Глава 2. — Гляньте, мужики, это же Тимоха! Вон там, в овраге, кажись, живой…
— Приснится же такое, где ты Тимоху видел? Нет его, инородцы за украденную девку наказали.
— Да вот же он, — Алёшка, самый молодой из крестьян-хлебопашцев, уговаривал подойти к оврагу, потому как сам не справится, да и боялся он.
НАЧАЛО — ЗДЕСЬ
Афанасий, Ермил да Андрей Корнев пошли вслед за Алёшкой, убедиться, что нет там никого. Но к удивлению мужиков, в овраге валялся избитый Тимофей Борякин. В рваной рубахе, обросший, больше похожий на лешего, он бормотал что-то невнятное.
— Тимоха… живой! – Мужики осторожно подняли товарища и принесли к избе, сложенной из массивных брёвен.
Часа два Тимоха отходил: то просил воды, то рвался на воздух, а потом затих, уснул. Поспав до самого вечера, очнулся, когда мужики уже по тёмному явились с поля.
— Отпустили что ли? – спросил Андрей Корнев.
— Отпустят, как же… убёг я, — еле ворочая языком, ответил израненный Тимофей.
Ермил, самый старший из всей братии, вздохнул тяжело, перекрестился. – То-то же, чужих баб воровать – гибельное дело, не простят.
Афанасий кашлянул и согласился с Ермилом: — Кабы девка простая была, а то, видать, знатного рода, хоть и инородка, вот и кинулись на поиски… догнали Тимоху, чуть наизнанку не вывернули, чудом ушёл. Да и на кой леший такая девка, она по-нашему не понимает, хоть сколь талдычь…
— Ничё, мужички, отлежусь, оклемаюсь…
— Эх, Тимоха, и так у тебя ухо рваное, в следующий раз и головы лишишься…
— Не каркай, Ермил, рано мне ещё…
— Ну работник с тебя, что с воробья курица, это понятно. А вот скажи, кто заместо тебя на поле работать будет? Мы и так, пока тебя не было, надорвались. – Спросил Афанасий.
И сказал он чистую правду. Пахать да сеять – дело надрывное, а потом ещё и урожай сохранить надо. А Тимоха, как в самом начале лета убежал, девку своровал, так и не показывался на глаза, пока не наткнулся на родичей её. И вот явился, да только не годится для работы.
— А ежели бы вовсе не вернулся? Всё одно пахать вам, мужички… так что чего бухтеть, ждите – встану, помогу.
— Оставьте его, — попросил Андрей, — пусть силушку наберёт, а там видно будет.
Все вышли, хотя уже пора ложиться спать. Работали мужики на государевой пашне с утра до вечера. И за это получали плату, а ещё лошадей. Но это на бумаге. А по правде, то царская плата долго шла, а иной раз разворуют и виновных не найдёшь. А ещё у мужиков и свои делянки были, собственные, только работать на них некогда, потому как царскую пашню обиходить надо.
Южнее Красного Яра – крепости, возведенной не так давно, нашли землицу плодородную, освободили от сорняка, засеяли и получили первый урожай. Мужиков теперь здесь человек двадцать, все их называют «пашенными крестьянами». Часть попала сюда как ссыльные – в качестве наказания. А другие и сами подались в холодный край – всё-таки на вольные хлеба.
Если у кого и оставались дома жёны, дети, то к мужьям перебираться не спешили, путь длинный, не каждый выдержит. Да и нелегко покидать место, где корни пустили. И здесь, уже на месте, почувствовали мужики нехватку бабьей заботы, тепла и ласки. И который раз отправляли челобитные с жалобой на несвоевременную оплату их труда, а более всего на отсутствие «жёнок». Вот и просили «жёнок гулящих», чтобы свободные были, и можно было их в Сибирь отправить.
Обоз с «гулящими жёнками» уже три месяца в пути. Тряслись по бездорожью на телегах, сплавлялись по рекам на стругах (гребные лодки), шли пешком. Добравшись до Тобольска, дали новое сопровождение и несколько подвод, на которых уместились женщины, уставшие от дороги.
Катеринка уже не посмеивалась как раньше, Марфа Мефодиевна похудела и постарела в дороге. Рябая Прасковья, сжав губы, мычала от боли, когда шли по бездорожью, порой, пробираясь по узким тропам. Василиса долго не могла смириться, что волею случая оказалась вместе с «гулящими жёнками». Женщины, а было их двенадцать, посмеивались над Василисой, удивлялись её растерянности и неопытности.
Но Марфа вдруг приняла девчонку под своё крыло, приказав всем замолкнуть. А потом и вовсе не о чем говорить было, обо всём переговорили, да и не хотелось, сил не было. На небольших привалах, а было это ночью, располагались прямо на траве, подстилая телогреи, или шубы, если у кого были. А утром снова в путь.
И хотя наступило лето, здесь в чужом краю, ночи холодные. Но это полбеды. Гнус – вот испытание для нежной кожи Василисы, да и всех женщин.
После Тобольска всё чаще останавливались и жгли костры, чтобы отогнать навязчивый рой. Василиса отчаянно отмахивалась, и так хотелось плакать, да побежать бы на родимую сторонку, к дому, где с матушкой и батюшкой жила… да только не к кому теперь бежать.
— Слюни-то подбери, — шепчет Марфа, — а то ишь глаза, что в поле роса.
— Не буду больше, — обещает Василиса и жмется к Марфе, которую про себя стала называть «заступницей».
— Укутайся, — советует Марфа, глаза опусти и в лицо казакам не гляди, а то засматриваются на тебя.
Марфа как в воду глядела про казаков. Приглянулась Василиса одному с рыжей бородой, ещё в Тобольске её заприметил. Катеринка тоже ему скалилась, только зачем Катерина, сразу видно – баба битая.
— Глянь, чего у меня есть, — говорит рыжий Василисе, тряхнув монетами.
— Не верь, обманет, — шепчет Катерина, — обещал мне, да обманул…
— Сгинь, не про тебя разговор веду! – Прикрикнул рыжий и толкнул Катерину.
Но злой огонь в глазах бедовой девки не погас. Бросилась она к Марфе… и не потому, что Василису жаль, а потому что больно стало, когда девчонка тебя обходит, как кобылица молодая в поле. – Глянь, Марфа, Василиску-то рыжий хороводит.
Марфа слезла с телеги, перекрестилась и пошла в конец обоза. – Стой, Архип, — крикнула она, — разве царский указ не знаешь?
— Прочь пошла, учить меня вздумала, старая.
Архип уже ухватил строптивую Василису за косу, прижал к себе, а она упёрлась руками ему в грудь, отталкивает…
— Все мы царёвы, все государю служим, — продолжала Марфа, — так негоже людишек царских портить, я ведь молчать не стану, до крепости доберёмся, всё воеводе скажу.
Архип отпустил Василису, подошёл к Марфе и толкнул её с такой силой, что отлетев, она упала. Василиса кинулась к ней: — Тетушка Марфа Мефодиевна, ушиблась поди…
Казак сплюнул и пошел прочь. Сам знал, что не велено «жёнок» обижать, даже задевать не велено, а доставить надо в целости и сохранности до Красного Яра.
С той поры до самого острога никто из казаков не пытался «подкупить» Василису. Катерина же затаила злость на девчонку. Василиса – она ведь и годами моложе, и лицом хороша, хоть и кусает гнус, да ветки царапают нежное тело, а всё равно хороша.
***
Добравшись до Красного Яра, отдохнули три дня, а дальше снова в путь. Выделили женщинам для сопровождения отряд казаков и отправились далее.
Василиса уже сбилась в подсчётах, сколь же недель они в пути. Лицо её от солнца загорело, и руки были искусаны гнусом. Но казалось, трудности постепенно закалили девчонку, выросшую в родительской заботе. Она теперь и сама не знала, где ей лучше: в доме тётушки, или здесь, среди чужих людей. Женщины подружиться не стремились ней, по годам мала ещё. А вот Марфа – та опекала, будто квочка цыплёнка.
Через неделю добрались до места. К тому времени появлялись деревни, где крестьяне возделывали царскую пашню. Землицы много, и если с местом угадаешь, то и урожай богатый дает. Только бы времечка хватало обработать землю.
Тимоха к тому времени оклемался, выправился, раны зажили и вместе с мужиками втянулся в работу. Тёмные, почти черные взлохмаченные волосы, такая же чёрная борода и взгляд… недовольный у него взгляд. Многое он передумал, понял, что ошибся: оторвался от пашни, девку украл, да чуть жизнью не поплатился. – Нет, — сказал Тимоха товарищам, — я теперича ума набрался, с иной стороны зайдём. – А чего именно он задумал, непонятно было товарищам.
