Глава 1.
Солнце зашло, и крохотная комнатка Василисы погрузилась в сумрак. Завязав потуже платок, как велела хозяйка Лукерья Матвеевна, она тихо выскользнула за порог. Не успела и шагу ступить, как сильные руки впились в её стан. Охнула, стала вырываться, извиваясь и задыхаясь от страха.
— Гаврила Романыч, глянь, кажись, стрельцы скачут, никак по нашу душу, — послышался голос жены Лукерьи, неожиданно появившейся в неподходящий для Гаврилы Романовича момент.
Дворянин Гаврила Подвойский, услышав голос жены, скривил губы, отпустил Василису и по привычке грозно сказал жене: — Пошла прочь.
Но весть о стрельцах встревожила его, и он, оттолкнув жену, чтобы не загораживала проход, вышел, тяжело спускаясь по лестнице.
Василиса со страхом взглянула на тетушку и тут же пошатнулась от оплеухи, которой наградила хозяйка. – Навязалась ты на меня, по… таскуха… уж сколь раз говорила: не являйся на глаза Гавриле Романовичу…
Щека у Василисы горела и от боли, и от стыда. Упала в ноги хозяйке и, обхватив ее колени со слезами стала просить: — Тетушка, помилуй, не виновата я…
Лукерья, оттолкнув племянницу, прищурив глаза, зашипела: — А кто же виноват? Никак на Гаврилу Романыча вину спихнуть хочешь… смотри мне в глаза, негодное племя…
— Смотрю, тётушка, смотрю, клянусь, я ведь вышла помочь вам, как велели, а тут… Гаврила Романыч… наткнулась я на него. А так-то он не виноват, нет-нет… простите меня…
— То-то же, знай своё место… нахлебница. – Лукерья подняла глаза и, наткнувшись взглядом на икону, сама опустилась на колени и стала неистово молиться: — Прости и помилуй, грешна… сил нет глядеть, как муж мой на девок заглядывается… не мила я ему, а племянницу мою глазами ест… уж и до греха недалеко… разве сердце у меня каменное…
Лукерья обернулась и строго сказала: — Молись, молись, чтобы в грех не войти… да ты и так грешна…
— Чем же, тётушка?
— Тем, что на свет родилась…
Василиса заплакала и, не вставая с колен, приблизилась к иконе, стала молиться, глотая слёзы.
Лукерья успокоилась, стихла, поднялась и вышла. Думки её были об одном: как избавиться от племянницы, чтобы глаза не мозолила. Да и Гаврила, быть может, опомнится, да снова к жене переметнётся.
Василиса тем временем продолжала молиться, а в душе – тоска по родителям. Была она единственной дочкой у отца с матерью. Отец у нее ремесленник Степан Арефьев, лавку держал. Не то чтобы богаты были, но и не бедствовали. Сначала мать Василисина померла, осиротив семью. Отец на дочь поглядывал, думал, подрастет, замуж отдаст за доброго человека. Да не дождался, сам простудился, слёг и помер.
Сестра Василисиной матери Лукерья Подвойская приняла племянницу, а вместе с ней семейство Подвойских и весь скарб прибрали к рукам, и домишко тоже к себе приписали. На людях Гаврила Романович о сироте часто говорил, клялся, что облагодетельствовал племянницу своей жены Лукерьи, а дома масляным взглядом следил за девчонкой, которой шестнадцать лет от роду.
Лукерья взбеленилась от ревности и хвостала Василису за любую оплошность: чашку не так подала, косу не так заплела, воду вовремя не поднесла — за всё получала сирота.
Но более всего боялась Василиса Гаврилу Романыча, который так и норовил ухватить ручищами, зажать в темном углу. А руки у него, что молот, больно хватает. А еще бородой тычется прямо в лицо Василисе, и она от страха вздохнуть не может, сердечко стучит, как птица в клетке, на волю вырваться желает.
Лукерья сразу прознала проделки мужнины, а против слова сказать не может, потому как хозяин. И тогда задумала она выдать племянницу поскорее замуж, да препятствие встретила в лице собственного мужа. Поглаживая окладистую бороду, Гаврила Романович вспомнил тонкий стан Василисы, её испуганный взгляд (а это еще более подначивало его, нравилось ему, когда боялись) и остановил жену в ее стремлении устроить судьбу сироты.
— Рано ей еще, пущай поживет у нас. Да и кого нынче сыщешь, уж коли отдавать, так за жениха знатного, чтобы породниться с выгодой.
Лукерья перечить не стала, замолчала и ещё больше ополчилась на племянницу.
Василиса запирала светелку на ночь, укрывалась, чтобы уснуть быстрее, авось, во сне батюшка с матушкой приснятся… вот радость-то будет. А если не снятся долго, то сама о них думает. Вот помолится перед сном, ляжет и вспоминает, как благодатно ей жилось в родительском доме. Батюшка её среди новгородских ремесленников в почёте и уважении был, матушка хозяйство вела, за дочкой приглядывала. Подвойские с ними знаться не желали, и Василису приняли «под своё крыло», только когда осиротела. И как доходило в воспоминаниях, как в доме Подвойских очутилась – сразу слезы катились из глаз Василисы. Так со слезами и засыпала.
***
Лукерья строго допрашивала кухарку, требуя отчёта даже о щепотке соли. Кухарка, такая же грузная, но в отличие от Лукерьи, румянощёкая, перевела разговор на другое: – А еще ,матушка, сказывала мне кухарка Оглоблиных, как царский указ вышел: всех гулящих жёнок подалее выслать.
— Свят, свят, свят, — крестилась Лукерья, — не гулящие мы, и слава Богу.
— Да, так и сказала, все, кто вольные, в стужу выслать, где зверья – тьма-тьмущая, так-то, матушка.
— Это же которые вольные? – решила уточнить Лукерья. – Которые без мужа остались…
— Так и есть, матушка, те, что на вольных хлебах, у кого муж на службе сгинул, так они теперь вольные, гулящие значит… гуляй себе, где пожелаешь.
Лукерья поднялась в свои хоромы и задумалась. Гаврила Романыч как раз из дома по торговым делам уехал, вот и было время подумать, как лучше сделать. Кликнула Василису. Вышла она, смотрит на тетку, защиту ищет.
— Опусти глаза долу, не зыркай, — строго сказала она. Василиса стояла перед ней, как молодая березка, и трепет передавался даже Лукерье. «Нет, не пропустит столь лакомый кусок Гаврила Романыч, — подумала Лукерья. — Двух сынов женил, а всё не угомонится, старый леший, так и норовит Василиску подкараулить».
Вспомнила Лукерья, как недавно женился брат его старший на молодухе, а свою жену-то извёл, сгинула она. И подумалось Лукерье, так и с ней будет. Много ли ей надо, кипяток вылей случаем и нет Лукерьи. А Гаврила враз Василиску под венец поведет.
— Собери рубахи свои, да сарафаны. Да телогрею возьми… и шубу… шубу разрешаю взять…
— Зачем, тетушка?
— Не спрашивай, от греха тебя спасаю.
Вышла Лукерья на улицу, а там уж народ волнуется, стрельцы покрикивают, про царский указ разглагольствуют. Подошла она к одному, хватает за стремя, просит выслушать про Василису, назвав ее свободной девкой, которую и далече можно отправить.
— Какая же она вольная? – спросил бородатый. – Сирота она…
Лукерья оглянулась, достала спрятанные в шитый мешочек деньги и сунула стрельцу.
— Ты вроде как старшой тут, — сказала она, — Тяжелехонько тебе народ набрать, а я тебе помогу… царский-то указ надо исполнять.
Крякнул бородатый стрелец, подстегнул коня и поехал вслед за Лукерьей.
— Куда же вы меня, тетенька, — взмолилась Василиса. Русая коса растрепалась, голубые глаза полны страха, сама дрожит, в телогрею вцепилась.
— От греха тебя спасаю… бери узел-то, да шубу не забудь, хоть и старенькая, а все одно согреет. А там уж оглядишься, может жениха Бог пошлет… приданого-то у тебя нет.
Вытолкала Лукерья Василису и прямо к обозу ведет, где уже сидят молодые женщины и терпеливо ждут отправки в дальнюю дорогу.
— Вот она, — говорит Лукерья стрельцу. Василиса упирается, идти не желает… так её закинули на подводу и оказалась она рядом с молодыми женщинами. Одна веселая, без страха в глазах, засмеялась, толкнув Василису локтем. Другая – грузная, раздавшаяся в боках тетка, которая постарше, сурово взглянула на нее и Василиса притихла, боясь, что наказание за ее строптивость настигнет непременно.
Тронулся обоз, и в окружении стрельцов, потянулся из города. Путь предстоял не близкий – до Урала, а потом далее — в Сибирь, через равнины, через горы, по рекам, через леса.
Василиса сжимала узел с одеждой и смотрела на улицы Костромы, на дома, на прохожих, чувствуя, что видит в последний раз.
— Не боись, девонька, с такой-то красотой не пропадёшь, — бойкая молодая женщина в красной телогрее похохатывала и успевала поглядывать на бородатого стрельца. Рядом с ней сидела еще одна, постарше, лицо будто в мелких шрамах, — глянешь на неё и отвернуться хочется.
— Никак рябая, — загоготал один из стрельцов, — на кой она там.
— Сгодится на всякую нужду, — сказал другой и понукнул коня.
— Куда же мы едем? – спросила Василиса, обращаясь к женщинам.
— Ба-аа, гляньте, никак блаженная, — захохотали соседки, — знамо дело – к мужикам, а то они там, горемычные, истосковались по нам, по жёнкам вольным.
— А зачем? – испуганно спросила Василиса.
Бойкая хохотунья в красной телогрее толкнула ее, — подвинься, чай, не барыня.
Василиса оказалась на самом краю, сжалась в комочек, оглядываясь в поисках защиты.
— Ну чего прижалась ко мне? – спросила самая старшая, пышнобёдрая тётка, все это время молчавшая.
— Не гневайтесь, не хотела я…
— Чего не хотела?
— Ехать не хотела.
— Вернуться хочешь?
— Не знаю. Некуда возвращаться. Тетушка не желает меня видеть.
— Так ты не вдовая? – спросила грозная на вид тетка.
— Так я и не замужняя.
— И мужа не было?
— Не было.
— Ну так будет муженек, опробует тебя, будешь знать… — засмеялась бойкая жёнка и снова толкнула Василису.
— А ну попридержи язык, и руки не распускай, — сказала пышнобёдрая, — чай, не на базар едешь. – Потом повернулась к Василисе и, чуть сдвинувшись, позвала: — Садись ближе… и держись меня, а то кабы не слететь тебе… Марфой меня кличут, а по батюшке Мефодиевна.
— А я Катеринка! – крикнула бойкая жёнка.
— Ну так и умолкни, Катеринка, не шпыняй девку, дорога-то дальняя…
— А вы зачем поехали? – наивно спросила Василиса у Марфы.
— Поехала, куда глаза глядят, — тихо ответила соседка, — одна я… пятеро у меня было деток, всех Бог прибрал… родится и помирает… вот так-то. А как мужа схоронила, так и стала вольной жёнкой… — Марфа посмотрела на небо. – Распогодилось, перезимовали, а теперь кабы к холодам успеть до места добраться…
— Как же так, Марфа Мефодиевна, неужто такой долгий путь? – испуганно спросила Василиса.
— Долгий. Всё лето, небось, в дороге будем.
Василиса закрыла лицо руками, на мгновение подумав, что ей приснилось: и эта дорога, и эти женщины, весь обоз и стрельцы, сопровождавшие его, и слова Марфы о долгой дороге на всё лето до самых холодов.
Город остался позади, и только купола церквей возвышались над родной Костромой.
***
Вечерело. Гаврила Романыч явился к ночи, и его слуга Филька распряг лошадь, а хозяин неспешно поднялся во лестнице. Лукерья суетилась, подгоняя прислугу: — Чего застыли? Хозяин приехал, шевелитесь.
Гаврила Романыч не сразу понял, что племянницы нет в доме. Ел он молча, не сказав ни слова жене, будто и нет её. И уже когда направился в опочивальню, спросил: — Василиски-то не видать… уж не хвороба ли на нее напала.
— Что ты, родимый, здорова Василиса… с утра еще здорова была… — Лукерья заплакала, — беда-то какая… послала я ее маслица купить, а там стрельцы, вольных жёнок высматривали, вот и попалась им наша Василисушка, я только вечером и хватилась, люди добрые рассказали: по царскому указу за Урал отправили…
Гаврила побагровел. – Ты что буровишь? Какой указ? Какая она тебе жёнка? Сирота она…
— Так и я говорю: сирота. Кинулась, а обоз ушел, увезли нашу Василисушку, — она снова заплакала, — а против царского указу не пойдешь. – Она схватила мужа за руку: — Гаврюшенька, свет мой, да может оно и к лучшему… кто её замуж возьмет без приданого, а свое добро зачем же отдавать, жалко ведь… сам подумай, Гаврюша…
Подвойский отпустил жену и отпрянул от нее: — Ведьма… старая ведьма…
— Гаврюшенька, не виновата я, увезли силой… а коли так, затихнуть нам надо и не перечить царскому указу…
Подвойский отпихнул жену. – Пошла с глаз моих!
Оставшись один, Гаврила Романович стал размышлять. Думки его были нерадостные, горько осознавать, что племянница не покажется более на глаза, не мелькнет ее сарафан и коса русая, не потупит она взгляд, увидев его. Но, с другой стороны, если поразмыслить, то Лукерья права: нет теперь заботы о замужестве Василисы, да и добро её родителей полностью в его руках.
***
Весна еще и не заглядывала в сибирский край, хотя по времени уже пора. Солнце только ярче стало светить, да птицы громче, будто голоса прорезались. А в остальном на всю округу – снег да тайга непроходимая.
Воеводе Енисейского острога вновь вручили челобитную от вольных крестьян, и он уже наперёд знал, что в той челобитной.
— Ишь ты, «жёночек» им подавай, — усмехнулся воевода, — бунтовать бы не вздумали, бородатое племя.
Слуга Макарка стоял рядом, готовый кинуться исполнять любой приказ, хихикнул. – Знамо дело, мужики до баб охочи, плетью угостить… чай, забудут, как царю-батюшке челобитными докучать…
— Цыц, Макарка, не твоего ума забота, — прикрикнул воевода, — дело пишут крестьяне, без жён одичают. Плохо без баб, некому похлёбку на стол поставить, а работают до седьмого пота… накормить-то себя некогда.
Макарка заискивающе склонился, не смея перечить. Воевода сел на лавку, задумавшись. – Ушла челобитная ещё в прошлом годе… ан нет, уж две зимы прошли, как челобитную направили, ждать надо.
— А ежели найдутся жёнки вольные, куда же мы их? – тихо спросил Макарка.
— Не облизывайся, Макар, тебе не перепадёт. Кто челобитную подавал, туда и жёночек – чай, разберутся мужички.
«Гулящими жёнками» на Руси называли женщин вольных, в основном вдов, не обременённых обязательствами перед родней. Это потом уже «гулящие» приобрело то значение, которое известно сегодня. Но, зачастую, попадали туда и те, кто не хотел ехать в чужой для них край.
В 17-ом веке при освоении Сибири катастрофически ощущалась нехватка женщин, и крестьяне, занимающиеся земледелием, не раз обращались к царю с просьбой выслать им «жёночек». И дело даже не только в обычном супружеском долге, а в элементарном приготовлении пищи и поддержании чистоты, на которую времени не было.
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ
