– Фим, а забери себе моего ребёночка, а. Ну, чего ты, чего смотришь? Я знаешь сколько думала. Ты ж калеченная. Всё равно одна будешь, а так – ребенок будет. Всё – не одна. А я помогу, честное слово, помогу. Деньги тебе давать буду.
Зинаида с большим уже животом сидела на незастеленной койке, ухватившись за ее края. По стенам в ряд стояло с десяток таких же, по разному заправленных железных кроватей. Некоторые прикрыты красивыми покрывалами, а некоторые и вовсе не заправлены. Жили в этой комнате избы-общежития двенадцать женщин.
Топилась печь, на плите что-то варилось, булькало. Пахло щами. У длинного дощатого стола, на котором белели пустые тарелки, лежали ломти хлеба, стояла небольшого роста женщина в светлой косынке, серой кофте и синей юбке. Юбка с одной стороны была как будто поддернута чуть выше.
От слов этих она замерла, оглянулась. А через секунду продолжила двигать миски, раскладывать что-то на столе.
– Да что ты, Зин. Боишься ты просто, а вот ребёночек родится, так и остынешь, полюбишь его. Не боялась бы ты так.
Зинаида ударила по подушке.
– Не понять тебе, Фима! Не понять меня! Не любила ты, сразу ясно. Отвернулся Борька от меня. Я то, дура, думала, дитё его ко мне переметнет. Думала, ребенок там, в семье-то, его держит. А теперь вижу – не-ет. Ему другое во мне надо. Чтоб вместе были, чтоб свободные, чтоб, как раньше… Не хочет он дитя, сторонится меня теперь. Понимаешь? Свяжет меня ребенок, а я с ним на новый участок поехать хочу.
Зинаида не ждала ответа. Фима всегда была молчаливой и замкнутой. А Зина разволновалась от своих собственных слов, тяжело встала с постели, подошла к двери, зачерпнула ковшом из ведра холодной колодезной воды, попила, плеснула на ладошку, растерла по шее.
– Перетопили что ли? Жарко мне че-то.
Она накинула тулуп и вышла на улицу. Костры за избами струили тепло к серому небу. По леспромхозовскому селению сновали люди в валенках, полушубках – время обеда.
Зинаиде хотелось упасть в белый снег. Так плохо было ей сейчас. Тошнило. Вот и этот разговор с Фимой тоже расстроил.
И чего она отказывается? Калеченная ведь. Сама уж точно не родит. Год назад попала Фима Семёнова под трактор– шестидесятку. Переехал её тогда он. Думали, уж не оклемается, помрёт девка. У Зины докторша знакомая в районе, так сказала тогда, что не выживет – таз раздроблен, ключица, ребра, внутренности повреждены.
Она и так-то была как будто не от мира сего: тихая, невзрачная. И не влекло её, как других девок, в клуб. Все больше книжкам радовалась. Как найдет где книжку новую, так и ходит – улыбается, как сама не своя. Видать, и под трактор так угодила – о книжках своих думала.
Но Фима выкарабкалась. Думали все, что уедет теперь домой – оформится по травме. Где-то совсем недалеко, в местной сибирской деревне, жил у неё отец.
Но она не уехала, осталась. Определили её пока поварихой. Повариха из нее вышла отменная, хвалили все. Только вот ходила она теперь странно: левую ногу волочила, а потом забрасывала вперёд с помощью всего тела, дёргаясь вправо. И никто ее не гнал с участка.
А вот беременную Зину сейчас отправляли. От работы отстранили месяц как. Нельзя тут с детьми. Правила такие. Тут даже семейные работали без детей, оставляли дома на родственников. Тут, в сибирских лесах, в тайге – место заработка.
Но ехать Зинаиде было особо некуда. Домой она совсем не хотела. Только здесь жить и начала, узнала что такое настоящая любовь!
Домишко на родине у них махонький. Там бабка старая, мать, измученная отцом-пьяницей, и сестра с большим семейством. Так и представилось живо, как отец напьется и орать будет, что принесла она в подоле. А мать реветь будет тихо и тоже о позоре горевать.
А Борис как же! Он же тут!
Ох, а если б с Борьбой, да на новый участок! Там избы свежерубленные, там не такая глухомань, как здесь, там город ближе, перспективы…
И акушерка у неё знакомая – Людмила. Уж говорили с ней, куда б ребенка… Но если Боря узнает, что сдала в детдом, вообще от нее отвернется. Скажет – стерва, ребенка бросила. А вот если б Фимка согласилась, они б с Людмилой все нормально обставили. Мол, пока Фиме доверила, хочется ей понянчиться, больная ведь, жалко, а Зина работать должна, помогать ребенка ей растить.
И будет она рядом с любимым Борисом такая несчастная, и такая преданная своему дитя, хоть и издали. Смотришь – и он помогать начнет, пожалеет ее. И станут они мужем и женой. Кто знает, может и ребенка забрать когда-нибудь захотят.
Ведь Борька – добрый мужик. Балагуристый, но добрый. Глаза серые с поволокой. В компаниях весёлый. Шуточки, хоть и немудреные, сыплются из его рта проворно, как горох из мешка. Благодаря ему любое застолье в момент набирает темп. Ох, как Зинаида любила такие застолья!
Одно плохо – женатый. Но Зина надеялась – её любовь победит ту – далёкую.
Вот только б дитя куда пристроить …
Она стояла во дворе в наброшенном тулупе, жалела себя.
Меж стоящих стенами сосен показался грузовик, привез с участка баб на обед. Они лихо выскакивали из кузова, смеялись, перекрикивались с водителем.
Эх! Зинаида все бы сейчас отдала, чтоб вот также.
– Чего, Зин, дышишь? А мы уж надышалися. Сегодня солдат привозили из части. Ух, и насмеялись мы с ними.
Кучу полушубков и ватников свалили на крайнюю кровать, звенел рукомойник, гудела изба бабьими голосами. А когда застучали ложки, вдруг ввалилась в комнату Зинаида, держась за живот, упала на кровать. Пока они охали, ахали, бегали, да разводили руками, у неё отошли воды.
Побежали бабы за машиной. Поехали с Зинаидой в роддом Фима и Катерина. Ехать не близко, Зинаида корчилась, бабы торопили водителя, но все же довезли. Даже уехать не успели из старого одноэтажного деревянного роддома, как она уж и родила девочку.
Водитель торопил, ему на смену, пришлось ехать. Но через пару дней Фима приехала Зинаиду навестить. Сбила снег с валенок, сняла их в коридоре. Приваливаясь на больную ногу, в чулках, пришла к Зине в палату.
Та лежала, отвернувшись к стене.
– Зачем приехала? Нечего тебе тут! Я вернусь скоро.
– Как чувствуешь себя? Как дочка-то, Зин? – Фима наклонялась, пытаясь заглянуть Зинаиде в лицо.
– Без дочки вернусь.
– Как? А что же с ней?
– Уезжай, говорю! Вернусь скоро…
Фима вышла, постояла в коридоре, посмотрела на заштопанный свой чулок и направилась к медсестре. Шагала, припадая на больную ногу. И через полчаса вернулась в палату к Зине. Она узнала, что жива Зинина дочка. Здоровая, хорошая девочка. Только не хочет кормить ее Зина, отказывается забирать.
Тихо села на пустую соседнюю койку.
– Зин.
– Ну, чего тебе?
– Договорилась я. Заберу твою девочку. Только … Только надо, чтоб кормила ты пока. А то плохо ей. И бумаги только там какие-то другие подписать тебе надо.
Зинаида привстала на локте.
– Заберёшь? Заберёшь, Фим? Покормить? Покормлю… У меня у самой, знаешь, как грудь-то болит – дитя просит. И температура высокая. Жалко мне что ли? А с кем ты разговаривала-то, с Людмилой? Когда заберёшь-то?
Зина ожила, даже порозовели щеки.
– С Людмилой Петровной я говорила. Она сказала – подольше тебя тут подержит, чтоб покормила, значит. Ребенку это важно, понимаешь?
– Подольше? Так а зачем подольше-то, Фим? Все равно ж не накормлюсь, а там… Там бригаду сейчас формируют на новый участок. Понимаешь. Не успею я… Уедет мой Борька. А ты бы…Ты ведь домой поедешь да? Вот и поезжай уже с ребенком. Чего тянуть-то. Поговорю я сама, сиди тут…
И Зинаида метнулась в дверь.
А через пару дней по ухабистой дороге, ведущей из райцентра совсем не в леспромхоз, а в другую сторону, мчался старенький рабочий автобус.
Стремительно вечерело. В автобусе – одни мужики, в робах, небритые, отчасти пьяные, с вахты едут. А среди них хромоногая женщина с малышкой в синем одеялке на руках.
Фима попала сюда случайно. Привезли её из роддома на остановку, а рейсового автобуса и нет. Вот и оказалась в попутке. На улице темно, а она в такой компании. Зажалась в углу, прижала к себе девочку.
Шумно хлопнули двери, малышка проснулась, тоненько запищала.
– Чай, есть хочет, – пожилой дядька в грязной фуфайке посмотрел на Фиму, – Грудью кормишь? Так покорми, отвернемся мы.
– Нет…я …
Она наклонилась, полезла в сумку, достала холодную бутылочку.
– Давай поддержу. Не бойся, девка, внучок у меня такой. Ох времечко – и бабы безмолочные стали! А ты бутылку-то погрей…погрей, – протянул мозолистые свои руки, аккуратно взял девочку, заглянул в одеялко, улыбнулся, – Плачет. А на мать как похожа!
Фима начала греть бутылку в руках, но тут один из мужиков велел дать бутылку ему, зажёг какую-то горелку, и дно бутылочки прогрелось быстро. Малышка с упоением сосала теплое молоко.
– Куда едешь-то?
– В Сысоево мне.
– Сань, сверни-ка. Довезем молодую мать. А то уж ночь скоро. Чего она по темноте-то пойдет!
Довезли до дома, насыпали в карман леденцов. А на последок старик все же сказал:
– Ты уж по ночам-то одна не езди по дорогам. Люди сейчас разные.
Небольшой деревянный домик на окраине сибирского поселка скрипел фонарем на крылечке. Фима постучала, услышала знакомое шарканье отцовых ног.
– Это я, пап. Вернулась вот… И, как видишь, не одна я.
***
Проносятся годы, как текучая вода — поди, останови их!
Прожив большую часть жизни, Зинаиде так и не удалось создать семью. Борька вернулся тогда к жене, как Зина ни старалась, ни клялась ему в любви и преданности на всю жизнь.
Были в её жизни и другие мужчины. Успела заработать себе комнату в коммунальной квартире в райцентре, найти устраивающую её работу продавца-товароведа в продуктовом магазине. Совсем недавно рассталась с сожителем, прожила с которым долгих семь лет.
А в последние годы пошла у неё какая-то безрадостная пора. В шестьдесят вдруг полезли скорби да болезни, одна за другой. Так что пришлось ей идти в поликлинику, откуда она вышла с пачкой рецептов, щедро выписанных районными докторами.
Но лекарства помогали временно, становилось Зине все хуже. И тогда получила она направление в областную клинику. Предстояла Зине серьезная операция по женской части. Но Зинаида не хотела оперироваться с бухты барахты, начала она искать хорошего врача.
Подсказали ей, что уж больно хорошо оперирует Ольга Николаевна Никифорова, лучший женский доктор в области. Да только попасть к ней уж больно сложно, запись на оперирование к ней на несколько месяцев вперёд.
Были у Зины кое-какие сбережения. Узнала она по своим связям, когда дежурит Никифорова и поехала она в клинику, прямо к ней в отделение. Прождала там полдня, устала очень. Ей нездоровилось. Просидела в больничных коридорах несколько часов, пока попала, наконец, в ординаторскую к доктору.
За столом сидела немного усталая и довольно молодая врач. Зинаида даже разочаровалась слегка. Ожидала она увидеть женщину постарше. А тут красавица светловолосая, глаза с поволокой.
Слушала она Зинаиду немного рассеянно и совсем незаинтересованно. Зинаида доставала свои снимки, бумаги, выкладывала суетно все анализы и снимки, стараясь показать врачу серьезность положения.
Но врач посмотрела снимки и назначение очень спокойно, сказала, что такую операцию делает у них не только она, что много у них прекрасных врачей. От предложенной суммы, лишь нахмурила лоб.
– К сожалению, все мои дни сейчас расписаны. И даже, если случится какой-то форс-мажор у оперируемой, если её операция отложится, мы берём очередного. Всем приходится долго ждать. И есть очень срочные случаи. Ваш не таков. Уж простите, но эту операцию прекрасно сделает и Александр Ильич. Вот, Вам же его определили.
– Но Вас так хвалят! У Вас золотые руки.
– А у него опыта больше. И тоже – золотые руки. Поверьте. Простите, но…
Но Зинаида не сдавалась, пыталась все же убедить врача в необходимости и выгоде именно её участия. Вероятно, спасением от надоедливой и повторяющей свою просьбу десятый раз посетительницы, зазвонил у врача на столе сотовый.
– Да, мам, слушаю, – лицо женщины изменилось, ушла маска врачебной строгости, – Ты вышла уже? Запломбировали? Не болит? … Конечно, пообедаю. Не переживай. А, ты под окнами? – врач громыхнула стулом, подошла к окну, помахала приветливо рукой, – Болеть будет, позвони. Хорошо… Вечером Шурка к вам с папой забежит.
Врач повернулась к Зинаиде, вспомнила причину её визита. Нахмурилась и развела руки:
– Уж простите, но вынуждена Вам отказать. Но даже не сомневайтесь, оперируйтесь у Даценко.
Зинаида сердилась. Молча и обиженно поднялась, начала собирать свои бумаги со стола. Но из-за резких её движений, один снимок упал, отлетел к подоконнику. Она подняла его, а когда разогнулась, случайно глянула за окно: со второго этажа между ветвями нежной распускающейся ивы, она увидела удаляющуюся фигуру немолодой женщины в сером плаще.
Она совсем немного как-то очень знакомо подволакивала левую ногу, дёргаясь вправо. Фима? Откуда-то из прошлого всплыли картинки воспоминаний … Как похожа…
Зинаида шла по коридору в каком-то замешательстве. Вышла на больничный двор. Сердце вдруг бешено заколотилось, присела она на скамью. А если…если…
Она вернулась в отделение. Поймала за руку пожилую санитарку.
– Простите, пожалуйста. А Вы случайно не знаете, как у Никифоровой вашей мать звать?
– Мать? Как не знать? Знаю. Ефимия Алексевна Комарова. Она у нас медсестрой много лет работала, до самой пенсии.
– Медсестрой? Комарова?
– Да, Комарова? А Ольга-то Николаевна по мужу – Никифорова. Он тоже наш врач, хирург он. Ефимию все помним. Сейчас уж таких медсестер и нет.
Санитарка ещё что-то говорила, а Зинаида уже пошла к выходу, приходила в себя от услышанного.
Почему Ефимия не Семёнова, как прежде? Замуж вышла? И почему Ольга – Николаевна? Отец её Борис.
И что это? Она только что предлагала деньги собственной дочери, чтоб она ее оперировала. А дочь ей отказала.
Хотя… Какой – собственной? Может ли она назваться её матерью? Имеет ли право?
Зинаида приехала домой и проревела весь вечер и полночи. Как же судьба наказывает её! Как наказывает!
А ночью снилось ей, как кормила она дочку в роддоме. Проснулась и долго лежала, обдумывала этот сон. Во сне – смотрела она на глазки, на щёчки девочки и охватывала её немыслимая любовь к ней, такая, о существовании которой она и не подозревала, такая, что хотелось ей в этом ребенке раствориться.
Наяву же было все не так. Помнила она, как сильно присосалась девочка тогда, а Зинаида радовалась лишь тому, что становится легче груди, что быстрее выпишут её из больницы. И не было ей дела до ребенка.
Утром созрело у Зинаиды решение…
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