— Едут! – Закричал Алёшка, замахав руками и побежал в другой конец поля, известить товарищей.
— Кто едет? – спросил Ермил и приложив руку ко лбу «козырьком», стал всматриваться вдаль.
— Там… там обоз… девки едут…
— Да ты никак перегрелся? – спросили мужики. Ведь поверить, что сюда, в глухомань, вольные жёночки явятся – такое во сне только может присниться. А с другой стороны – сколь челобитных отправляли царю. Просили из Тобольска жёночек прислать – не было ответа. Уж сколь зим прошло, слёзно просят… и вот вдруг обоз… неужели смилостивился государь…
Приблизившись к деревушке, прислонившейся ближе к лесу, обоз явно обозначился, и уже видно было, как мелькают сарафаны и платки.
Оторванные от родных мест, измученные дорогой, женщины со страхом смотрели вокруг, изучая окрестности. И хорошо, что успели добраться до холодов, хоть и месяцы на дорогу ушли. Ведь трескучие морозы – следующее испытание. А пока два десятка мужиков с жадностью вглядывались в лица женщин, и так непривычно было увидеть здесь, среди тайги и гор, в крохотной деревушке с наспех поставленными избами, женские лица, пусть и огрубевшие от ветра и солнца.
Казаки, сопровождавшие обоз, спЕшились и приказали женщинам вместе с вещами слазить с телег. – Приехали, бабоньки, теперича это ваше место. – Повернувшись к мужикам, спросили: — Кто старшой?
— Так у нас вроде староста есть, — ответил Ермил, — Андрея Корнева выбирали давеча.
Тимоха услышав фамилию Корнева, скривился. – Это когда же успели?
— А пока ты в бегах был, — ответил Ермил.
Корнев, русоволосый молодой мужик, подошёл ближе, оглядел обоз. Женщины также выжидающе смотрели на него.
— А чего принимать? – закричал Тимоха. – Разбирай баб, да и вся нЕдолга. – Он впился жгучим взглядом в Василису и первый подошёл к женщинам. – А я уже взял себе, вот эта «жёночка» моя будет.
Василиса дёрнулась, будто опомнившись, сразу вспомнился Гаврила Романыч, который хватал её за мягкие места без церемоний. И хотя уже наслышана, для какой цели едут сюда, всё равно испугалась.
— Отпусти! – Вступилась Марфа. – Не по-божески это… коли хочешь посвататься, то время дай… и благословение родительское надо получить…
— Какое благословение? Чего мелешь, толстопятая? Кто туточки благословлять будет? Медведь, али волк?
— Стой, Тимоха, — сказал Ермил, — негоже так, мы хоть и одичали без жёночек, а всё равно остаёмся христианами православными.
— Пусти! – Заревел Тимофей. – Не указ ты мне… кого хочу, того беру, — он снова схватил Василису.
— Не давала я тебе разрешения, — снова вступилась Марфа.
— А ты кто ей будешь? – спросил Тимофей и взгляд его готов был испепелить Марфу.
— Мать я ей, дочка она моя, — сказала Марфа и перекрестилась, потому как неправду сказала.
— Остановись, Тимофей, — попросил Андрей Корнев, — дело говорит Ермил, по-божески надо, не басурмане же мы…
Тимофей скривил губы в улыбке и погрозил указательным пальцем перед лицом Корнева. – А чего это, ты, Андрюшка, запыхтел? Власть почуял? Коли староста, так и распоряжаться вздумал?
— Да хоть бы и так, — ответил Корнев, — слышал, что сказано: мамка есть у девки, её слово главное. А пока пустите жёночек в избу — ту, что пустует, пусть отдохнут с дороги, а нам в поле пора.
Женщины, оглядываясь, ушли в избу, и только Катерина задержалась, взглянув на Тимофея. Понравился ей этот разгоряченный взгляд и широкая спина, за которой и спрятаться можно.
— Ох, силён, — шепнула она ему, — горяч, видно…
Работа в тот день не ладилась, все думки о женщинах, которых годами не видели. И надо сказать, не все явились в деревушку крестьян-хлебопашцев. Воевода Красного Яра оставил всё же несколько женщин в остроге: и прислуга нужна, и может в жёны кому сгодятся.
А те, оставшиеся, оказались в далёкой деревушке, полной опасностей и голодных мужиков во всех смыслах.
— Марфа Мефодиевна, мы теперь здесь жить будем? – спросила Василиса, очутившись в избе, куда совсем мало света проникало.
— Тише ты! Зови меня матушкой, а то пропадёшь.
Василиса сразу поняла, о чем речь, кивнула согласно, даже обрадовалась. Марфа хоть и строга порой, но за дорогу добра от неё увидела больше, чем от родной тетки.
— Слушаюсь, матушка, так и стану звать.
Мужики вернувшись поля, разбрелись по избам. И женщины, в основном вдовые, быстро соглашались на совместное проживание. Сразу стал налаживаться быт, запахло горячей едой, пусть и простой похлёбкой, но сваренной женскими руками.
Самый молодой – Алёшка Горбатов, тряхнув вихрастой головой, схватил за широкий стан Марфу. – А я на тебе женюсь, — засмеялся он.
Марфа легонько схватила его за чуб: — Ах ты, окаянный, молоко ещё на губах не обсохло, а всё туда же. Я тебе разве, что в мамки гожусь, да только есть у меня дочка…
— Да шуткует он, — сказал Ермил, — это сынок нашего Демьяна Горбатого, которого в прошлом годе медведь заломал. Вот Алёшка теперича за двоих спину гнёт.
— Спаси и сохрани, — перекрестилась Марфа, — страсти какие.
Ермил кашлянул, посмотрел на Марфу. Алёшка третий будет, кто подкатывал к пышнобёдрой женщине, да всем отказала. Говорит: «я вам, сынки, лучше сготовлю чего, да портки постираю, у кого жёночек нет, а на остальное не гожусь».
— Там у меня изба на краю, — сказал Ермил, — так ты переходи с дочкой, так спокойнее будет.
— Негоже мне с тобой во грехе жить…
— Так не живи… я тебе не хоромы предлагаю, я тебя в избушку свою зову хозяйничать…. Подумай, Марфа, тут без мужика никак.
В тот же день Марфа перебралась к Ермилу. Решила она, что этот, чуть сгорбленный крестьянин, постаревший и изработанный, будет ей и Василисе какое-то время защитой.
Тимофей Борякин, которого так и звали «Тимоха – рваное ухо», сошёлся с девкой Катеринкой. Хотя давно уж не девка она. Выдали её замуж не спросив за мужика старого, изгалялся над ней, пока не помер. Вот тогда и сбежала она от родни, а как слух прошёл, что «жёночек» за Урал отправляют, так сама вызвалась.
Тимоха ей сразу приглянулся, потому и первая подошла к нему. После отказа Марфы отдать ему Василису, ничего не оставалось, как принять бедовую Катерину, хоть и не первой свежести, но девку весёлую.
Глава 3.
— Кутайся, а то околеешь. И платок… платок потуже, да быстрёхонько вертайся, а то щёки-то заморозишь, — наказывает Марфа.
— Ага, матушка, я живо – до речки и обратно, — обещает Василиса и, взяв ведро, выходит из избы, а через открытую дверь клубится пар.
Ермил медленно ест, поглядывая на Марфу. – Сколь не держи девку возле своей юбки, а всё к одному – замуж ей надо.
— Погоди Ермил Ерофеич, рано ещё, пусть выправится, а то одна худоба.
— Худоба не помеха, были бы кости, а мясо нарастёт. Я к тому, Марфа Мефодиевна, что сколь не прячь от мужицких глаз, а красота – она и под платком, и под кожушком видна.
Марфа присела на лавку, сложив натруженные руки на колени. – Берегу я её, пока могу, сколь Бог даст, столько и буду беречь. Обидели её… вот и прячу от зла. Разве же место ей здесь? Ладно, бабы вдовые, одинокие в чужой край подались, а ей-то, от мамкиной юбки оторвавшись, да сразу в лютый холод… жалко мне её.
— Хорошая ты, Марфа, баба, — Ермил вздохнул.
— Знаешь ты всю правду, попросить хочу, чтобы не выдал.
— Да я-то — молчок, кабы другой кто не выдал, тогда уж не поможешь ты ей.
Прорубь быстро затягивалась льдом, и мужики несколько раз приходили, чтобы очистить её, чтобы доступ к водице был. И это ещё не столь лютый мороз, можно и в реке зачерпнуть. А когда наступят настоящие холода, то и носа не высунешь, только остаётся снег брать и ждать, пока растает.
Тимоха перехватил Василису у самой кромки льда и загородил путь.
— Пустите, дяденька, — попросила она.
Он рассмеялся, даже борода затряслась. – Какой же я тебе дяденька? Чай, не младенца повстречал, уж такая ты ладная, а до сих пор мужика не знаешь… чего ерепенишься? Думаешь, Катька мне нужна? Да на кой она? Вот тебя замуж возьму…
— Как же вы, дяденька, возьмёте, венчаться же надо, а туточки и церкви нет…
— Тут воля-вольная, а не церковь, эка невидаль – венчаться… забудь про венчание, всё одно возьмёт тебя кто-нибудь… А лучше я, со мной не пропадёшь. – Он схватил её и повалил в снег.
Отталкивая, закричала Василиса, уворачиваясь от душного дыхания Тимохи.
Вдруг кто-то оторвал Тимофея от Василисы и отшвырнул в сторону.
– Андрюшка, никак ты? А где это прописано, чтобы староста мужиков обижал? – закричал Тимофей. – Ты на кого руку поднял, собачье отродье?
— Это ты, видать, «особачился», что кидаешься на девку, как пёс голодный. Али не живёт с тобой Катерина? Живёт. А другие мужики без баб сидят не солоно хлебавши.
— Посторонись, Андрюшка! – Тимоха сжал кулаки.
— Побороться хочешь? – спросил староста. – Ну давай, Тимофей, померяемся силушкой. – Он повернулся к испуганной Василисе. – Чего стоишь? Беги домой!
Взяв ведро, выбралась на высокий берег и стала наблюдать за мужиками. Страшно вдруг стало не за себя, а за старосту – за Андрея Ивановича Корнева. Впервые страшно стало. До этого уважительно здоровалась с ним, даже побаивалась, говорили больно строг, хоть и немногословен. А нынче вступился за неё, не побоялся разбойника Тимохи Борякина (давно уже слухи ходят, что Тимоха – ссыльный разбойник, прибился к крестьянам).
И смотрит Василиса, как сцепились мужики, не уступают друг другу — оба сильные. И пошла Василиса домой торопливо, воду расплескав.
— Дядя Ермил, там Андрей Иванович с Тимофеем Барякиным у реки…
— Чего они там?
— Драться вздумали.
Ермил выскочил, не одевшись, побежал разнимать мужиков, а то ведь покалечат друг друга. И ведь помог, разошлись, стоят, друг на друга сопят со злостью.
— Ежели меж собой все передерёмся, не выживем, — сказал Ермил, — угомонитесь, мужики. А ты, Андрей Иваныч, староста у нас, негоже тебе силу против нас выставлять.
— А по-другому никак, — сказал Корнев, — гляди, Тимофей, вздумаешь кого обидеть, спуску не дам.
Отряхнув снег с головы, Тимоха сплюнул и уже миролюбиво сказал: — А ежели я посватаюсь к ней, снова супротив меня пойдёшь?
— Это другое дело. Только есть у тебя баба, а вторую брать – не по-божески.
— Есть, говоришь? Ну это мы ещё поглядим, — пообещал Тимофей и стал выбираться на берег.
— Гляди, Андрей Иваныч, не оставит Тимоха тебя, припомнит, — предупредил Ермил.
Василиса тем временем рассказала всё Марфе: – А глаза у него злые, как у моего дядюшки Гаврилы Романыча в Костроме, вот как вспомню, так сразу худо становится.
— Не бойся, пока я рядом, ничего не бойся. Да и Тимофей – он ведь с Катеринкой живет, вцепилась она в него, никому не отдаст.
— Ты что же нос воротишь? Не люба стала тебе? – спрашивает Катерина и потом только замечает синяки на лице. – Это где же так? Али подрался с кем?
— Уйди, проклятая баба, опостылела. – Он толкнул Катерину в угол.
– Ты что же, ирод, удумал? Всё по Василиске сохнешь? Так там одна худоба, ни девка, ни баба… а ты, змей ползучий, пригрелся на моей груди, а теперь гонишь…
— Гоню! Пошла отсюда! Я жениться буду. На Василисе.
Катерина заревела на всю избу, упала на пол, сотрясаясь от рыданий. – Да лучше бы я в Красном Яру осталась, за казачьего атамана бы вышла… а теперича маюсь с тобой…
— Пошла отсюда! – Зарычал Тимофей.
Она перестала плакать, поднялась, молча оделась и вышла.
Тимоха сразу-то не хватился, а уже к вечеру понял, что ушла Катерина, и на другой день узнал, что перебралась к Афанасию.
Стук топора раздавался окрест, мужики дружно таскали брёвна, рубили дрова, чтобы не замёрзнуть, впереди как раз самые лютые морозы.
— Афонька, пригрел значит Катерину? – спросил Тимоха.
Афанасий, мужик в годах, но ещё довольно крепкий, оскалился, погладил бороду. – А тебе чего за спрос теперича? Сама пришла… не всё тебе…
— Так я разве супротив? – спросил Тимофей довольного Афанасия. – Я чего хотел сказать… заплатить бы надо, баба-то моя… кинь рупь и пользуйся…
— Чего? Не дорого ли просишь? Кабы девка была, а то баба… да ещё сама от тебя убёгла.
— Нехорошо, Афонька, должок за тобой…
— Уйди, Тимоха, не видать тебе Катерины как своих ушей, и рупь не дам, не за что давать-то.
***
Тимофей притих на время, перестал задираться на Афанасия, со старостой тоже не спорил. А с Марфой Мефодиевной уважительно здоровался, поглядывая на Василису. И уже два раза спрашивал про сватовство. – Отдашь дочку? – глядя Марфе в глаза, спросил Тимофей.
— Да погоди ты, дай хоть тёплое времечко дождаться, куда я её по холоду…
— Так по теплу сеять надо, не до сватовства будет, вот нынче самый раз.
— Ну погоди ты, куда торопишься? – отговаривает Марфа, а сама ищет причину, как бы отказать.
Катерина наблюдает издали, как Тимофей перед Марфой, как перед воеводой стоит, готов угождать… и злость её берёт, внутри всё огнем горит. – Ишь, присмирел, кланяется… а кому кланяется… чужая Марфа-то Василиске.
И задумала Катерина правду сказать Тимофею, потому как поняла, не вернуться ей к нему. Подкараулила у амбара и тихо позвала. – Тимофеюшка, никак ты?
— Что, Катерина, не прижимает тебя Афонька, холодно тебе с ним?
— Да что ты, Тимоша, не обижаюсь я… мне вот тебя жалко…
— А чего вдруг? – Тимофей, вспомнив былое, обнял Катерину.
— Может на мне женишься? – спросила ещё раз, надеясь, что Тимоха одумается.
— А чего на тебе жениться… так приходи к ночи…
Лицо её исказилось от равнодушных слов, собралась с силами и сказала. – Помочь тебе хотела…
— Это чем же?
— Да вот сказать хочу, как Василису уломать… Марфа-то ей вовсе не мать…
— А кто же?
— Так… тётка чужая, в дороге пригрела Василиску, вот и придумала, что дочка она ей, видно умом Марфа тронулась…
— Вона как! А не придумала ли ты?
— Вот те крест! Правду говорю. Тебя жалко стало, маешься, сохнешь по ней… а чего сохнуть… заломай аки берёзу и дело с концом…
— И чего ты так печёшься обо мне? – спросил Тимоха.
— Жалко тебя, чего пропадать-то из-за девки…. Слышала, со старостой сцепился, пострадал ты, Тимоша, за правду. Так что благодари меня…
— За что благодарить? Ежели бы ты раньше сказала, — он оставил её и пошел прочь.
— Ладно, ежели не со мной, то хоть Василиску изведёт, а то глаза мне мозолит, сил нет глядеть.
***
В поле зимой ходить не надо, но и бока греть на печи некогда. Мужские руки всё умели делать: и сани, и посуду, и короба под ягоду, и даже меховую одежду шить. Поэтому каждый был занят своим делом, пока не пригреет солнышко, не оттает земля и не придёт время сеяться. Соха – и друг и сестра, с сохой крестьянин с урожаем будет. Поэтому в хозяйстве соха лишней никогда не была.
Тимофея рукастым не назовешь. Он и к работе без охоты приступает, хотя силушка есть. Тимофею Борякину больше вольница нравится. Он бы и сейчас пошёл, куда глаза глядят, да прикормился тут, делянка есть, народ рядом, а одному – как волку – накладно будет. К тому же загорелся мыслью – взять девку нетронутую, только и думает, чтобы Василиса ему досталась.
Сколь раз пытался заговорить с ней, а она в сторону от него, глаза долу и убегает. А тут ещё староста Андрей Корнев приглядывает за Тимохой, ограждает от Василисы, поглядывает строго.
«Не чини препятствие», —сказал Тимоха Марфе, не мать ты Василисе, никаких прав у тебя, а потому, как пожелаю, так и будет.
Охнула Марфа, отшатнулась… не от того, что правда открылась, а от того, как же он прознал. Все бабоньки заодно с ней, все молчали, будто забыли… и только одна могла выдать: Катерина.
— Неужто на меня думаешь? – спросил Ермил.
— Что ты, Ерофеич, и в думках не было. Знаю я, у кого язык без привязи – Катерина проболталась. Ну да Бог ей судья, всё одно я для Василисы защита.
Только Тимоха словно не замечает Марфу, и даже сказал однажды: — Никто ты ей, потому не указывай, пришла пора – уводят девку со двора.
Но тут староста Андрей Иванович подключился, и уже пригрозил, что за самоуправство накажет Тимоху. И тогда Тимофей задумался. Не боялся он Марфы, не боялся Катерины, да и перед другими мужиками страха не было. А вот староста… взялся охранять девку… никак для себя бережёт…
***
По весне приехали казаки, привезли семена для посевной. Тимофей улучил момент и упал в ноги атаману: — Правду хочу раскрыть.
— Встань, не валяйся в ногах. Сказывай, что за правда.
— Про старосту нашего… про Андрюшку Корнева. Скрывает он, упрятал по осени ячмень, продать хотел мимо кармана воеводы, замыслил Андрюшка мимо государя ложку пронести…
— Чего мелешь, дурак?
— Правду говорю… приворовывает староста наш, загляни в амбар, там, под соломой, лежит.
Вошли атаман и Тимоха в амбар, что на отшибе у самого леса, растрясли солому, а там и впрямь ячмень спрятан, значит не весь сдали по осени.
Атаман схватил Тимоху за бороду, притянул к себе. – А ежели ты спрятал, а на старосту наговорил…
— Клянусь, не я. На моей делянке овёс растет, где бы я взял ячмень…
— А может другой кто?
— Староста это, он подсчёт ведёт, ему сдают, а он уж далее отправляет.
— Ладно, доложу воеводе.
— А чего докладывать? Чего ждать? Вот добро, а вон в той избе вор живёт. Андрюшка… он ведь подговорил мужиков, чтобы старостой его выбрали, а сам себе на уме… бери его нынче, пока не убёг.
Атаман задумался. – И то правда. Увезём, а там пусть разбираются, там быстрёхонько язык ему развяжут.
— Как же так? – ахнули мужики. – За что старосту нашего?
— Там разберутся, — сказал атаман.
— Погоди, скажи хоть за что. — спросил Андрей Иваныч. – Чем не угодил?
— А ячмень кто спрятал в амбаре?
— Так то для посевной, мы ещё с осени с воеводой договорились, что оставим зимовать, чтобы весной под рукой было.
— Не положено так, — ответил атаман, — так что собирайся, может ты и впрямь виноват. А коли не виноват, отпустим.
— Стойте! За что вы его? – Василиса, без платка, простоволосая, бросилась к атаману, упала в ноги. – Оставьте, не виноват он…
— Уйди, девка, не твоего ума дело.
Но Василису будто подменили. От тихой, несмелой девчонки ничего не осталось, сейчас, когда повязали старосту, она как рысь бросилась на его защиту. Даже мужики опешили, Марфа ахнула и не могла сказать и слова.
Суровая зима, тяжёлый труд закалили её. Она теперь смело отказывала Тимохе и, не пряча взгляда, смотрела на Андрея Ивановича. И сейчас также храбро бросилась защищать его, как и он всё это время оберегал её от Тимофея.
— Встань, Василиса, — попросил Андрей, — вернусь я, верь моему слову: вернусь.
— Белый свет без тебя не мил, Андрей Иваныч, ждать тебя буду, — со слезами сказала она. Марфа отвела её в сторону, накинула платок. – Терпи и молись, авось, вернётся.
Мужики понуро смотрели вслед обозу, и только Тимофей Борякин прятал ухмылку в густой бороде.
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ
