Тётя Дуня косит траву, не позволяет ей вырасти даже до двадцати сантиметров. Клевер очень любят коровы, если Евдокия не выкосит этот участок, то его скосит другой деревенский житель.
Однажды тётя Дуня даже поругалась с двоюродной сестрой именно из-за сена. Всегда была спокойной, но тут вывели. Она никогда не косила чужое, наоборот, лучше уступит земляку, такой породы человек. Все искали покосы поближе, она же уходила подальше, чтобы никому не мешать. А тут двоюродная сестра, словно с цепи сорвалась, удержу у неё сроду не было, крепкая ругань была, на всю округу, без мата, но крепкая, с применением многих диалектных слов, коими так богата наша Отчизна.
Я уже всего не упомню, мне было лет десять, а то и меньше, но точно помню, что о сене шёл спор. Про двоюродную тёткину сестру знал, что она плохо разговаривает, по родове передалось. Знал и её отца, дядю Васю, он был родным братом моей бабушки Татьяны Ивановны, знал, что сын дяди Васи сгорел в танке в Великую Отечественную. Дядя Вася сам воевал, был очень простым, тихим человеком, прошедший через самое страшное за всю историю человечества горнило войны. Глядя на него, ни в жизнь не поверишь, что он был отважным солдатом, имеющим боевые награды: всегда с улыбкой на лице и потрясающей человеческой скромностью, такой неприметной, но она согревала всех земляков. Это идёт изнутри, это во все века на Руси необъяснимо. Встретится дяде Вася на пути женщина беременная (много было раньше на деревне беременных), – так обязательно скажет он ей простые слова:
– Ну вот, скоро в нашей деревне новый житель появится, и тебе, мама, будет веселее жить на белом свете.
Голос у него был с хрипотцой, но какой-то такой родной для всех окружающих. Ответит землячка:
– Так, дядя Вася, всё так. К вам будет бегать, вы только научите корзинки плести.
– Корзинки – обучу, жаль, горшки глиняны не обучился делать. У нас в соседних деревнях делали ране горшки, мы у них брали, а наша деревня лаптями славилась, вот те и торговля. Ране у нас камень белый добывали, тяжёла работа, ну будет об энтом. Ты, главное дело, Сергеву свому ночью выспаться дай, он топерь за вас двоих роботат, да вряд ли уснёт рано, знамо дело, вон ты кака румяна уродилась.
Хорош был деревенский говор дяди Васи. Слово «теперь» на деревне старики говорили «топерь», «Сергею – Сергеву», «своему – свому», меня все называли Натолием, заменяя букву «А» на «Н», и мне всегда казалось, что я знаю два языка.
Смотришь, после разговора с дядей Васей засмеялась женщина и пошла с улыбкой на лице, словно освещая всё вокруг, словно трава вокруг ещё зеленее стала, птички живее стали петь, облака на небе белее стали. Беременная женщина красива и божественна – так оно всегда и было, нечего красоту эту замалчивать…
Или, к примеру, самую ворчливую старуху на деревне увидит дед Василий, которая всех осуждала, и вот чудо – злая старуха вмиг преображалась, улыбалась, а отходя от дяди Васи по делам, говорила:
– Вот это человек! Боле ни чё не скажешь.
Маяла его, сердешного, одышка, ещё с войны привязалась, сторожил в колхозе, плёл большие двуручные крепкие корзины, их охотно закупали колхозы. Мне всегда казалось, что каждое дяди Васино слово отдаёт такой загадочной древностью, которую мне никогда не понять. Старики говорили, что через нашу деревню проходило войско Ивана Грозного. И вот, глядели мы, мальцы, на Леметский храм 1720 года постройки, где ступали ноженьки святого Серафима Саровского, на старые могилы, и, ещё не понимая ничего, были ко всему этому большому сопричастны.
Эта самая древность была обозначена в языке, скажет, бывало, дед Василий: «оторый бай нет», разве можно понять, а меж тем я, даже маленький, понимал, что такими словами говоривший человек соглашается с услышанным или увиденным.
Дядя Вася после войны ещё долго жил в старой избе, жена померла рано, один поднимал дочерей и только в семьдесят четвёртом году нанял шабашников. Дочери варили работникам суп, пекли пироги, много ставили квасу, чтобы напоить плотников таким нужным в жару народным напитком. Дядя Вася всё ходил вокруг строящегося дома, шутил и просто, по-доброму разговаривал с работными людьми, те полюбили деда-фронтовика, по их улыбкам и разговору, это было видно мне, конопатому мальчишке. Довольно быстро поставили новый дом, переехали из старой избы в новую – напротив, через дорогу. Перед тем как покинуть старую избу, дядя Вася помолился, думаю, в этой молитве вспомнил седой старик и свою любимую жену, и сына, сгоревшего в танке, вышел из старой покосившейся избы в слезах, я помню эти слёзы, тогда мне, мальчишке, стало так жалко дядю Васю. На прощание он подарил каждому строителю дома по корзине.
Новый дом был довольно большой по тем временам. И вот сидит фронтовик в кирзовых сапогах на большой лавочке, сапоги меж тем всегда начищены до блеска, стены дома радуют глаз, брёвнышки один к одному сложены, белые-белые, рядом большущая русская печь, ухваты, на полу много чугунков. В просторной избе сидит дед, улыбается, на нём новая рубаха и новые штаны, а завидев меня, робко переступившего порог, тут же весело здоровается и угощает яблочками. Я чуть погодя несусь к бабушке порадовать её подарком от деда Васи, и это ничего, что из некоторых яблочек «вылазиют» червячки, главное, что бабушка «напекёт» пирогов с яблоками.
Три дочери дяди Васи так замуж и не вышли, но была внучка, которую все называли Панка, почту разносила по деревням, и он в душе был рад этому очень. Мужиков, как известно, всегда острая нехватка, а после страшенной войны и подавно. Так вот его дочь Настя и нагуляла дитя, работала трактористкой, отчаянная такая. Поначалу на деревне её осуждали, а потом и полюбили Настино дитя. Вот вам и ответ тем, кто боится рожать. Панка вышла замуж, родились у неё двое ребятишек, и семя дяди Васино дало всходы, продолжилось, тем самым укрепляя нашу Россию.
Пришёл как-то к бабушке в гости дядя Вася, всегда приходил, когда мы с мамой приезжали, обычно в новой телогрейке, он её только на праздники надевал. Выпьют водки, закусят маслятками с картошкой из русской печи. С мамочкой её, как дочку дяди Васи, тоже Настей звали, мы обегали с утра окрестный лес, маслят после дождя было много, но попадались и белые грибы, подберёзовики с подосиновиками, конечно. Утром в лесу холодно было, а потом так ужарели, что даже пироги есть не стали, и насилу допёрли полные грибов корзины. Перебрали грибы, и вот мама надумала в чугуне потушить маслятки с картошкой, добавила лука с грядки, вкусно получилось. Бабушка так никогда не готовила и, глянув на дочь, улыбнувшись, наворачивая на букву «ц», сказала: «Цудацка ты¸Настя! Эк, что надумала!»
Запомнился дяди Васин короткий рассказ о войне: «Бомбили сильно немцы, а мы реку в городе форсировали, знамо дело, немецкие снаряды в реку попадали, рыбы всплыло уйма, да кака крупна, те которы рыбаки ринулись вытаскивать рыбку-то, их, сердешных, снарядами убило, рыбы этой вплывшей было действительно много, а солдат наших, погибших на переправе, столь загибло от бомбёжек, что наверно во всей этой реке рыбы столь не наберёшь, если даже всю реку вычерпать, вот и порыбачили. А мы тоды в мечту ударились, де, опосля боя рыбки варёной поедим. Не вышло отведать рыбицы, наступали, неколи было. Эх, сэсто (сколько) робят погибло. Топерь мир, ешь рыбы, сколь нутру надобно. У нас в речке Лемети махонька рыбка, у вас в Ангаре много разной рыбы: таймень, омуль, хариус, – племяш Сергей сказывал, солёну привозил, скусная, чего говорить, богата Сибирь, а я и таких рыб николи не слыхивал, сказывали на фронте про сибиряков, хорошие воины, я воевал с ими, довелось, добрые, сильные, метко стреляют эти робяты».
Дядя Вася тут задумался немного, прокашлялся по-стариковски, зачерпнул из чугунка деревянной ложкой вкусного ёдова, мама тут же налила дяде и себе по рюмке водки и весело сказала:
– Давай, дядь Вась, ахнем!
Дядя Вася, улыбнувшись, сказал:
– Молодец, Настя! Нежадная ты! Всю зарплату сибирскую на земляков изведёшь. Старики тебя всё вспоминают, любили тебя, плакали которы, коли уехала в Братск.
Мама, улыбнувшись, ответствовала:
– А чё, дядь Вась, экономить, работаем, строим город, весело у нас.
Выпили, снова закусили, дед Василий продолжил речь:
– О чём бишь я, а, про рыбу, мы не на Ангаре, у нас селёдку солёну привезут, мы и рады, кто в воде опосля отмачивает, я так режу по кусочкам, да под водку вроде идёт ничаво, главное, с картошечкой горячей дело идёт. Я редко ныне выпиваю, как отведаю вино, так после отдышка окаянная душит, мужики наши деревенские обижаются, коли отказываюсь с ими выпить, не понимают, что хвораю, не докажешь. Ране так не пили всё же, а коли было шибко пить, робота. А всё одно – велика у нас страна, ладно, у нас речка, лес, всё родится, а вот проедешь чуть – и нет леса, речки, там степи, бывало, и земли неплодородны. Чё тоды делать? А и там наш народ ставил деревни, промыслом выживали, горшки делали. Вот ведь оказия жизненна, так оне горшки, посуду делали… Плохо, когда земля неплодородна. Всяко было, да у реки жить всё же полегше буит. Рыбки наловишь, в баньку воды натаскашь, трава под сенокос добрая, весною дров нанесёт опять же речкой.
В нашей деревне, водка ли это, коньяк, вино – всё называли почему-то вином, а большие бутылки с вином – «бомбой». Мне вспомнилось, как после армии я приехал к бабушке с тётей, работал я тогда сварщиком на отопительном заводе, зарплата четыреста рублей, зашёл в сельский магазин, гляжу, очередь, все покупали селёдку. Если покупаешь водку, то в нагрузку давали этой очень солёной селёдки, а без селёдки водку не продавали. Взял я тогда четыре бутылки «Пшеничной», надо было угостить деревенских друзей, и вдруг вижу, накладывают селёдку в нагрузку, я заплатил за селёдку, но брать не стал, в очереди люди ахнули, какой, мол, богатый из Братска к Данилиным приехал. Новость эта долетела быстрее, чем я вернулся в дом. Тётя Дуня тогда говорила мне:
– Цудак-целовек! Мы бы отмоцили в водицке и поели бы селёдоцки, кошкам бы дали. Пошто не взял? Неприспособленные к жизни вы, городские.
Спасибо тебе, память, благодаря дорогому дяде Васе вспомнил про покупку селёдки. Уважаемый на деревне фронтовик всегда интересовался, как строится молодой Братск, мама обычно говорила: «Вкалываем, дядя Вася».
В деревенском доме всегда убрано, чинно разговаривают любимые люди, каждый уголок дома дорог, всё в нём родное, под лавкой корзины с хлебом, по двадцать булок за раз покупали, хлеб стоил копейки. Так делали все, кормили скотину.
…В обед пригнали к речке коров, называлось это место «стойло», бабушка сходила, взяв с собою хлеб, подоила корову. Теперь же сидела на лавке, слушала разговор дяди Васи с мамой, была до смерти рада такому гостю, а когда ей наливали рюмку, громко говорила: «Не, не, мне только хлебок, боле не буду, мне вецером скотину убрать надо, а то повалюсь пьяная, цаво делать буите, цудаки». В корзине под лавкой лежат и яйца, бабушка пойдёт в воскресенье продавать их на базар, пять километров пешком, до районного посёлка, бывало, но и подвозили её, много было шофёров в округе, слава Богу, подросли мальчишки военного и послевоенного времени. Тех ребятишек, у кого отцы погибли на войне, старики наши называли «сердешники»…
Снова заработала память, рядом течёт речка Леметь, она небольшая, но ребятишки находят места и поглубже и с огромной радостью, светящейся в глазах, купаются. Купаюсь с ними и я. Тут же большими корзинками ловкие деревенские парни ловят мелкую рыбу, и когда рыбы стало на жарёху, смотришь, уж побегли ребята, те, которые поменьше, за яйцами, хлебом, луком, большой сковородой. И вот уже молодой шофёр Михаил, который недавно женился, жарит полную сковороду этой мелкой рыбы, добавляет после лук и яйца.
Мы все сидим у костра, дуем в ложки, обжигаем губы, хвалим чудную еду. Дел у ребятни каждый день много: собираем в лесу землянику, она мелкая, никак не удаётся её набрать, потому как сразу съедаем, а принести бы её домой да с молочком… Но где столько терпения взять? Сели на полянку, поделили ягодку да съели. После набираем колхозного гороха на поле, бабушки хоть и поругивают, мол, колхозный горох-то, но как-то не шибко злясь. Чуть отдохнув, бежим в колхозный сад, там набираем яблок, приносим полные рубахи, бабушки на этот раз хвалят, потому как яблони садили родители деревенских детей, то бишь колхозники, и рвать их разрешалось. Делаем свистульки, купаемся в пруду и всему рады…
Много детей тогда было на деревне, рожали женщины, не боялись, а чего с коровой бояться? Достойно и славно работали колхозы, местные газеты трубили о достижениях, и они ведь на самом деле были. Едут друг за дружкой комбайны на уборку зерна, как же глядеть на такую картину гоже. В душе возникает надёжность, что с голода не помрём, когда так героически родители трудятся на земле. Да, трудились героически, я видел это своими, тогда ещё хорошо видящими, глазами.
…Везёт нас с другом Вовкой на бортовой машине его отец дядя Володя Молодцов. Полный кузов зерна, так приятно смотреть на зерно, Божье оно, и вот чудо, прямо возле дороги стеклянные банки с водою стоят!.. Попили холодненькой и дальше поехали.
О голоде часто вспоминали бабушки, которые в наш дом приходили по вечерам, пили чай, говорили о жизни. Люди деревенские были потрясающе сильными, такое не спрячешь. Помню, сын нашего соседа дяди Серёжи, Славка, залез на столб до самых проводов и вдруг упал, полежал маленько, поднялся и побежал дальше играть с ребятишками, я напугался, а бабушка моя сказала:
– Эт вы городские слабые, а наши железные, ницаво с ним не буит.
Помню, заболел сильно живот у Саши, другого сына дяди Володиного, который нас на машине с Вовкой катал, маму мою позвали, городская, мол, выручай, мама дала Саше угольных таблеток, и вот чудо, Сашка вскоре отудобел и побежал купаться на наш любимый пруд. А мы как раз купались, и только выскочили из пруда. Саша был нас постарше, он аккуратно снял свои чёрные брюки, так же аккуратно сложил и положил на траву, а затем нырнул в пруд и долго не выныривал. Под водой он проплыл весь пруд, и, когда вынырнул, мы что-то закричали радостное, а я всё глядел на Сашины штаны, у меня так по стрелочкам укладывать брюки не получалось…
Едва подсохнет трава, как тётя Дуня тут же сильно стянет верёвками огромную и тяжеленную вязанку порою ещё сыроватого сена, и моя мамочка Анастасия Андреевна, приехавшая из далёкого сибирского города Братска в отпуск отдохнуть, тащит эту вязанку на большую гору, где за прирезками и усадами стоит её величество – и впрямь кондовая деревня. Евдокия провожает маму усталым взглядом. Дуня божественно красива, но не замужем – всё не стихнут кровавые отголоски Великой Отечественной войны: девушек много, мальчишек мало. И когда они, эти девчонки, вырастали, наступала пора выходить замуж. А где взять молодых мужиков? Побило их, сердешных, на окаянной войне. Таких, как моя тётя Дуня, не вышедших замуж, было по нашей России великое множество. А ведь она могла быть счастлива, как другие, которые вышли замуж, – я теперь понимаю частую тоску в её глазах. Если бы жила тётя Дуня в городе, может, и встретила счастье своё, но в городе Братске она пробыла недолго, поводилась со мною маленьким, бабушка её позвала, и уехала, так и осталась незамужней.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ
(Уважаемые читатели! Нажав на слово «здесь» вы попадете на продолжение рассказа! Всем приятного чтения!)
