Уезжали суетно. Утяжеляли путь две поклажи – чемодан, набитый снедью, и корзина, обвязанная материей.
Сначала Ника взялась ругаться с Михалычем – зачем все это в Ленинграде? Но когда поняла, что без харчей он вообще не сдвинется с места, махнула рукой – переупрямить его было невозможно.
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
То, что давно обдуманно с собой взяла Ника, заняло всего треть чемодана. Сало, картошка, соленья и соленая рыба, мед, пироги и прочее составили основную его часть. В корзине стояли бутыли и банки, лежали яблоки и еда в дорогу.
– Пять дней в поезде – шутка ли дело, – говорил Михалыч,– Я бригаду в войну в поездах кормил, знаю уж, и тебя прокормлю.
Дорога подходила к концу, сибирский пейзаж сменили уральские горы, а потом опять пошли леса, города, станции.
А Ника смотрела на людей. Какие они? Она уже много читала о Ленинграде, искала книги о городах, смотрела фотографии. И сейчас смотрела на молодежь, на детей, на женщин…
Даже мужики выглядели совсем не так, как Дядёсип. Был он в серой рубахе под горло, мятом пиджаке, кепке, в сапоги заправлены широкие штанины. Образ дополняла давно нестриженная борода и солдатская матерчатая ушанка. На дворе – июль, но он не хотел с ней расставаться.
В поезде он много спал, а когда просыпался, доставал снедь и принимался перекусывать и кормить Нику. Она поглядывала на женщину-соседку. Та поначалу была неразговорчива, но в конце пути они уже беседовали по душам.
– Эх, война! – вздыхала она,– Сколько лет прошло! Сколько судеб искалеченных!
А Ника вспоминала, как уезжали они из деревни, как прибегал Сергуня. Вырвался он совсем ненадолго – ждали тракториста в поле. Проводил за околицу, а потом прыгнул на ходу с их телеги и остался на пыльной дороге.
Она весело махала ему. А потом съехали они под гору, и Сергуня так и остался стоять там – в лепке пушистых облаков на холме.
Михалыч сидел рядом с повозчиком – Венькой Смирновым, говорили совсем не о поездке, а о хозяйстве, о делах колхозных.
Ника тогда сгребла сено, сложила его за спину и улеглась, глядя на небо. Она с лёгким сердцем отдалась бегу облаков по голубому утреннему небу, словно облака тоже провожали её, отдалась утренним лучам солнца, нехитрым знакомым от рождения звукам скрипа телеги и копыт лошадки, пению птиц, а ещё предчувствию чего-то важного в ее совсем юной еще жизни.
Это потом началась вокзальная суета, посадка, волнения. И сейчас, перед самым приездом в Ленинград волнения накатили с новой силой.
Как их встретит город? Они вернутся ни с чем? Никого не найдут и вернутся в деревню? И будет Михалыч ее кастить почём зря, что потратили они такие деньги, что измучились, прокатались зря. Он ведь не хотел ее пускать.
Она смотрела на деловых снующих на станциях людей. Сколько их! И кто она? Простая деревенская девчонка в цветастом платочке на плечах, черном жакете, в грубых чулках и сатиновой в пуговках до самого горла зелёной кофточке. А Михалыч… чего уж… простой деревенский мужик.
Кого они могут отыскать в Ленинграде?
Соседка на прощанье подарила Нике шелковый платок.
***
– Глянь, Дядёсип. Вон, о чем я тебе говорила.
Они опустили чемодан и корзину на горячий асфальт.
– Вон камера хранения, видишь, написано, – показывала рукой Ника на лестницу, идущую вниз.
Михалыч взглянул строго, но равнодушно. Покачал головой.
– Сопрут, – подхватил обрывающую руки тяжесть и пошел дальше.
Они ехали по адресу дома Галины, искали 10-ю Красноармейскую. Ника знала – Ленинград восстановлен. Газеты и радио рапортовали: в невиданно короткий срок город-герой Ленинград преобразился, ликвидированы все последствия войны и блокады.
Она надеялась…
– Вон метро. Спускайтесь. Это быстрее, чем на автобусе. Тут недалеко, – им подсказывали, Ника была разговорчивой, умела спросить.
– Так дойдем, может? – спросил женщину Михалыч.
Она подняла брови, глянула на него с удивлением.
