала. Еле согласился.
– А меня может на комбайн отправят учиться, – Сергей говорил, глядя на воду.
– Ух ты, здорово!
– Да чего здорово-то. Ты ж все равно уедешь.
Он вдруг резко встал на локоть, упёрся на руку Ники, наклонился над ней и горячо зашептал.
– Ник, останься, потом поженимся, я ведь люблю тебя, – он начал обнимать, но она отстранилась, отодвинулась, и он отпустил ее.
– Ой! – она не ожидала, – Ты чего, Серёж! Нам рано ещё об этом…
Он отвернулся, сидел, обняв свои колени, наклонив голову. Нике стало его жаль. Она придвинулась, положила голову ему на спину.
– Я вернусь, Серёжка. Обязательно вернусь…
Он тяжело вздохнул.
– Я не уверен.
Потом он вскочил, стянул рубаху, штаны. Остался в длинных трусах.
– Айда купаться!
Ника полезла купаться прямо в платье. Они брызгались, резвились, Сергуня нырял, подхватывал Нику на плечи, она визжала.
Через пару дней назначен был ее отъезд. Ника уже собиралась. Казалось, что Михалыч на нее обижен. Он ещё не дал ей денег, занимался чем-то отстранённым.
Но за день до отъезда вдруг полез в подвал и вытащил поклажу.
– Вот сала берем, масла бутыль…
– Я не донесу столько, Дядёсип.
– С тобой поеду. А то опять потеряешься. Уж потерялися с матерью однажды…
– Со мной? Вы? Со мной вместе?
Вот этого Ника никак не ожидала, она упала на скамью.
А Михалыч и сам от себя не ожидал. Лето, разгар страды, а он… Но он так много об этом думал. О Нике думал, о своей судьбе. И теперь уж был точно уверен – надо с ней ехать. Как она одна-то? Глупая совсем …
И у Ники ушел страх. Она поедет не одна! Не одна… В свой далёкий Ленинград!
Михалыч не любил сентименты, она это знала. Но сейчас подскочила, бросилась ему на шею и всхлипнула. А он стоял, опустив руки, не умея обнять, приговаривал:
– Ну, давай, давай, распусти теперь нюни… Ты ж, вроде, комсомолка, а не гимназистка какая буржуйская.
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ
