…Если трава в тяжеленной вязанке окажется сырой, бабушка днём её обязательно высушит. Дуня, весь день отработавшая на жаре в колхозе, похлебав вечером супа, снова идёт косить траву, но уже на свою корову. Так жила наша деревенско-сельская Отчизна. А бабушка Татьяна Ивановна терпеливо ждёт дочь, уже многое в дому ею переделано: корове Красотке, телёнку, овцам пойло дала, куры давно на нашесте, подоила Красотку, процедила молоко, спустила горшки с молоком в погреб, и готов творог, сливочное масло. Я выпил кружку парного молока и любуюсь на кошек, которые терпеливо ждали молочка, сидя рядом с коровой и бабушкой и слушая, навостри ушки, такие знакомые звуки дойки. Теперь же они громко лакали молоко, а бабушка, немного насмешливо, но по-доброму улыбаясь, говорила:
– Не цаво не хлебают, окромя молоцка. Приуцыли, цаво поделашь. Эк! Какие! А без их нельзя, мыши замуцают. Назола.
Вы читаете окончание. НАЧАЛО ЗДЕСЬ
На улице становится темно, и вот, наконец, возвращаются тётя Евдокия с приехавшим погостить из Братска дядей Геной, мужем её сестры Марии. Летом приходилось задействовать для работы и городских родственников, у кого были полные семьи, тем было легче. Так что тётя делала всё правильно, привлекая к труду помощников. Довольная возвращению дочери, бабушка, бывало, в сердцах скажет:
– Ой! Дуняшк! Назола мне с тобой! Ну, куды нам столько скотины, мы вдвоём живём, брат твой с сёстрами уже в Братске останутся до конца жизни, привыкли оне там. Ты бы побереглась, доцка!
И такие вот простые моменты жизни помнятся. Я, словно заворожённый, сижу и гляжу, как уставшие тётя с дядей хлебают остывший давно суп из одной большой железной чашки деревянными ложками и не брезгуют. Как писали писатели-деревенщики, «хлебая из одной чаши, тем самым сродники доверяли друг другу». Тогда я этого не знал, а просто любовался дядей Геной, его огромным аппетитом, помню, как сметал он со стола всё съестное, это нехитрое, но страсть какое милое душе ёдово. С устатку бабушка, конечно, наливает дяде Гене винца, тот рад, но не рада тётя Маша, ругает бабушку, а та в ответ:
– Да полно тебе, доцка, цай в отпуску вы все, можно выпить, все роботаете, не пьяницы же, а то подумат Генка, что жалко мне, а цаво мне жалеть, роботали оне, с устатку можно цай. Ну Машка! Камедная ты! Цаво ругашься? Будит! Будит тебе! Полно!
Потом бабушка, опять же по-доброму, ухмыльнётся, словно удивляясь чему-то, и скажет:
– Цудаки! Боле, цо сказать, не знаю.
А днём, только придёт тётя Дуня на обед, тут же бригадир, агроном или другой начальник за ней бегут, на работу зовут, бабушка им вослед:
– Ну дайте ей хоть поесть-то, замаяли совсем, ей и дыхнуть неколи.
Евдокия, не доев тюрю, бежит на работу, именно бежит… Если молодые будут читать, объяснить надо, что такое тюря. У нас на деревне крошили в большую тарелку белый хлеб или батон, наливали молока, вот и тюря готова. Думаю, так вся наша деревенская Россия делала, да и в городе так ели.
Татьяна Ивановна качает головой, глядя на убегающую на колхозную работу дочь:
– Ну цо поделашь, роботат и роботат, ницаво не сделашь.
Каждый день к нам приходила бабушкина сестра Кока, её так все называли, жила она одна-одинёшенька, часто болела, много тогда было одиноких. Вот, вроде, стоит два дома, рядом напротив дом Молодцовых, так там огромная семья, а рядом живёт та самая одинокая Кока, такова жизнь. Бабушка, как правило, её чем-то угощает, та отказывается, и её долго приходится уговаривать, чтобы съела какой-нибудь гостинец из Братска. Придёт, бывало, сядет на широкую лавку и скажет:
– Брюхо болит! Всё ноет и ноет!
Бабушка ей в ответ:
– К врацихе схои, полегцает может.
Кока замашет руками:
– Хоила, хоила, всё одно болит.
Мама всегда привозила Коке какие-то таблетки, в районе таких не было, говорила ей, как правильно принимать лекарство, и сестра бабушки тогда отвечала:
– Слава те, Господи! Дождалась Наську, топерь легше буит.
Кока держала козу, я иногда заходил к ней в маленький, старенький домишко, казалось, если подует сильный ветер, то он развалится, тогда, наверно, сестра бабушки Кока будет жить с нами, думал я, у нас ведь новый дом. Однажды в сильную грозу Кока была у нас, и, когда ударил гром, она, крестясь и испугавшись, говорила:
– Илия-Пророк на колеснице едет.
Часто лёжа на печи, Кока укрывалась телогрейкой и опять говорила, что хворает. Она всегда угощала меня козьим молоком и лепёшками. На деревне все пекли пироги и лепёшки, пироги обычно были большие с картошкой, капустой, кашей, ягодами, яблоками. Съешь один такой – и сыт весь день, но мне их есть не хотелось, зато молоко пил я с удовольствием. И суп бабушкин из русской печи очень любил, все любили, видно, не отведать мне больше такого супа, как же хорошо внутрях становилось после супа деревенского…
Прошло много лет, бабушка давно померла, нескольких лет не дожила она до ста лет, и почти до конца жизни работала. Её сестра Кока умерла намного раньше, долго болела, лежала, и бабушка кормила и ухаживала за ней до последнего дня. Да и моя башка теперь вся седая, куда от этого денешься, если доживёшь до «полтийника»… А так и вижу, как бабушка несёт к своей Коке маленький, горячий чугунок со съестным, чугунок этот обмотан тряпицей, чтобы медленно остывало ёдово. У самой из-под платка торчат напрочь седые волосы, но она терпит, не прибирает их, а лишь когда придёт к сестре, тогда и поправит платок, и уберёт волосы. Снится мне, как бабушка идёт с куском хлеба на стойло, кормит свою любимую Красотку, доит. Давно умер и дядя Вася, доживший до восьмидесяти лет и говоривший землякам, что не думал, что столько проживёт. Тётя Дуня рассказывала мне, что дядя Вася благодарил Бога, что дал ему столько пожить…
Однажды после армии я гостил у бабушки своей Татьяны Ивановны, по делам ездил в район, пообедал там в столовой, приехал вечером. Бабушка достала ухватом из русской печи чугунки, выставила на стол ещё тёплую пшённую кашу, налила ещё тёплого супа, прямо в чугуне с кашей наверху лежали яички, бабушка положила их туда сырые, а когда каша утомится, то и яички готовыми становятся. Вот так просто вам всё рассказываю, от души.
А сперва я от еды отказался, сказал бабушке, что поел в столовой, попросил не тревожиться – и ответом её был поражён. Бабушка, посуровев, сказала:
– Вот придумал! Это цаво они в столовых накормят?
Потом тут же смягчившись и лицом, и голосом:
– А ты съешь, сыноцек, яицко-то, съешь, цаво оне там накормят, я тебе винца для аппетита налью.
Выпил две рюмки настоящей на ту пору водки, поел и суп, и кашу, и яички на радость бабушке, а радость эту я прочитал на её лице.
В этот же приезд напарились с друзьями в бане, деревенским хоть бы что, а я угорел, лежу на кровати, башка болит так, что таблетки не помогают, а деревенские друзья: Сергей, Иван, Слава, Володя, Валерка, – в клуб зовут громко под окошком: «Толик! Выходи! Пойдём погулям!». Эх, друзья мои сердешные, думал я, слабый я оказался, угорел так, что силы нет. Так и не пошёл я тогда в клуб. Бабушка всё причитала:
– Цаво я Наське скажу, уморили парня. Ой! Слабые вы, городские!
А однажды зимою шёл я из района пешком в деревню, кругом красивые, белые колхозные поля, нёс ящик пива, уморился, хотел угостить деревенских товарищей, сам я пиво не очень любил, но любил угощать, как-то тепло на душе становилось. Помню, остановилась бортовая машина, и меня, к моей радости, подвезли. Прихожу домой, ставлю на пол ящик с пивом, а бабушка говорит:
– Весь в мать! Та всю дорогу всех угощала, топерь вот ты, Натолий, угощашь, ну и гоже, не подумают, что жадный, вот и слава Богу.
Мама с сестрой своей Машей ездили к тёте Дуне до последнего, пока мама не умерла от ковида, и тоже постоянно таскали хлысья в гору. Наш старый вокзал в Гидростроителе помнит эти многолетние поездки, но никому не рассказывает. За жизнь Дуня сплела, наверно, многие тысячи корзинок, и в этих корзинках есть и наш труд.
Вот пишу и думаю, сколько похожих воспоминаний у многих в душе, ну чего повторяться, а вот пишется, и объяснения, на мой взгляд, тут особо не надобны. Так жили на деревне, а раз душа попросила, то и надобно написать. С того дня, когда Евдокеюшка косила траву, прошло, наверное, лет под сорок. Сколько людей, которых я знал, теперь лежат на погосте, и они жили насыщенной жизнью, растили детей, почитали стариков. А старики-то какие – как мой дядя Вася! Всё это в моей памяти будет, покуда голова соображает.
Когда мои рассказы публикуют бумажные журналы и литературные сайты, откликаются на них люди в основном положительно, но вот молодое поколение порой недовольно диалектными словами, совершенно не понимая, что именно такими словами разговаривали их прабабушки с прадедушками и нужно язык наш родной всеми силами хранить.
На этот раз я, почти пятидесятилетний мужик, иду с тётей Дуней за хлысьями, так их называет Евдокия. Растут они рядышком с той самой речкой моего детства. Раньше было видать с горы речку далеко-далёко, теперь пробираемся через огромную траву, и вот, наконец, доходим до речки. Господи! Здесь всё до единой травки было выкошено и съедено коровами. А теперь всё заросло! Тревожно стало на душе, ох, уж эта моя нынешняя тревога, доберёмся ли обратно, не ведомо.
Вспомнилось, как друзья рассказывали мне, что весною, когда речка Леметь сильно разливалась, деревенские мальчишки надували большие, старые, клееные-переклеенные, резиновые камеры. И вот на этих камерах они плыли в соседнее село, оно было совсем близко, и таким вот образом привозили на деревню хлеб, набирали целыми мешками, надобно и скотине дать, и самим поесть. Радость мальчишек от того, что они помогают родителям, была шибко заметна. Родители хвалили своих изобретательных детей, а кто-то и ругал, это, чтобы не брали с собою маленьких – речка была холодна. Парни младших, конечно же, не брали, а те, знамо дело, очень хотели с ними на камере поплавать. Стояло младое племя нашей деревенской России на берегу, радостно махало ручонками, провожая, и вскоре встречая своих старших братьев. Одежонка на них доставшаяся от старших. Смотришь, на парнишке штаны большие, крепко затянутые верёвкой, но всё одно спадают, на девочке платьице либо уже маленькое, либо велико ей, и это ничего, на это никто не обращал внимания, лишь бы руно какое-никакое было на человеке. Руном моя бабушка называла одежду. Помню, и моя мама посылала посылки с моей одеждой, из которой я вырос двоюродному брату Сергею Носову, у него было пятеро детей, и одёжа моя износилась за милую душу…
Рядышком с детьми на бережку стояли старухи, много их, сердешных, тогда было, милые сердцу вдовы войны, от такого зоркого ока не спрячешься, так что все дети были под присмотром. Смотришь, кому-то штаны бабушки подтягивают, кому лицо фартуком вытирают, этот самый фартук был, как правило, из мягкой материи, и почти всегда испачкан печной сажей. А парнишка, которому от роду семь лет, недовольно машет головой, де, баб, чего ты мне мешаешь на брата глядеть, который такой отважный, словно капитан самый настоящий. Бабушки вздыхают и говорят:
– Вот охальники! Аспиды окаянные! Назола с ними! А куды денешься, наши все.
И вот подплывает армия с отважными деревенскими капитанами на камерах, мешки доверху наполнены хлебом. Радостный крик детей переполняет всю округу: «Ура!», «Вон, гляди, плывут, ух, отважные, эва!», – и уже какой-нибудь малец говорит своей бабушке: «Вырасту, буду капитаном». Бабушки зорко глядят за внуками, кто рядом на берегу, не дай Бог, соскользнёт в воду, и за теми смотрят, что на камерах. Потом идёт выгрузка хлеба, бабушки с подросшими внуками тащат мешки в гору, там деревня. Хлеб этот ещё тёплый. И через мгновение мальчишки и девчонки уже носятся по улице с отрезанными кусками хлеба в ручонках, у кого-то на белом куске хлеба насыпан сахар, размоченный водичкой, смотришь, и похожие куски с сахаром уже у многих. А кто-то и так ест тёплый хлеб, и вкусно всем, и хорошо, родные дома, ласточкины гнёзда, лепота.
…Наконец дошли до кустарников, деревьев и речки. Она кажется такой заброшенной, страшно тоскливой. Да так и есть – нет купающихся ребятишек, но, главное, нет той радости, которую тогда испытывал, видимо, потому что среди ребятишек был и я. Господи! Дуня нарезала хлысьев, связала верёвкой, и я тащу хлысья в ту же гору, в которую мама затаскивала траву. Вспоминаю, как мамочка тащила тяжеленую вязанку, и от тяжести у неё даже тряслись ноги. Проходит дня два-три в такой работе, Дуня объясняет:
– Вот ты уедешь в свой Братск. Ты там жить привык, до пенсии доработал сваршиком. А мне зимой чаво делать? Буду корзинки плести, на базаре их люди покупают и рады.
Я спросил: откуда ты, тёть Дуня, силы брала? Я работал на крупном производстве сварщиком, да, работа тяжёлая, в цеху шум такой, что на ухо друг другу орём, но она не идёт ни в какое сравнение с деревенской работой.
– Да! Мы-то что? Вот деды да родители наши, вот те роботники были. Лошади дохли, а оне роботали, сильные были. Мы слабее, но всё же и в нас сила была, пока молодые, и жизнь, хоть и изроботашься, в радость тогда была, главное, люди вокруг все были добрые. Поговоришь с таким человеком, и легше деется, а человек этот просто два-три добрых слова тебе сказал… Да ведь и изломалась вся, сколь в больнице лежала, и операции, грыжи, жёлчный удалили, теперь вот чего съешь – болит, травы пью да Богу молюсь.
Стою возле речки, гляжу на умело работающую тётю, которая готовит мне очередную поклажу, помогаю, как умею. Здесь маленькая по сибирским меркам речка Леметь, отсюда когда-то очень давно уезжал мой дядя Серёжа строить Братскую ГЭС. Легендарное было время. У нас большая река Ангара, исток у неё – сразу километр. Говорят, что больше нет такой реки с таким истоком. Теперь много по берегам Ангары разрослось облепихи, птички с удовольствием едят такую пищу. Появились на Ангаре бакланы, они съедают много рыбы, рыбаки огорчаются, матерятся, появились и цапли, видно, и впрямь климат меняется.
Ангара – могучая река, каскад электростанций приносил и будет приносить нашей державе громадную прибыль, глянешь на Ангару и невольно подумаешь о великой нашей России. Немало в моей памяти утонувших на Ангаре людей, среди которых был мой друг Коля, немало погибло и на Братском море, на моторках, баржах, катерах, кораблях. Такова жизнь, что горе с радостью повенчаны.
Рыбаки рады улову на Ангаре и, конечно же, нашей могучей, щедрой во все времена природе. На Байкал ехать не надо, у нас всё такое же. Только одна река из Байкала вытекает, и это наша величавая, холодно-ледяная, с непростым норовом Ангара. Права моя тётя Дуня, конечно, я привык к Братску, где родился в самом начале шестьдесят шестого года. Но, Боже, как же я благодарен мамочке, что она каждый год возила меня в деревню за пять тысяч километров. Ощущение Родины для меня от всего этого ближе. «Река – речка – речушка – реченька», – так и звучит в душе, помогая мне дышать воздухом нашей Отчизны, детством, юностью, а теперь уже и пенсионной жизнью…:
Река Ангара, речка Леметь…
(Автор Казаков Анатолий)