– Попробуйте, – и пошла дальше.
– Пошли, Дядёсип. Я знаю. Сейчас билетик купим и пройдем.
– Откуда ты всё знаешь, – ворчал Михалыч и тащил чемодан. Корзину несла Ника.
Метро «Площадь восстания» – гласил плакат, а рядом лозунг «Построим коммунизм к 1980 году!»
Оказалось, бумажные билеты в метро не так давно заменили жетонами. Стоил жетон 50 копеек. Пришлось поклажу обносить стороной, а самим проходить через турникет.
Нику все это даже развлекало, было интересно. Но она переживала за Михалыча. А когда сели в вагон метро, посмотрела на него внимательней – сердится, наверняка, устал? Но вместо усталости и тоски в глазах его тоже заметила какой-то детский интерес. Он озирался, немного стеснялся людей, но наблюдал.
И Ника подумала, что не только ей по юности интересна эта поездка, ему – тоже. Что он видел? Сибирские деревни, лесоповал, война … Хотя однажды он оговорился, что бывал на заводах Москвы и Ленинграда, но было это в войну. И был он лишь на заводах, да на станциях, на погрузках техники, в теплушках, вместе с другими солдатами.
Им подсказали, где выйти. Михалыч удивлялся, как быстро Ника ориентируется в пространствах метро.
Может это дух ленинградский в ней живёт? – рассуждал он.
Его пугало всё – турникеты, движущиеся лестницы, свистящие поезда с грохотом вырывающиеся из пещер, самораздвижные двери. На какой-то станции увидел он мозаичный портрет Сталина. Хоть уже давно поснимали его портреты в правлениях колхозов, давно произошло развенчание культа, шло уж время Хрущевской оттепели, но сейчас от вида этого портрета стало спокойней – за него воевали тогда, значит и сейчас не пропадем.
Неужели в этом городе был голод? Кругом стояли торговые палатки.
Длинная очередь за квасом стояла у метро.
– Дядёсип, чего-то пить хочется.
И Михалыч кивнул. Они ехали по важному делу, не знали, найдут ли дом, не ведали, где будут ночевать, но они встали в длинную очередь за квасом, как дети. И совсем не потому, что сильно хотелось пить. Просто захотелось быть частью этого города, почувствовать и себя немного ленинградцами.
Они отошли под раскидистый клён, тянули кисловатый холодный квас.
– Как тебе тут, Дядёсип?
Он пожал плечами.
– Жарко больно. И народу тьма. Ничего хорошего.
Ника улыбнулась. Она его хорошо знала – ему тут тоже нравится.
Ох, как же они измучились в поисках адреса. Долго ходили по дворам, спрашивали. Михалыч сдался, остался на скамье на остановке с чемоданом и корзиной, а Ника бегала в поисках указанного в материнском письме адреса.
– До войны? Ох, девушка! Да разве так тут было до войны? Вон тут аллея, видишь? А раньше все дома стояли. А тут вот поле было, а теперь смотри – учреждений настроили. Нет уж давно твоего дома тут. Людей порасселили, ну… кто жив остался, – пожилая женщина-блокадница никуда не спешила, долго вспоминала, как тут было до войны.
А Ника удручённо возвращалась на остановку к Михалычу и думала о том, что она тоже осталась жива… Осталась… Но она родилась уже в эвакуации, и не имела уж ничего Ленинградского. Разве что мамины старые справки, ее письмо, которые она старательно прихватила с собой. Это все, чем может доказать она свою причастность к этому городу.
Михалыч, казалось, и не удивился.
– Поесть нам надо, вот что. Да где тут поешь?
Нике было не до еды. Удрученная, она села на скамью, опустив руки. Сейчас Михалыч ее даже раздражал. Надо ехать по второму адресу, указанному в письме, и если б она была одна, она б полетела туда сразу, но эти оттянувшие все руки вещи…
– Говорила же, что надо оставить все в камере хранения! Таскай вот теперь!
– Ничего… Своя ноша не тянет.
– Ага, не тянет… Я уже плечо потянула.
– Потерпи чуток. И где б нам поесть-то? А ну, пошли…
Ника ворчала, идти никуда не хотела, но он направлялся в арку двора. Там уселись они под сиренью на детскую скамеечку. Михалыч достал уж причерствевший хлеб, растаявшее сало, яблоко и заставил Нику съесть. Из чемодана сильно пахло рыбой. Ника совсем загрустила, и от этого корзина ее раздражала ещё больше.
Но после еды, и правда, стало чуток веселее. Ведь не все еще потеряно. О том, что дом разрушен, мама ей сообщила. Надежда, что дом отстроился и там окажется мамин брат или другая родня, была слаба.
Они опять потащились к метро. В вагоне метро к чемодану их приластилась небольшая собачонка, на поводке ее держала женщина, она разговаривала с подругой и не сразу заметила, что собака ее тычется носом в чемодан.
– Тиночка, иди сюда! Нельзя! Фу!
Михалыч забрался рукой в чемодан, достал увесистый сверток с рыбой, и, когда уж двери вагона открылись, сунул его женщине с собакой.
– На, накорми псину-то…
Та озадаченно смотрела то на сверток, то на закрывающиеся двери и странного мужика с бородой.
– Вот теперь и она вся этой рыбой пропахнет, – констатировала Ника, она почему-то сейчас сердита была на Михалыча, как будто это он был виноват в том, что не нашли они адреса. Ей уже казалось, что он даже рад этому. Конечно, вернётся с ним в деревню…чего ж плохого…
– Пущай, не только ж нам вонять…, – даже весело ответил ей Михалыч, перехватил чемодан и направился к эскалатору.
Они очень быстро приехали на Боровую, на адрес, где должны были жить родители Люси и, когда-то, жила и она с сынишкой и мужем Борисом – родным братом мамы. И двор на этот раз нашли быстро. Это было кстати – уже смеркалось.
Поднялась по широкой парадной лестнице на четвертый этаж сначала сама Ника, вернулась воодушевлённая – квартира тут, и в квартире – шум голосов. Сердечко ее забилось тревожно. Неужели сейчас увидит она своих близких… Хоть бы кого!
– Корзину хватай! – спустил ее, щебечущую, на землю Михалыч.
Они поднялись вместе. Звонок затрещал птичкою.
Дверь открыла девочка лет восьми с капроновыми бантиками.
– Здравствуйте! А дедушка не принимает. Он болеет, – заявила с порога и собралась уж закрыть дверь, но Михалыч сунул вперёд чемодан.
– Зови! Зови деда!
– Говорю же, болеет он!
– Значит другого кого зови. Бабку, мамку…
Девочка сердито ушла в глубь квартиры, и в коридоре показалась миловидная женщина.
– Извините, но отец… Вы к кому? – она увидела бородатого мужика, чемодан …
– Здравствуйте, – Ника кивнула, никак не находила слов, с каких нужно начать. Сколько раз она мысленно репетировала разговор со своей представляемой родней, – Я – племянница Бориса Киреева, дочка Гали, его сестры.
– Чья дочка?
Друг друга они поняли с трудом. Оказалось, сразу после блокады дали эту квартиру проживающей ныне семье врача, потому что их дом был разрушен. А кто тут проживал ранее, они знают лишь по наслышке. Вышел и пожилой мужчина, дед, говорили, что жила тут одинокая женщина, но она эвакуировалась. И что с ней случилось дальше, они не знают.
Михалыч присел на чемодан.
– Извините, не приглашаем, отец болен…, – оправдывалась женщина.
– Да мы пойдем, – поднялся он, – Болеет, говоришь? – он открыл чемодан, достал завернутую в тряпицу банку с медом, – Держи…, – сунул женщине.
– Что это?
И уж когда они спустились вниз, услышали, как кричит она сверху:
– Спасибо вам огромное! Спасибо!
У Ники потекли слезы. Она тащила корзину, шла следом за Михалычем, сопела носом. Что делать? Что теперь делать?
Уже совсем стемнело. Они вышли со двора, оказались на центральной улице, и Ника аж застыла от величественности горящего огнями города. Было уже прохладно, подувал влажный ветерок, людей здесь было немного, на скамейках мирно сидели влюбленные парочки, работали кафе и в их больших окнах Ника видела красивых и радостных людей.
– Дядёсип, а давайте отдохнем, – она указала на скамью.
Спешить было некуда. Они возвращались на железнодорожный вокзал. Михалыч устал от городской непривычной суеты, кивнул и уселся на скамью, выкинув вперёд ноги в кирзовых сапогах.
«Пройтись бы босым, так ведь город, разе скинешь…»
У Ники ещё была слабая надежда на справочное бюро, но теперь нужно было ждать до утра. Эх, почему они не зашли туда сразу!
– Как думаешь, в справочном помогут нам?
– Поглядим. Поедим давай… Давно уж не ели.
И в этот раз Ника была не против. Она проголодалась. Хотелось пить, в киоске «Ленводторг» купили они по стакану воды.
А потом вышли они на набережную.
– Что это? Смотри, Нева…, – Ника прибавила шагу. Набережная была ещё не укреплена гранитом, в травке, можно было подойти к воде.
Это была Мойка. Но Ника этого не знала. Михалыч опять уселся на скамью, а Ника ходила по набережной. Не удержалась, сняла туфли зашла в заводь, ноги приятно охватила прохлада.
И тут к ней подошли парни. Их было трое.
– Девушка, тут нельзя купаться, – посмеивался один.
– Откуда Вы? – другой спускался к ней.
– Ныряй, чего ты…
Парни были навеселе, кричали, перебивая друг друга. Один подбежал к ней.
– Нева? Эээ, братва, она говорит, что это Нева. Ха…
Ника не была трусишкой, но сейчас, когда парень стал хватать ее за руки, испугалась.
– Пустите, пожалуйста, мне идти надо…
– Да куда ты спешишь? Знакомиться будем…
И тут наверху появился Михалыч. Он даже ничего не сказал – борода и грозный вид сделали свое дело.
– Отец, отец, всё в порядке, – парень отпустил руку Ники, и она быстро направилась к Михалычу.
– А я сейчас руки кому-то пообломаю, шоб не лезли, куда не надо…, – сказал Михалыч спокойно.
– Ты чего, дед, чего? А дочка твоя – красивая. Ты ее приодень, так вообще цены ей не будет. Даже замуж возьму.
Михалыч пошел на парня:
– Я ща тебя приодену!
Парни прибавили шагу, удаляясь. А Михалыч подумал, что их парни никогда б вот так удирать не стали.
– Тьфу, вороньё пуганое! – он посмотрел на Нику, – Пошли уж, а то метру закроют.
***
Ника спала на жёстких сиденьях вокзального зала ожидания, прикрытая пиджаком Михалыча. А ему не спалось. Хотя, глядя на упавшего лицом в бороду деревенского мужика, вытянувшего ноги в кирзовых сапогах, можно было подумать, что он дремлет.
Но Михалыч не спал. Чего уж говорить: самый дорогой ему человек сейчас спал рядом. Он уж давно присвоил девчонку. «Девка» или «Эй, девка» звал ее. Почти никогда по имени, но это была «его девка». Как прикипел тогда, после смерти ее матери, так уж и не оторвать. А найдет она родню, конечно, придется им расстаться. Останется тут. Видно же – нравится ей тут.
А чего тут хорошего? Мосты, конечно, хороши, красивые дома, дорожки в парках ровные, огнем все горит, метро тож … А парни вон какие… Не случись рядом его, так неизвестно б чем дело кончилось.
А жить тут как? Шумно, народу полно, все куда-то бегут… В деревне спокойнее, да и хозяйство – подспорье. Жила б да жила. Дом ейный, считай.
С Зинаидой у него не ладилось. Уж слишком своенравная бабенка. А тут, шла б девка замуж … стал бы внуков рОстить.
Но чем больше Михалыч думал, тем больше понимал, что девчонка ему не принадлежит. Несмотря ни на что… Есть у нее своя судьба, данная Богом. И сейчас эта судьба повернет туда, куда нужно. И пока провидение на его стороне – не нашли родню. Радоваться бы, но почему-то было не радостно. Потому что она грустила. Кому ж не хочется найти своих?
Лишь под утро Михалыч чуток придремал. Разбудила его Ника.
– Дядёсип, справочная на первом этаже открылась. Я сама пойду, ладно?
– Ступай. Я сейчас.
Спина болела от неудобной позы, от вчерашней ходьбы с чемоданом наперевес. Он перевалился вперёд, распрямился, и вскоре уж с вещами спускался на первый этаж, к Нике.
Она беседовала с работницей справочной, и по лицу ее можно было догадаться, что беседа эта результатов не приносит.
– Никого. Никого, понимаешь? В Ленинграде нет ни Бориса Васильевича Киреева, ни Люсиных родителей нет. А по погибшим они справок не дают. Это всё, Дядёсип. Это всё… Конец!
– А если получше б поискали.
– Она искала. Долго искала, но в справочниках таких не нашла.
– Побудь с сумками. Дай-ка я…
– Да говорю же, искали…
Но Михалыч не слушал, он уж шел к окну справочной.
– Здорова будь, барышня. А не можешь ли помочь мне найти Аносова Павла Емельяновича 1917 года рождения. Тут он, в Ленинграде, после войны оставался.
И не успел он опомнится, сотрудница, пролистнув какую-то толстую книгу, ответила:
– Пять копеек, пожалуйста. Есть адрес.
Михалыч протянул деньги и получил бумажку, на которой рукой работницы аккуратно было что-то написано. Письменный текст он читал плохо, отдал бумажку Нике. Та прочла ему вслух:
– Аносов Павел Емельянович, 11 марта 1917 года рождения проживает ныне по адресу: г. Ленинград, ул. Уральская… Телефон: …, – она подняла глаза, – А кто это?
– Командир, – он озирался,– Ты же умеешь по трубке звонить? Может тута есть где труба?
– Есть. Вон там будка.
Телефонный аппарат висел на торце здания, под крышей и работал за монетки – две копейки. Но на том конце по указанному номеру трубку никто не брал.
– Где там чемодан оставить можно? Показывай… Поедем прям по адресу.
И Ника подивилась тому, как активен Михалыч сегодня.
Они опять направились в справочное, и им подсказали, как доехать. Оказалось, что улица Уральская – на Васильевском острове, и ехать предстояло через весь Ленинград.
И опять Михалыч сначала направился в вокзальный буфет.
– На голодный желудок дела не делаются…
На этот раз ехали они на трамвае – удивительном длинном вагончике на рельсах. Ника смотрела на строящиеся высотки, на фонтан, на летний Ленинград. А потом была Нева, на небольшом катере катили они по ее просторам. Даже у Михалыча прослезились глаза от красоты. Над ними кружили чайки. По Неве на странных сооружениях с педалями и широкими лыжами катались люди.
– Водные велосипеды, – показывали друг другу пассажиры катера.
Ника вздыхала. Как же хорошо, что оказались они на Неве! Родственников они не нашли, ну, хоть по городу погуляют. Здесь, на воде, почему-то вспомнился Сергуня, стоящий в лепке пушистых облаков на холме.
А Михалыч, не отяжеленный уже багажом, тоже расслабился. Ел мороженое, любовался рекой.
Они стучали в квартиру по адресу, но им никто не открывал. На стук вышла пожилая соседка.
– Вам кого это?
– Мне б Павла Аносова. Издалека мы…
– Павла Емельяновича нет дома. Чего стучать? Он на работе, будет вечером, может даже очень поздно…
– Да? Ох, жаль…
– А Вы кто ему будете? Родня что ли?
– Я его однополчанин. Воевали вместе…, – Михалыч с Никой уже спускались.
– А имя у вас есть? И фамилия, – говорила она строго, как будто с претензией.
– Виноградов – моя фамилия. Осип Михалыч…
– Осип? Ой! Погодите немного тут, – вдруг ответила женщина и захлопнула дверь.
Они стояли на площадке, не понимая, что ещё им ждать. Михалыч уж хотел уходить, подумал, что женщина им хочет вынести какое-то подаяние…
Но тут она появилась в дверях, прошла площадку и деловито сунула ключ в соседскую дверь Аносовых.
– Вы простите меня. Я ж не знала. Проходите. Павел Емельянович велел вас пустить, сказал, что приедет часа через полтора, а пока велел дать вам чаю. Проходите, проходите, чего вы застыли? Он так обрадовался…
Соседка щебетала, сказала, что о войне, и об Осипе сосед часто рассказывал. А сейчас он – главный инженер большого завода. А жена его, милая женщина, работает в музее. Есть у них дочка, но она сейчас в лагере.
– А меня можете Надеждой Игоревной звать. Мы дружим семьями уж давно. Вот, давайте чайку попьем, – видно было, что в квартире этой она бывает часто.
А Ника разглядывала квартиру: просторный коридор с высокими лепными потолками, заставленный шкафами с книгами, в комнате диван, два кресла, красивая мебель с посудой и книгами, телевизор. Тут же изразцовая печь и свисающая с потолка переливающаяся люстра. Большими окнами комната выходила на шумную улицу. В таких современных квартирах она не была никогда.
Тут были ещё комнаты, но заходить туда было неловко. Они выпили на большой кухне чаю, и соседка ушла, оставив их одних. Михалыч пополоскался в ванной, вышел босиком, в руках он держал свои сырые носки. Он огляделся и направился вешать их на балкон. Нике стало неловко, что он так ведёт себя вольготно в чужой квартире, но она не удержалась и тоже вышла на балкон.
– Ох… Как же высоко! Неуж не боятся тут жить? – ахнула она.
– Командир смелый. Он не боится, – кивал Михалыч.
Через минуту он уже спал, развалившись на диване. А Ника разглядывала корешки книг, листала журнал «Работница»…
***
– Михалыч! Дорогой мой человек!
– Командир!
Они били друг друга по плечам, улыбались, обнимались.
– А это что за красавица? Твоя?
– Да… Дочка… Не родная только. Собственно, из-за нее мы и тут…
– Всё… всё расскажешь, а пока располагайтесь. Эх, борода у тебя какая! Не узнал бы… Я постараюсь пораньше. Жена уже в курсе. Вы располагайтесь. Вот тут в холодильнике все есть.
– Командир, мы же …
– Я не отпущу тебя. Завтра выходной возьму. А там и суббота. Так и знай… Герыча помнишь?
– Как не помнить?
– Тут он. Вот завтра и встретимся все.
Эти дни были одними из самых счастливых дней в жизни Ники. Жена Павла Емельяновича была к ней так добра. Ника побывала в Эрмитаже, в Исаакиевском соборе. А потом они уехали в Мартышкино – на дачу Аносовых. Она представляла собой небольшой одноэтажный деревянный дом с мансардой. Нина Петровна ковырялась в земле, встречала гостей – однополчан мужа, друзей, Ника ей помогала.
Они подружились, Нина Петровна теперь уже все знала о ней. Она что-то записывала и куда-то звонила.
Сосновый бор был полон грибов, недалеко – красивое озеро. Нику учили кататься на велосипеде, она разбила колено, и все равно была счастлива.
Вечерами сидели они с гостями за самоваром прямо на улице. Ох, и пригодился тут мед Михалыча! Сумки с вокзала они привезли на машине. Друзей семьи тут собиралось много. Они вспоминали годы военные, поминали погибших. Все просили Михалыча сбрить бороду, но он так и не согласился.
Павел вспоминал, как спасал их от голода на дорогах войны их добытчик – рядовой Виноградов, как сохранил ему жизнь.
А когда остались одни Вероника с Ниной, Ника вспомнила:
– Мне мама рассказывала. У них тоже была дача до войны. Наверное, именно такая, как ваша. Я сейчас, как будто в детстве мамы.
– Так жаль, Ника, что мамы нет. Так жаль… Я хотела тебе сказать завтра, но раз уж… Раз уж… В общем, мы нашли твою дальнюю родственницу – Светлану Николаевну Майорову. Ту, которая жила на улице Боровая. Их после блокады переселили. Завтра вас с Михалычем туда отвезут.
Ника бросилась обнимать Нину Петровну. Та расплакалась. Так было страшно представить на месте Ники свою дочь. Война…
***
У Павла были важные дела, встреча с секретарем обкома на заводе. Но по адресу повезли Михалыча и Нику на машине. В этот день шел дождь.
Через низкую арку они вошли во двор-колодец. Трёхэтажные дома старой постройки утопали в кустах флоксов, их тихонько поливал мелкий дождик. А Ника дивилась белью на верёвках во дворе в дождь.
Позвонили в звонок, под которым написано «Майорова». Осунувшаяся растрёпанная худощавая женщина, укутанная в теплую вязаную шаль, открыла им дверь, испуганно посмотрела на бородатого гостя.
– Здравствуйте, а вы Светлана Николаевна Майорова? – скорей заговорила Ника, боясь, что женщина просто закроет дверь.
Женщина кивнула.
– Я – Вероника, дочка Галины Киреевой, в смысле Плетневой… У Вас же была дочка Люся? Они вместе с моей мамой ехали в поезде, когда туда попала бомба … А потом я родилась у Гали. Уже …
Женщина качнулась. Михалыч еле успел ее подхватить, чтоб не ударилась та о косяк. Ее усадили прямо на полку с обувью в темном коридоре. Она пришла в себя, огляделась, нашла Нику, взяла ее за запястье:
– Как же мы искали вас, – прошептала одними губами, – Как искали… А мама? Галя с тобой?
– Мама умерла давно.
– Умерла? Почему?
– Она заболела, мы голодали, в общем… Вам лучше?
В коридоре было темно, из комнаты выглядывал бесштанный маленький чумазый мальчишка.
– Так ты дочка Гали? Как, говоришь, тебя звать? – она так и сидела в тесном коридоре на полке со свалившейся обувью, подняв голову, смотрела на гостью.
– Вероника, – Ника присела перед ней.
– Вероника, – повторила та эхом, – Значит в честь матери Галя назвала. Ох, да-да, мне же Василий говорил. Он сказал – ещё в честь веры в Победу. А Вы? – обернулась она к Михалычу.
– А я просто… привез вот …
– А это дядя Осип. Он за отца мне. Он нас с мамой с вокзала забрал…
– Ой, а что это мы тут…, – начала вставать женщина, – У меня не убрано. Давайте, на кухню.
Они прошли на большую кухню. Михалыч уж догадался, что кухня тут общая.
– Ой, а у меня и нет ничего к чаю. Да, кажется и сахар кончился.
Женщина открывала пустые баночки.
– Да я пойду, ждут нас, – нашелся Михалыч, уж понял неловкость ситуации, – Мы на машине.
– Ждут? А как же… Поговорить же…
– Вы поговорите, а я пойду. В машине буду.
Ника со Светланой перешли в комнату. Светлана быстренько собрала постель. В комнате не было явного беспорядка, но чувствовалось уныние – пыль на полках, перегоревшая лампочка, несвежее белье.
Сначала долго рассказывала Ника. О себе, о маме, о том, как жили на поселении, как ехали и обокрали их, как забрал их к себе Михалыч.
Вскоре в дверь раздался звонок, пришел Михалыч, а с ним банка сока, конфеты, чай, хлеб, пакет сахара, банка сгущённого молока. Он тут же ушел, а Светлана Николаевна растерянно смотрела на стол, заваленный продуктами.
– Добрый, видать, ваш спаситель. А я его испугалась поначалу. Я, знаешь, Вероника, уволилась с работы и что-то затосковала. Что за жизнь! Муж умер, не пережил он смерть Люсеньки и Бореньки. Так любил внука. Все говорил, что надо было с ними оставаться в Питере, а мы ведь раньше эвакуировались. Люся все Борю ждала, не хотела уезжать. Лучше б уж с ними в тот поезд… В квартиру нашу после войны уж других поместили, семью. А мне вот тут комнату дали. Совсем одна, пенсия маленькая, здоровье уж не то… А Боря… У него ведь другая уж семья. Он редко приезжает.
– Что? Что Вы сказали? Дядя Боря жив?
– Боря? Конечно, конечно жив. Разве я не сказала?
– Нет…
– Да. Он… О, Господи. А я ведь и не знаю его адреса. Он сам приезжал, говорил, что живёт под Ленинградом. Кажется, кажется где-то в Выборге. Работает там на заводе. Очень он умный, Боренька-то. Только вот как же ему сообщить о тебе? Батюшки! Ну, почему я не спросила его адреса? Но ведь должен же он навестить меня… Вот это новость! Племянница его нашлась. Он искал вас – сестру с дочкой искал. И до сих пор ищет, наверное…
Они говорили долго, но Ника понимала, что нужно уезжать. Ее дальняя родственница совсем растерялась. Она обещала приехать ещё и завтра, попрощалась. Такой беспомощной ей показалась сейчас эта Светлана Николаевна. Она явно бедствовала, была одинока. Неужели и в Ленинграде можно быть несчастной?
Ника подарила ей шелковый платок, тот, что подарила ей женщины в поезде.
Они уж садились в машину, когда вдруг услышали крик Светланы Николаевны из окна.
– Постойте! Я знаю, знаю, как найти Борю. У Киреевых дача есть. Я знаю, где она. Нам надо туда поехать.
ОКОНЧАНИЕ — ЗДЕСЬ
