Матвей вышел из храма, припадая на одну ногу. Перекрестился, в очередной раз подивившись, что раньше ни во что такое не верил. И заставить поверить его, наверное, было невозможно.
Ровно до того момента, когда рядом грохнуло так, что он разом оглох, ухнул в бездонную чёрную яму и выбрался из неё нескоро, в реанимации городской больницы, где провалялся огромное количество дней.
И, наверное, не так обидно было бы, будь он в тот момент где-то там, где люди в oкoпах каждый день слышат такое. Но более мирной профессии, чем у него, и сыскать трудно. Экскаваторщик. Копай себе землю, строй дома да детские садики. Вот как раз на строительстве детского сада и зацепил он этот прoклятый фyгac, или что там ещё, следователь говорил потом, да Матвей не запомнил толком. Понял из всего сказанного только то, что в таких случаях не выживают, и кто и зачем оставил его на этом свете, не ясно.
— Ты, милок, в церковь сходи. — Шепнула ему старенькая сухонькая санитарка, с удивительной ловкостью и силой моющая потёртые чужими ногами полы. — Богу свечку поставь. Сама слыхала, что врачи наши про чудо говорят. А от них такое редко услышишь, всё больше похабное что.
Но он лежал, уставившись в потолок, и думал, что вовсе никакая это и не милость, и не чудо. Зачем оставлять человека мучиться на земле без ноги и со стукнутой, прости Господи, головой, когда можно спокойно прибрать его туда, где, может быть, и вправду есть какая-то иная форма существования душ человеческих. Не заслужил, выходит.
Лена, жена, ушла от него ещё до этого печального случая. Тоже к лучшему. Для неё. Потому что иначе мучилась бы она мыслью, что развелась с кaлeкой. Или не развелась бы и тихо плакала, когда он не видит…
Протез, что изготовили Матвею, не из дорогих, попроще, оказался неудобным и жёстким, натирал и поддавливал. Дома он снимал его, но, выходя на улицу, прятал под штаниной, чтобы не так неловко и обрубочно выглядеть, притягивая невольные взгляды. Пособие по инвалидности ему оформили, и поначалу он никак не мог прийти в себя и смириться с тем, что делать то, что делал раньше, уже не сможет. Решил, что жить будет так, как уже придётся теперь. Может, и запьёт даже, хотя никогда охочим до спиртного не был. Ещё удивлялись все. Но когда проснулся однажды в неубранной вонючей квартире с больной головой и пронизывающей всё существо тоской, понял: нет, так тоже не выйдет.
На бирже труда, куда обратился, рассчитывая на то, что подберут ему что-то подходящее, не знали, что ему и предложить. Образования, кроме школы, никакого. После армии сразу на стройку пошёл разнорабочим, потом переучился на экскаваторщика. И всё Матвея устраивало. А сейчас, когда мало нога, ещё и ухо глохнет от контузии, и зрение, врачи сказали, под большой угрозой, так не больно выбор рабочих мест и широк. Где физическая сила нужна, где образование. Обещали, что как найдут что подходящее, свяжутся с ним. Свяжутся… Это так говорят, когда ждать хорошего нечего.
Дом свой он убрал. Сцепил зубы и заставил себя. И починить то, до чего руки раньше не доходили, заставил тоже. И показалось, что дышать в чистоте легче. Готовить начал. Раньше Лена это делала. Он ел всё, не привередничал, даже замечал редко: вкусно, невкусно. Есть еда, и ладно. В их интернате, где он рос, не так красочно всё было, как иногда показывают. Просто.
Здание старое, одежда, бельё — всё самое обыкновенное. Еда без изысков. Суп, второе с мясом, каши по утрам, хлеб. Не голодали никогда, но и разносолами не баловал никто. Нужное выдавали: тетрадки, учебники. Даже библиотека была — пара шкафов с книгами, только мало кто читал. На Новый год подарки давали. Надо было съесть побыстрее, не хранили такое в тумбочке. Без ничего останешься.
С тех пор и осталась у Матвея привычка есть, что дают. Сам он кашеварить не умел. Картошку сварить, макароны, яичницу пожарить. Всё самое простое. Это уж потом, когда познакомился на стройке с Леной и привёл её в свою полученную от государства квартиру, стала она понемногу наводить уют, появились на столе супы разные, пирожки. На праздники делала заливное, салаты. И обижалась, что Матвей всё ест с одинаковым равнодушием. А ему и вправду всё равно было. Дети не получались у них, а он не расстраивался. Нет и нет. Может быть, и к лучшему. Насмотрелся разных судеб в детском доме.
Поэтому она и ушла, Лена. Понятно, ей другого хотелось: тепла домашнего, настоящей семьи. А он, словно замороженный, дать ей ничего этого не мог. Вот и остался, как и прежде, один. Зачем выжил, непонятно.
* * * * *
Однажды шёл куда-то мимо храма. Вспомнил на минуту больничную санитарку, что свечку поставить велела, и разозлился. За что ему благодарить прикажете? За такую жизнь? И всё же остановился. А там, сбоку от парадного входа, какой-то тощий в строительном тулупчике поверх чёрного долгополого одеяния неловко ляпает поверх неровно сложенных кирпичей раствор под крыльцо. Матвей только головой покачал. Развалится же всё. Он в бытность свою на стройке каких только навыков не нахватался. А здесь, смотреть тошно. Подошёл, хромая.
— Не пойдёт так-то.
— Почему? — Повернулся тощий. Матвей вздохнул. Молодой совсем.
— Потому. — Бросил грубовато. — Что руки у кого-то не оттуда растут. Отойди-ка.
Тот отошёл смиренно. Положено у них, видно, так. Матвей неловко разместил протез, кое-как пристроился у крыльца и, ворча, принялся разбирать кладку. Хотя, что там разбирать. Дунь — и развалится. Потом придвинул к себе ведро с раствором, который уже схватываться начал, и, не теряя времени, принялся за дело. Тощенький этот ушёл куда-то. Натёртая протезом культя болела, но Матвей не прекращал работы, споро орудуя мастерком.
— Бог в помощь, добрый человек.
Он обернулся. За спиной стоял другой, посолидней и постарше, внимательно смотрел на Матвееву работу.
— Да помогать уже нечего. Закончил почти.
Он попытался встать, но затекшая культя не слушалась. Тут же подскочил тощий, помог. Матвей штаны отряхнул, хотел идти было, но старший сказал по-доброму.
— Благодарю, что мимо не прошёл, брату Тихону помог.
— Да чего там. Только больше вы этого вашего Тихона к стройке не подпускайте. Настроит он вам.
— Приходится. — Человек улыбнулся. — Храм старый, финансированием нас не больно балуют, приходится с божьей помощью своими силами. Имя твоё можно узнать, добрый человек? Помолюсь за тебя, раз сам не заходишь.
— Матвей. А вы?
— Священник здешний Андрей. Вот что, Матвей. Идём внутрь, покажу всё, да погреешься.
Так Матвей сюда и попал. Начал приходить помогать с церковным хозяйством, потом постепенно вник, как и что называется, и привык к здешним порядкам. Отогрелся. Не потому что тепло в храме было в тот день, а душа у отца Андрея оказалась тёплая. Краем уха слышал Матвей раньше, что священники на простых прихожанах жируют. Понял, что тоже не все. Отец Андрей и сам работы не гнушался, много чего умел. И помогал искренне, от сердца. Похлопотал о другом протезе где-то. Теперь ходить было легче. Матвей и успевал больше.
Вот и сейчас, когда он уже собирался уходить, его окликнул Тихон.
— Матвей, зайди к отцу Андрею, звал он.
— Вот что, Матвей. — Священник встретил его, как всегда, спокойно и ласково. — Просить тебя хочу. Надо бы по прихожанам подопечным нашим пройтись Дедушкой Морозом, ребятишек поздравить. Знаю, что нелегко тебе ходить, да их там не так уж много.
— Ладно ходить. Привык я уже. И с новым протезом ловчее. Только какой из меня Дед Мороз? Необщительный я, хмурый.
— Не хмурый. — Отец Андрей посмотрел внимательно. — Обижен ты на жизнь, на судьбу свою. И на Бога обижен, что оставил он тебя на земле. А ты не обижайся. Надо так, значит. После поймёшь. А в помощь тебе Снегурочка будет, прихожанка наша, Валентина. Она не первый год к детям ходит, запутаться тебе не даст.
— А ничего, что Дед Мороз хромой у вас будет? — Криво усмехнулся Матвей. — Не напугаются ребятишки?
— Не напугаются. — По-доброму успокоил священник. — Они мало хорошего в жизни видят, а жалеть умеют.
И пошёл Матвей. Обрядили его чин по чину: шубу красную выдали, бороду приладили, даже протез спрятался в большом валенке. И Снегурочка хороша: маленькая, да ладная и весёлая.
— Вы не бойтесь, дядя Матвей! — Живо говорила она. — Это же просто совсем. Говорите «Здравствуйте, ребятишки!», если деток несколько. Если кто-то один, то можно сразу по имени, я подскажу. Потом расскажите, как по сугробам к ним шли, что устали. И садитесь, дядя Матвей. Вам и легче так будет. Дальше я сама. А после, как ребята стишки расскажут, вы подарки из мешка доставайте и похвалите их обязательно.
По дороге Валя рассказала, что на учителя учится, и что отец Андрей потому и просит её уже третий год к детям ходить, это Вале вроде как практика такая. И стихов детских, и игр, и песенок она много знает. В прошлом году ходили вместе с парнишкой одним, Васей, только его весной в армию забрали. Да и дед из него какой-то несолидный получался, а он, Матвей, гораздо больше похож…
И всё равно, в первой квартире Матвей оробел, прокашлялся, поздоровался хрипло. Но девочка и два маленьких мальчика с таким восторгом смотрели на его красную шубу, заснеженный мешок и крашеный серебряной краской посох, что он вскоре забыл о собственных страхах и с удовольствием и интересом слушал, как малыши, сбиваясь, рассказывают стихи, и смотрел, как водят они с Валей маленький хоровод. В доме этом всё было скромно: обстановка, висящая на вешалке одежда, но уютно пахло вермишелевым супом, а поверх стареньких обоев наклеены детские рисунки. Дети долго не отпускали их, махали вслед маленькими ладошками.
В другой, тёмной маленькой хрущёвке, было совсем иначе. Сыровато, мрачно. Мальчонка лет пяти испуганно прятался за мать.
— Здравствуй, Ванечка! — Ласково сказала Валя. — Ждал нас с Дедушкой Морозом?
Он робко кивнул.
— Шли к тебе мы через лес! — Как и в прошлом доме громко начал Матвей. Но мальчонка вдруг вздрогнул, прижался к матери и заплакал.
Матвей растерялся, замер, беспомощно поглядел на Валюшу из-под белых кустистых бровей. А она уже тормошила мальчишечку, вытирала слёзы, рассказывала ему какой-то немудрёный стишок. Он замолкал, уже не плача, лишь тихо всхлипывая. А мать так же тихо и виновато извинялась, повторяя.
— Боится он, отец строгий у нас. Ваня и привык: раз громко, значит, ругаются.
Матвей потом старался всё больше молчать, Ванечка понемногу разулыбался. Рассказывал свой стишок тяжело, запинаясь и не выговаривая некоторые звуки, но Валя горячо хвалила его. Подарок свой Ваня крепко прижал к груди, словно боялся, что вот-вот отнимут. После этого визита Матвей снова принялся осторожничать, но дальше всё шло хорошо, и под конец дня ему даже начала нравиться его новая роль.
— Всё, дядя Матвей, два адреса осталось. — Сообщила Валя. — Как ваша нога?
— Протез-то? — Матвей добродушно усмехнулся. — Да он, Валюша, не живой ведь, не болит.
Хотя, конечно, он лукавил. Нога ныла от многих подъёмов по лестницам и кружения в хороводах среди тесных стен. Благо, что следующий адрес был недалеко, да и квартира располагалась на первом этаже.
Дверь открыла женщина в тёплой стёганой жилетке, улыбнулась, пригласила пройти. Матвею сразу бросилась в глаза сырость по углам, вибрирующие под ногами полы и теснота, которой он сегодня видел немало, но эта квартирка показалась ему совсем крохотной. Ребёнок не выбежал навстречу, хотя у Вали записано было, что здесь живёт девочка шести лет.
— Проходите, проходите, гости дорогие! — Громче и веселее произнесла хозяйка, хотя Матвей видел, что весёлость эта даётся молодой женщине с трудом.
Первым, что он увидел в маленькой комнатушке, была детская кроватка, на которой, обложенная подушками, сидела маленькая девочка в нарядном платьице. Матвей и четыре года дал бы ей с трудом, не то что шесть. Может быть, ошибка какая-то с возрастом. Но малышка, увидев их с Валей, просияла и звонко произнесла.
— Здравствуй, Дедушка Мороз! Здравствуй, Снегурочка!
И так трогательно протянула руки к ним навстречу, что Матвей прислонил к двери посох, опустил на пол опустевший мешок и подхватил девочку на руки.
— Здравствуй, Машенька!
Осёкся, горло перехватило. Ножки девочки были меньше, чем остальные части тела и выглядели совсем безжизненными. Но Маша, смеясь, уже гладила его бороду.
— Холодный! Настоящий!
— Конечно, настоящий. Я через леса и поля к тебе шёл.
— Из Великого Устюга?
Матвей поперхнулся. Протянул удивлённо.
— Оттуда.
— Я знаю, ты там живёшь. Дедушка, а мне стих рассказывать?
— Обязательно.
Девочка, не спуская с него глаз, начала читать:
— Лес совсем уж стал сквозистый,
Редки в нём листы.
Скоро будет снег пушистый
Падать с высоты.
Опушит нам окна наши,
В детской и везде.
Загорятся звёзды краше,
Лёд прильнёт к воде.
На коньках начнём кататься
Мы на звонком льду.
Будет смех наш раздаваться
В парке на пруду.
А в затишье комнат — прятки,
В чёт и нечет — счёт.
А потом настанут Святки,
Снова Новый Год.
Её серебристый голосок проникал под кожу и в сознание Матвея тонкими нитями, зачаровывая и увлекая за собой. Когда она закончила, он не сразу пришёл в себя.
— Какое хорошее стихотворение, Машенька.
— Это Бальмонт.
— Что?
— Не что, а кто. — Улыбнулась малышка. — Стихотворение написал Константин Бальмонт. Мне мама читала, а я запомнила.
— Ты молодец! — Похвалил Матвей. Ему было стыдно, что не было в его жизни никакого Бальмонта, и книжек он отродясь не читал. А ещё было стыдно, что он, взрослый мужик с руками и почти с ногами, каждый день просыпается с мыслью о том, зачем живёт и топчет землю своим протезом, а эта маленькая девочка радуется сказке и Новому Году в мрачной сырой квартире, вовсе не имея возможности бегать по снегу и кататься не то что на коньках, а даже на подошвах сапожек, как катались они с мальчишками в своём детстве.
Когда уходили, он мрачно спросил хозяйку:
— А что же вы ремонт не сделаете? И окна хоть бы поменять… Дует же. Как дитю в таком жить?
— Нас расселить должны. Лишних денег на ремонт нет. А обои, сколько не переклеивай, плесень съедает. Не выводится она у нас. По всему дому так. Мы уже несколько лет аварийными признаны.
— А у Маши с ножками… Это вылечить можно?
Она печально покачала головой.
— Последствия одной очень сложной инфекции плюс генетическая предрасположенность. Так совпало. Но ничего, мы держимся.
На улице Валя расплакалась, уткнувшись в красную шубу Матвея.
— Мне жалко её, дядя Матвей. Чудесная же девочка! И сделать ничего нельзя..
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ
